Я сидел ждал троллейбус на остановке. Поздний вечер. Осень. Бурые листья под ногами. Он вышел со стороны кладбища. Темная фигура в плаще. Сел рядом.
- Извините, - хрипнул он, - у вас не найдётся сигареты для меня?
Я протянул открытую пачку. Он долго смотрел на папиросу. Крутил её в густом ледяном воздухе своими узловатыми пальцами. Под неуютным светом тревожного фонаря.
- Сегодня уж как-то особенно холодно, - продолжил он.
- Что?
- Говорю сегодня уж как-то особенно холодно. Хотя кажется октябрь.
Тут я покосился. Землистый профиль на котором покойницкий свет фонаря играет театральными бликами. Впотьмах казалось кожа его имеет пурпурный оттенок. Будто осадок на дне. Раздался шум. Мимо проехал автобус. Снова тишина.
- Холодный октябрь, - брякнул я. Сказал лишь бы что ответить. Хотя дела мне до него не было никакого.
Я заметил, что уголёк его сигареты погас.
- У вас погасло.
- Чего?
Кладбищенский вынул папиросу и недовольно уставился. Полез в карман. Вынул коробок. Чиркнул. Еще и еще раз. Никак не получалось. Я протянул зажигалку. Палец скрипнул о кремень. Широкое пятно света развалилось по лицу. Он жадно всосал. Ртом похожим на хоботок. Глубоко посаженные белки со зрачками изюминами. Тяжелые надбровные дуги. Покатый лоб. Ровный опускающийся к бескровным губам нос.
- Как там у вашего поэта классика: «И тьма. И тишина. И впереди октябрь. И точно медь листвы горит пугая оголённый нерв».
Он продекламировал это так, будто говорил под сценой, а не с неё. Мне подумалось, что землистый мог быть актером-неудачником.
- Вас послушать, дык вы не местный.
- Не местный.
- Интересно, - без интереса сказал я.
- Из Венгрии.
- Чего?
- Я из Венгрии. Да. Родился в Будапеште, но волею судьбы оказался тут.
Я задумался над строкой, которую обронил кладбищенский.
- Таких поэтов, к сожалению, не припоминаю, извините, - покраснел я.
- Хэх, - безобидно всхохотнул он, - бросьте вы, чего краснеть?
И тут венгр улыбнулся. Улыбка его показалась едкой. В добавок ко всему во рту не хватало зубов. Увидел я это мельком, а потом спохватился. Стояла пасмурная, непролазная тьма. Лицо моё было скрыто воротником. «Хм. Да и как же он увидел, что я покраснел?».
- Чудесный город - Будапешт. Бывали там? – продолжил кладбищенский, – кстати звать меня Лукой.
- Петя. Приятно познакомится. Нет, не доводилось.
Мне стало жутко в обществе Луки. Но вместе с этим появилось ощущение праздного спокойствия. Я подумал, что Лука похож на насекомое. Чему устыдился. Было в его облике что-то от жука. Я конечно подумал о жуке навознике. Просто потому что никаких жуков больше не знал.
- Дунай особенно красив по весне. Вокруг бронзы горят. И скаты черепичных крыш. И лето возится. А сколько девичьих глаз. И легкие платья летят, скользят по мостовым сандалии. И всюду молодость. И всюду пахнет весной, – Лука проглотил слюни, – а как величественен Дунай! Там и вода по-особенному прекрасна… и даже дно, – задумался венгр. Он повернулся ко мне покусывая губы.
- Дно? - не верил я ушам.
- А в Праге бывали? - будто не заметил старик.
- Нет.
- Вот это зря. Шумная, пьяная Прага, что может быть прелестней. Культура, снег и древности, - Лука сделал паузу, а потом продолжил. - тихой она конечно тоже бывает. А как же. Но Будапешт мне родней. Аллеи, парки! Огого! А чего только стоит набережная Йожефа.
Лука пребывал в зефирах памяти.
- Чего вы тогда уехали? - выглянул я из-за края остановки, ожидая припозднившийся троллейбус.
- Война, – тоскливо шепнул Лука.
- Война?
- Война.
Я прикинул сколько кладбищенскому лет.
- Да вы же еще молодой совсем? – воскликнул я.
- Находите? – вздохнул Лука, – На самом деле мне слишком много лет. Вот вам сколько? Если не секрет. Двадцать семь? Тридцать три?
- Тридцать четыре.
На улице стало так мрачно, что казалось улетучилось само определение времени. И только тревожное брожение молодой пары в окне напротив выдавало продолжающуюся жизнь. Мелкий дождь вперемешку с изморозью стучал по крыше.
- В сорок четвёртом, мою мать отправили в Освенцим, а я мальчишкой, украдкой в поезде, уехал в СССР.
- Вот так взяли и уехали? - удивился я.
- Что вы! Мне очень повезло в этом плане. Мне помогли благородные люди.
Я задумался. Прикинул по датам. Слова Луки не вязались друг с другом.
- Вам что около пятьдесят восьми лет? – покосился я на кладбищенского.
- В яблоко.
- И вы с тех пор ни разу не бывали на родине?
- Нет.
- Но почему?
- Так сложилась судьба, – отрезал Лука, – давайте лучше о прекрасном. К примеру о Листе?
- О чём?
- Ференц Лист – великий венгерский композитор. У меня кстати много его виниловых пластинок. Точнее его концертов.
- Я в музыке вовсе не разбираюсь.
- Да? А в чём же вы тогда знаток?
- Ну…
- Чем вы занимаетесь Пётр?
- Я работаю монтажником.
Лука вскинул брови.
- Монтажником?
- Да. В театре.
- Вы монтажник при театре?
- Мгм.
- Ну это же невероятно достойная профессия.
- Вы так считаете?
- Да, абсолютно. Искусство Пётр – это такое состояние, в которое человек погружается нагишом. В этот абсолют душа входит нагая… как девственница. А вы так называемый сукровень. Клей! Который готовит смотрящего. Вы предоставляете зрителю плато для перехода из физического в ментальное. Вы — поводырь, Петя!
Я представил себя собакой. Лабрадором в шлейке. Бегу на четвереньках рядом со слепым стариком.
- С такой точки я никогда не думал, – замер я.
- Вы Петя только честно признайтесь? – самодовольно ухмыльнулся Лука, - вам это нравится?
- Что? Моя работа?
- Да.
- Не знаю. Работа довольно тяжелая, а платят сущие копейки.
- Ну. Денег всегда мало — это во-первых. А во-вторых, как только вы перестанете думать о деньгах – они сразу материализуются. Это я вам со стопроцентной гарантией могу заявить. Вот попробуйте!
- Что прямо сейчас пробовать? – растеряно захохотал я.
- Естественно. Даже не смотря на ваш сарказм. Прямо сейчас. А вы думали когда? Завтра? Послезавтра? М? После-послезавтра? Когда?
- Ну хорошо-хорошо, – я изо всех сил принялся думать об отсутствии средств к существованию. Сначала у меня получилось. Ведь я действительно был близок к бедственному состоянию. А потом улетучилось. И перестало получаться. Я вдохнул. Сплюнул в лужу. И попробовал снова. Ничего.
– Помогите мне, – крятел я, – подскажите, как не думать о деньгах?
Лука приставил ладонь к моему лицу и замер. От ладони пахло сыростью. Грибами, наконец сообразил я. Пахло грибами.
- Остановите внутренний взор, ну вот… ну к примеру на Африке.
- Африке?
- Да-да.
- Почему на Африке?
- Это черный континент Петя. Там отсутствие средств – вполне себе норма. В конце концов это же трансцендентальное погружение.
- Хорошо, – я стал думать о детях сиротах, малярии и слонах. Мысленный доллар рассеялся. Стало хорошо. Кулаки мои лежали в карманах напряженно сомкнутыми. А потом расслабились.
- Получилось?
Я открыл глаза.
- А как узнать?
- Достаньте руки. Вот так, – Лука смотрел как я достаю посиневшие кулаки, – а теперь суньте их обратно.
- Ладно, – я скептически улыбнулся и полез в карман. К своему собственному удивлению внутри я нащупал смятую купюру.
- Чего?
- Доставайте! Доставайте смелее, ну что же вы! – хохотал кладбищенский.
Я рванул руку и молниеносно расправил банкноту. И тут обнаружил, что на меня с купюры смотрит сам Джордж Вашингтон.
- Как это? – бестолково шептал я.
- Да-да. Сейчас ваша внутренняя, рефлексивная мастурбация уляжется, и вы начнете думать…, - хитро улыбнулся Лука, – вы начнёте думать, почему не десять? Верно?
Я растеряно смотрел на венгра. Мне было жутко, но интересно. Ветер взметнул мои редкие кудри. Я поежился.
- Вы что волшебник? Акопян?
- Ну-ну. Тут вовсе никакого волшебства, Петя. Голая метафизика и самовнушение.
- Но…, - пытался противоречить я.
- Мыслеформы. Пустота есть форма, форма есть пустота. Знаете такую народную поговорку? – Лука сделался непосредственным, – а еще папироской не угостите?
- Ради бога, - протянул я ему сигарету.
- Нет-нет. Вот о нём ни слова.
Пламя вспыхнуло. Кладбищенский затянулся.
- Мыслеформы, Петя. Все есть они. Кому подвластно сознание, тому не знать мук жизненных. И пустот. Вы водку пьёте?
Вопрос застал меня врасплох.
- Бывает.
- И со мной случается. Может мы с вами водки выпьем?
Я взглянул на часы. Толи становилось холоднее, толи от страха мурашки семенили по ледяным лопаткам. А потом как рукой сняло. Расслабился.
- Да почему бы собственно и нет.
- А вы завтра не работаете? – стряхнул пепел Лука, часть которого упала на мою брючину.
- Нет.
- Ну вот. Метафизика! – Лука поднял указательный палец, – звёзды сегодня за наше товарищество, Петя. Хотя их и не видать.
Тем временем к остановке причалил троллейбус.
- Четвёрка! Ваш? – Лука бросил окурок и растоптал его.
- Вообще нет.
- Тогда – наш. Вставайте, вставайте скорее.
Когда пробрались в салон и уселись на местах Лука потянулся в карман. Лицо его при свете троллейбусных ламп перестало быть омерзительным. Я даже подумал, что Лука вполне симпатичный мужчина. Только на мой вкус слишком бледный. Эти залысины добавляли взгляду мудрости. Венгр вынул четверть литровки.
- Чего? Не побрезгуйте разделить чашу сию? – смеялся Лука обнажая бордовые десна, – как там в Библии: «И выпил он вина и опьянел, и лежал обнаженный в шатре своём».
При упоминании Библии мне стало спокойно на душе. Сначала я подумал о намерениях незнакомца, а потом отпустил вожжи. «Ну что он мне сделает в конце-то концов? Этот старый, немощный человек. Тем более на случай разбоя, которых я опасался в поздние московские часы, была припрятана у меня крестовая отвертка в сумке». Тем более человек переживший потерю матери в концентрационном лагере навряд ли станет благоговеть перед мыслью о вреде другому. А еще я подумал, что гораздо сильнее Луки, соотнеся свои пропорции с пропорциями венгра. Я моложе и изворотливей. Будь что нанесу удар тыльной стороной ладони по шее и добью коленом в морду лица.
Я сделал мерзкий, продолжительный глоток и стал чувствовал лёгкость бытия. Лука, не отирая горлышка сделал свой выпад. Кадык его при этом ходил ходуном.
- Вы наверняка спросите, куда мы собственно едем? – глаза старика просияли, – не утруждайтесь, Петя. Отвечу. У меня тут двушка на «Октябрьской». Рядом. Да не бойтесь, ехать от силы десять минут. Замерзли? И ради бога посмотрите на всех этих людей, - взмахом ладони Лука указал на пустые ряды, – никто не будет против, если мы немножечко злоупотребим в такой прохладный вечер.
Я кивал соглашаясь. А потом улыбался дурной, хмельной улыбкой. Кладбищенский сделал еще один глоток и поморщился. За окном неслись московские улицы. Огни плавали в пасмурной темноте. Они искрами впивались в глаза. Я зажмурился. Низкие свинцовые тучи висели над Москвой.
- Расскажите о себе. Надо же нам узнать друг друга.
Мне отчего-то стало приятно. Этот мелодраматический, театральный тон, которым говорил Лука. Он был тождественен моим внутренним ощущениям.
- Родился в Москве, – кивнул я в окно, – жил тоже тут…
- Прекрасно-прекрасно, - хохотал пьяный венгр.
- Закончил училище...
- И кто вы по образованию?
- Приборостроитель, - вздохнул я.
- Ох! Солидно. Не гордитесь вы Петя своей деятельностью. А получается, что картина вашей карьеры очень даже и ничего.
- Пфф. Бросьте в самом деле, – я взял бутылку и глотнул, – какая там карьера. Родители пустили нас с братом по ветру. Вадик мечтал играть в футбольном клубе. Подавал надежды в лыжах. А я хотел учить языки.
- Серьезно?
- Ну да.
- И чего же вы не поступили на филологию? – стал серьезным Лука.
- Ну, – я почесал макушку, - двор в Люблино, пиво, девчонки. А вы попробуйте удержаться!
- Ну вот, а вы родителей хаете?
- Хаю! То и хаю. Нет, а как? Кто даст своевременный подзатыльник? Кто в угол поставит в конце концов? Как дисциплину вырабатывать? – я нервно почесал ухо, – так всё и покатилось.
- Отчасти вы правы, но тут же еще фактор генов, как ни крути. Вы были повесой, а повеса – это кто? – Лука глотнул из бутылки, – это романтик! Одаренный человек и где-то одержимый буффонадой… скоморох! Петрушка. Мне кажется из вас бы получился отменный актёр. Посмотрите на себя. Форма, содержание, типаж.
- Хм, – улыбнулся я, – никогда с этой стороны не думал.
- А чего? У вас в роду актёры были?
- Нет. Преступники были, а актёров сроду.
- Да что вы говорите? – Лука взопрел от возлияний. Ему стало жарко в душном салоне.
- Дед сидел по политической.
- Да разве это преступление? Тогда следуя вашей логике у нас половина страны уголовники.
- Ндаа.
- А вы какими языками владеть хотели? – приподнял бутылку Лука. На дне осталось немного.
- Вообще страны латинской Америки вдохновляли.
- Португальский, испанский?
- Оба два.
Лука улыбнулся, помедлил, а потом выговорил.
- A amar e a rezar, ninguém pode obrigar.
- Вот так – я восторженно хлопнул себя по ляжке, – владеете?
- Ничуть.
- Но…
- Я бывал в Лиссабоне. Человек посетивший страну Петя, влюбившийся и раненный ей в самое сердце, всегда имеет право вынести частицу в себе и несколько слов в придачу, – Лука вздохнул, улыбаясь.
- Где вы только не бывали, я смотрю!
Мне показалось странным, что по словам кладбищенского жука он побывал в десятках разных стран, а до родного Будапешта так и не добрался.
- A amar e a rezar, ninguém pode obrigar, – повторил старик задумчиво, – «Молиться и любить никто не может заставить». А вот страдать…, – Лука смотрел на реку, закованную в бетонное русло.
- Всему виной любовь, молодой человек. В двадцать она истязает. В тридцать терпит. В сорок медленно убивает.
- Интересно, – внимательно наблюдал за Лукой я.
- А что именно вам интересно?
- Я так понял, вы влюбились?
- В восемьдесят втором я отправился в Лиссабон. Тогда работал в министерстве торговли. Это был рядовой визит. После семьдесят четвертого отношения двух стран наконец окрепли. Лиссабон показался тогда диковинным жарким ларцом. Нет, правда. Все эти мулатки… мулаты, – сглотнул Лука, – и тут на одном из деловых ужинов – она. Прямая связала два взгляда! Она искрила не хуже высоковольтных проводов. У меня дрожало всё. А лет-то мне ог-ог-о, Петь. Она по странному стечению ответила да. Я был счастлив несколько дней. Бродил по жарким улочкам дурак-дураком. Будто опившись вина. Всё пронеслось как в кино, быстро. Натуральная реактивная струя. А потом уже самолёт, прощание, слёзы, обещания что-то предпринять, увидится. Как долго я страдал! Молиться и любить никто не может заставить, Пётр, – Лука вздохнул, – господи, как хочется водки.
От горестных воспоминаний бледное лицо его вытянулось еще больше. И кажется даже слёзы выбрались из глаз. Троллейбус тем временем причалил у остановки. Мы с венгром пошатываясь выбрались на свежий воздух.
- Знаю тут магазин, – Лука взмахнул ладонью, – там можно отличный «смирнофф» купить. Вы пьёте «смирнофф»?
- Ну а чего нет?
- Мало ли, – пьяный, добродушно старик хлопнул меня по плечу, – давайте я ваши мысли читать буду?
- А вы можете?
- Я попробую.
- Давайте. Что мне сделать? Закрыть глаза? – хохотал я, - будете свои трюки проводить? Как тогда с купюрой? Мыслеформы?
- Сейчас-сейчас. Я думаю, что вы думаете, а с какой собственно стати, вы молодой человек идёте распивать спиртные напитки непонятно с каким стариком у него на квартире? А? Так? Угадал? – Лука выставил указательный палец. Глаза горели огнём.
- Ну я думал об этом. Не скрою. Тут и додумывать ничего не нужно.
Знакомство-то наше при странных обстоятельствах случилось. Ночь, кладбище, фонарь этот.
- Фонарь, - скрипнул кладбищенский, - и что же вы в конце концов надумали обо мне?
- Да ничего особенного, - я сунул руки в карманы, - мне кажется вы интересный человек, Лука.
- Серьёзно?
- Вполне. Может во мне сейчас и водка говорит, но мне кажется, что вы настоящий, а вместе с тем невещественный что ли. Вы кем работаете? Нет, я не про министерство сейчас, а вообще, - я смотрел как на мостовую тихо опадают первые белые снежинки, - сначала я подумал вы актёр. Да. Затем, подумал, что легко можете быть иллюзионистом. Или вы музыкант, утративший возможность удовлетворять любимый инструмент. А может и вовсе я ошибаюсь и вы сухой дипломат из МИДа.
- Я не работаю, Петя, - улыбнулся венгр.
И вдруг я понял, что совсем не слышу его шагов. Мы оба бряцали каблуками о мостовую, но лишь мои шаги отражались от сумрачных, московских стен.
- Хм. Получается вы просто пенсионер?
- Я вам сейчас открою секрет, – Лука остановился и взял меня под руку. Я стоял пошатываясь под ровным светом фонаря, - хотите правду знать о том, кто я такой?
- Хочу, - смело пальнул я.
Лука долго и пристально смотрел мне в глаза.
- Я - вампир! – загадочно произнёс кладбищенский и стал серьёзней как покойник.
В глазах у него пропал какой-либо огонёк. Взгляд не выражал ничего. Он не был пьяный. Не был душный. Не был созидательный. Он был никакой.
Я опешил и попятился. Сначала я смотрел на Луку как на сумасшедшего, потом оглянулся по сторонам. Когда обнаружил, что кладбищенский смотрит на меня так же отрешенно, пронзительно, пусто, холодно, однонаправленно, то я громко и бесполезно рассмеялся. Получилось у меня это скомкано. И нервно.
- Вампир? Ну да-да. Я так и понял, что вы из этих.
- Я даже воздухом не дышу, – тихо произнёс Лука, - вы же подумали, что я сумасшедший, верно?
Я посмотрел на грудь старика. Оно не шелохнулась.
- Да бросьте вы это. Не думаю я, что вы сумасшедший. Ну дёрнули водки, захмелели вот кровь и взыграла.
Я хлопнул старика по плечу.
- Негоже мудрому человеку такие розыгрыши придумывать. Ну посмотрите вокруг, только война кончилась. Ельцин у власти сколько? Не все же во мрак лететь? М? И 4 года как коммунизм рухнул. Какие вампиры? Мы же готовы шагнуть в другое тысячелетие. Ну не придумывайте, Лука. Полно вам.
Старик вздохнул.
- Эх. А я вам докажу. Вот домой придём и докажу. Давайте спорить Пётр? - промычал венгр.
- На что?
- На книгу!
- На какую-такую книгу?
- А вот увидите! – Лука подмигнул мне.
Звеня бутылками мы проникли в квартиру. Я увидел обычную двухкомнатную хрущёвку. На старых антресолях пылился скарб. В коридоре висел портрет непознанной женщины. На полках застыли пыльные фолианты.
- Непознанная женщина. Уотерхаус! – провёл по холсту ладонью кладбищенский.
- Кто?
- Джон Уотерхаус. Художник, - улыбнулся старик, - «магический круг» называется. А эта девушка, изображенная на ней – ведьма.
Слово «ведьма», венгр произнёс так обыденно, что мне отчего-то стало стыдно своей недальновидности.
- Не знаете такого художника? - спросил старик.
- Не знаю! – я присмотрелся к мазкам, - мне кажется, что эта хорошая картина.
- О, Петя! Это великий холст. Мало того, что он насквозь пронизан магией, дык он еще и в самом деле оригинален. Это оригинал. Знаете сколько стоит?
- Нет.
Кладбищенский прильнул к моему уху.
- Дорого, Пётя. Очень дорого.
- А почему она у вас, а не в музее?
- Подарок.
- Хм, - засмеялся я, - загадочный вы Лука человек. Кто же такие подарки на виду хранит?
- Загадочный. Так и есть.
На кухне было невыносимо душно. Лука распахнул форточку и закурил.
- Вы голодный? Я гостей не ждал. Кстати имею говяжий язык, - рассмеялся Лука, - в том смысле, что имею в холодильнике. Будете?
- Нет. Давайте лучше водки выпьем.
- Давайте.
Я отвернул крышку новой бутылки и разлил.
- А вы я гляжу в искусстве разбираетесь?
- Вы понимаете Петь. Человечество за всю свою историю придумало лишь две сферы деятельности. Первая – уничтожение друг друга и к этому относятся кстати все виды производства и политики, а второе – искусство. Оно же – жизненная сила. Оно же – мистическое познание. Живое творение духа. Ну чем человек занимается всю свою жизнь? Либо он работает, либо творит. Кому-то дано свыше. Кто-то приобретает это с навыком как ремесленник. Это же баланс духа во вселенной. Сейчас конечно же человек больше животное с набором примитивных трудовых функций, но я верю, что все рано или поздно измениться в угоду духовных вибраций. Что такое вот, когда внутри просыпается пожар искусства? Эта сила, побуждающая вас… к примеру, расписать тарелки из кухонного набора или нарисовать шариковой ручкой обезьяну своему ребенку? Откуда это? Гены? Функция мозга? Где этот пучок нервов в котором заключена эта непостижимая, воодушевляющая реальность? Вы видите предмет воздыхания и вот уже ваша ладонь чертит линии, пытаясь повторить так полюбившиеся вам черты век, тени упавшие на щёки. А тем временем больше половины населения этой планеты занимаются лишь удовлетворением единственной потребности в жизни – едой. Уничтожением друг друга за еду, - улыбнулся Лука, – люблю думать о грациозной грандиозности замысла. Выпьем за это? – Лука поднял стопку, - я хотел бы разбираться в искусстве, Пётр.
Я чокнулся с венгром и проглотил. Почувствовал, что снова захмелел. Стало приятно.
- А кстати, что вы делали сегодня на кладбище? – стараясь хранить присутствие духа осведомился я.
- На кладбище-то? – Лука потушил окурок в стакане с желтой водой.
- Ага.
- Ну, если можно так сказать, подрабатывал.
- Серьезно?
Я закусил губу от интереса.
- Да. Кстати кладбище – прекрасное место.
- Хм. И чем же?
- А вот вы знаете Петь, что продвинутые практики буддизма, к примеру, выходя на постижение отсутствия самосущего я, погружаются в медитативный транс прямо так на погосте, среди могил?
- Не знал такого, - сказал я, - да и кто же знает, что у этих китайцев на уме.
- Да-да. Страх – это возня, Петь. Возня, которая внутри создаёт глубокую черную дырку. Давайте попробуем размотать этот гордиев узел?\
- Давайте попробуем, – налил я.
Выпили.
- Хорошо! – Лука вытер лоб, – все наши эмоции происходят на сознательном и подсознательном уровнях. Так?
- Предположим.
- Ну что значит предположим? Так оно и есть! Страх одна из самых темных эмоций. Может и самая темная. Мы на протяжении всей своей никчемной жизни чего-то боимся. В детстве – потерять маму. В юности погореть от любви. В зрелости проститься с жизнью. И так далее. По накатанной. Так и живём, Петь. Круговорот. И если задуматься, то страх порождён неведением. А неведение от той скорлупы страха в которой мы все изначально и находимся.
- Чего же получается и правда круговорот? А свобода?
- Свобода, - повторил венгр, - вы посмотрите, что натворили со страной! А все от чего?
- От чего?
- От неведения. И в Библии ведь сказано, «ибо не ведают, что творят». Было так?
- Наверное.
- Ну вот. А на самом-то деле всё же просто как белый день. Каковы основные причины страха?
- Ну, - задумался я, - страшно тяжело заболеть.
- Так, - Лука громко высморкался в раковину.
- Страшно умереть.
- Умереть, - согласно качал головой старик, - болезни, смерть, старение. Разве этого недостаточно?
- Да выходит, что с головой.
- Ага! – Лука воздел палец к желтому потолку, - а всё оттого, что человек себя боится. И ленится эту боязнь распознать. Если боишься заболеть, тогда нужно принимать меры. Гири, бег по утрам. И не за пивом, – Лука обнаружил мой взгляд скользнувший по бутылке с водкой, - ну это же мы во благо, Петь.
- Да.
- Коли боится человек смерти, то почему он ее не изучает? На что же нам громоздкое школьное образование, бакалавриат и прочие изыски, если мы в себе никак разобраться не можем? Всё откладываем на потом. А потом — это любимая русская характеристика. Пресловутое потом рождает метафизическую лень и как следствие новое падение в неизведанное. Вот если бы в школе с ранних лет нам больше говорили о любви и смерти! Во сколько бы мы стали проницательнее к жизни. К друг другу. К чутью. А ведь именно этого не хватает, Петя! По что мне геометрия с химией, коли я в собственных страхах блуждаю как в тенистом лесу храбрый Дант?
- Согласен.
- У больших чинов свои заботы. Денег своровать, конкурентов закопать. Недавно подошел ко мне Палпалыч, директор кладбища и говорит: Лука Ильич, надо по совести семерых товарищей закопать. В разборке расстреляли их, а за ними погоны. По понятиям же нельзя, что бы в тебе судмедэксперт копался. Они все в коже, в золотых цепях. А я что? Мне только этого и надо. Это практика. Практика смирения, Пётр. Смотрю я на этих мальчишек и думаю: а зачем все это? Куда вы лезете? Гордыня, жажда быстрее срубить доллар, пожить в удовольствие год, два, три. А в итоге? Простреленная голова и кровь на руках. Мало того, что тебя схлопнули, дык ты еще и за собой пару душ на тот свет утащил. А красивые они. А какие пригожие. Дети наши.
Я пожал плечами. Мне стало неуютно и душно. Лука продолжил.
- Я так же на этот вопрос отвечаю. Зачем всё это? Потом забудут. Будут поминать лихое время. Мол коммунизм кончился, надо было жизнь строить. А ради чего? Ради пиджаков думских? Депутатских мандатов и привилегий? Да-да. А человек должен всё успеть в жизни. И дерево посадить. И жену счастливой сделать. И принципы жизни понять. И растолковать их своим отпрыскам. И в спокойствии, глядя на бурный восход солнца, дни свои завершить в покое и непредвзятости.
- В это главный смысл? - спросил я.
- Смысл? - повторил глядя в пустоту окна старик.
- Ага.
- Смысл, Петя, в том, чтобы бы не задавая вопросов этому миру всё понять. Без вопроса, Петя! Просто познать, не вдаваясь в риторику.
- Как это?
- А так! Нету главного вопроса в жизни! Нету его! Все кричат вот, что там будет после смерти? После того как этот самый миг наступит? Что душа в раю будет делать? А вопроса жизни нет.
- А как же мироздание?
- Миг между вдохом и выдохом имеет вопросы? Между черным и белым есть знак тождества? – Ответил Лука, – все наши вопросы Пётр, связаны только с прошлым и будущим. Отсюда слышится кудахтанье! Ёбучий стыд потока мыслей, – венгр ударил себя по лбу с размаху.
Хлясть!
- Нет. Ну, а как же...
- Вот так! Осознания свет! Я позавчера решил на дачу съездить. Взял лукошко, сел, поехал. На Белорусском в скоростную сел. Сижу на лавке и чувствую, как моя худая задница ощущает каждую рейку этого проклятого сидения. Еду и не думаю ни о чем. Вообще! Только пытаюсь распознать этот осенний, бледный свет струящийся из окна в мои зрачки. Еду я, еду. Смотрю, заглядываю за небо, за космос заглядываю и понимаю вдруг, что я иллюзорен, что тело моё тот же свет, что руки мои тот же лес за окном, что электричка вонючая, как и алкоголик спящий на соседней лавке, облеванный – это та же самая звездная пыль, из которой всё состоит. Еду я, Петь и сзади как затрещину отвесили. Кто – не знаю! У меня в глазах потемнело и свет этот бледный стал мной.
Я курил и слушал кладбищенского старика.
- А потом на своей станции взял лукошко и пошел за грибами. И на даче там в земле ковырялся. И понял, - Лука задумчиво смотрел на белую чашку у стены.
- Что? - ждал я.
- Понял, что вечен. Понял, что свет, который из-под купола в Храме льётся, он из меня самого состоит. И что бог есть и этот бог я сам. Поэтому и говорю, что я вампир и загодя мёртв и жив одновременно, - закончил Лука и налив половину стопки опрокинул внутрь.
- И я тебе сейчас докажу, что смерти нет, - гаркнул старик.
Покачиваясь ушел он в соседнюю комнату. Я тряхнув головой понял, что Лука сильно пьяный. Через несколько минут старик возвратился. Я выпил еще. Духота в квартире превратилась в пар, оторвавшийся от бака с питьевой водой на которую показал Лука, когда знакомил меня со своим кухонным бытом. Сквозь морок испарения я увидел бледного Луку. Тот стоял, прижимая к груди продолговатый черный предмет.
- Чего это? - спросил я
Лука вышел на свет будто местечковый волшебник-факир. В руках у него лежал пистолет огромного размера. Древний пистолет, будто с гравюры. Я видал такие разве, что в книгах. Мне стало жутко.
- Это что такое?
- Пищаль! - улыбнулся старик.
- Из этой самой Пушкин в Дантеса стрелял. Вот он! – венгр показал мне раритет.
- Осторожнее Лука Ильич, прошу вас! – выпрямился я ожидая, что собирается предпринять мой кладбищенский вампир, - с чего вы взяли, что из этого сам Пушкин стрелялся?
- А мне ли не знать! - гомерически зашелся венгр, - его мне сам Дантес подарил.
- Ну всё-всё, - я слипающимися глазами наблюдал за пьяным стариком, - шутки-шутками пора и честь знать. Это всё конечно красивая история, но знаете. Давайте лучше ещё выпьем?
- Вот крест! - перекрестился венгр, - мне Петя лет ого-го!
- А зачем вам пищаль? - спросил я медленно поднимаясь со стула.
- Доказать Пётр! Доказать, что душа бессмертная - означает присутствие вечное. Значит был, есмь и буду — это сонм всего бытия. И нет смерти, как нету рождения. Ибо вечность не во прахе, а в искре огненной!
С этими словами венгр молниеносно засунул дуло в рот и нажал на спусковой крюк. Запал сработал. Раздался выстрел. Едкий, белый дым заполонил кухню. Я отпрянул, прижав ладони к ушам. Я пригнулся с ужасом, глядя в то место где только что стоял пьяный старик Лука. Пороховой дым рассеивался долго. В ушах у меня отчаянно звенело. Звон перешел в свист. Сердце подпрыгивало. Хмель пропал. Когда я, онемевший от ужаса стал наконец приходить в себя, то бросился кладбищенскому на помощь. И тут из пара и пустоты хохоча выпрыгнул сам венгр, живой и здоровый. Он кричал и размахивал тощими, коричневыми ладонями. Его ссохшееся, дряблое тело. Его безумный взгляд. Его кожа и веревки рук
- Вот!!! - верещал Лука, - я тебе говорил! Говорил? А-ха-ха.
- Как?
Я застыл посреди кухни с разинутым ртом.
- Как??
Лука взял со стола пачку сигарет и закурил.
- Нету смерти Петя! - потрясал пищалью Лука, показывая взглядом, чтобы я налил.
Я налил.
- Как же вы? Прямо в рот? И нажали, - трясся я, закуривая новую папиросу, - там наверняка холостой был?
- Холостой?
- Да-да.
- Ни хуя не холостой!
- Вы же прямо так и нажали!
- Нажал и что? Вопрос веры. Не верю я в смерть и вообще ни во что не верю – потому что суть истина одна, что ничего нет. Представьте Петя, что вас нет. Представил?
- Нет, - крутил я головой вокруг, - как же я это представлю если я есть?
- Смотрите. Вот есть Пётр, так?
- Так.
- Как ваша фамилия, если не секрет? - чокнулся с моей стопкой Лука.
- Платонов.
- Есть Пётр Платонов. Вы! Вот вы до того, как родится были Петром Платоновым?
- Нет.
- А откуда тогда взялся Пётр Платонов?
- Из воображение мамы.
- Из воображения мамы. Кто-то придумал вам имя, а до этого кто-то наградил фамилией вашего отца, а до этого деда и прадеда. Было это давно. И вот вы под номинальным именем, ассоциируя себя с номинальным Петром Платоновым, молодым человеком под сто восемьдесят сантиметров роста и весом в сто килограмм, существуете в номинальной вселенной, проживая на номинальной земле, которой уготовано еще пару миллионов лет бренного существования в космической пыли. Похоже на сказку? И вот если рассеять в голове весь этот прах под названием номинальное существование, то вы придёте к идеалу. К пониманию. Вашему собственному идеалу существования. Это же не секрет Петь, что все мы просто тля которая день за днём обирает куст вселенского мироустройства.
Я встал. Обошел старика. Посмотрел ему на голову. Туда, где должна была зиять дырка от выстрела. Там ничего не было. Только седая плешивая голова. Я выдохнул. Сел обратно.
- Ну а в чем все-таки главный секрет?
Я не понимал старика и его бессвязной речи. Водка мне опостылила. Философский диспут тоже. Захотелось домой.
- Главный секрет в том, что ваша жизнь была пуста до встречи со мной, а теперь вы полный сосуд. Сосуд в который я перелил нектар. Ваши знакомые и друзья теперь сами не зная этого водят дружбу с выдающейся личностью.
- Не очень это всё звучит, - отозвался я.
- Что именно?
- Что вы мне нектар перелили.
- Перелил.
- Звучит как-то не очень.
- Ну как звучит?
- Как-то по-ихнему.
- По-чьему?
- По-ихнему! - я кивнул в сторону книги на которой был изображен античный, обнаженный, молодой бог.
- Бросьте. Нектар в смысле знания, Петя.
- Тёща у меня обалдеет когда расскажу.
Лука налил в граненые по половине стакана.
В следующие несколько минут сидели молча. Дым стелился под потолком утекая в открытую форточку. Крупная черная муха сидела на газовой плите. В банке у холодильника плавал сухой цветок домашней гортензии. За окном непролазная мгла. Казалось опусти пятку и отморозишь в холодном нигде тленного космоса. Так и сидели.
- На книгу спорили, - вспомнил я, - мы же на книгу спорили. А я и не знаю какую вам теперь отдавать.
- Что?
- Ну, это. Мы на книгу спорили, на счёт того, что вы вампир. Вы сказали, давайте спорить на книгу. Я проиграл… Теперь получается я ваш должник.
—А! – Спохватился Лука, - верно-верно. Коли вы Петя честный, проиграли, и я вам доказал, что вечен, то сделаем по-другому. Хоть я и с честью вышел из спора победителем, - венгр будто ссохся на глазах, - но вы мой гость! Поэтому и раскланиваться я буду.
Он встал и вышел с кухни. Я налил себе воды. Выпил. На улице пошел снег. Его крупные хлопья прибивались к карнизу. Они сидели там какое-то время и таяли. Может от пара назойливо стоящего в квартире, а может от температуры за окном, которая колебалась от плюса к минусу и обратно. Наконец на кухню торжественно вошел старик. Он держал в руках издание. На вид оно было совершенно древним. Потрёпанным. Корешки книжицы от старости свисали, а задник будто бы даже когда-то горел в огне. В великом пожаре.
- Вот оно, Петя.
- Что это?
- Ваша книга!
- Интересно, - зарделся я.
Лука налил. Выпил.
- Возьмите её прошу вас, - фолиант сам лёг мне в руку.
Когда я открыл книгу на первой странице, то ничего не обнаружил. Страница за страницей. Книга была абсолютно пуста.
- А-ха-ха, – демонически захохотал кладбищенский венгр.
- Она же пустая, - растерялся я, - тут ни черта! Ни буквы!
- В том и соль, Петя. В том и хлеб! – Лука тихонько стукнул Петра в плечо, - ничего не может быть лучше пустой книги, в которой вы сами начертите вашу истину. Берите её и поставьте на самое видное место в вашей квартире.
Лука сидел пошатываясь на стуле.
- Когда будете смотреть на книжку, вспоминайте о всех тех, кто каждый божий день едет в метро, засыпая от бурных возлияний в выходные. Всех тех обречённых бедолаг, бредущих в неведении по городу в час пик. Вспомните о бесчисленных жертвах войн, геноцида, самоубийств. Подумайте, что всё вот это, - Лука широко расставив руки потряс ими в пространстве, - всего вот этого нет и всё, что было до этого зря. Человеку так просто стать счастливым, но он упорно лезет не в то окно, - Лука щелкнул пальцами, - он всё припадает к банному оконцу, пытаясь хоть одним глазком увидеть мясистую женскую ляжку, не понимая, что дверь в баню находится с другой стороны. Да и дамы-то не прочь. Понимаете, Петя? Вы понимаете это? Дамы-то не прочь!
Я устал. Вздохнул.
- Вроде понимаю.
- Почаще заглядывайте в книгу и помните, что ее вам даровал некий человек которого вы встретили случайно у Донского кладбища. В Москве. Среди пасмурного вечера тысяча девятьсот девяносто шестого года. А звали этого человека Лука и был он венгр… и вампир!
С этими словами Лука бешено вращая глазами заверещал неистово и кинулся на меня растопырив пальцы. Последнее, что я запомнил, был омерзительный, куцый венгр широко раскрывший свой отвратительный, поганообразный рот-хоботец. В котором образовались омерзительные желтые клыки. Они впились мне в шею, проникая в тугую плоть. И вот тогда-то я и потерял сознание.
Эпилог
Проснувшись дома я чувствовал дикое похмелье. В глотке пересохло, голова раскалывалась. Сжимая пульсирующие виски я привстал на локте и обнаружив кружку с кефиром под кроватью. Жадно присосался к теплой субстанции. Когда жажда ушла, я медленно потрогал шею. Там прямиком на яремной вене прощупывались следы укуса. Я вскочил и заходил из одного угла комнаты в другой. Так же припомнил как два года назад прятал от жены получку в долларах во вчерашней куртке. Вспомнил как потерял несколько купюр, а куртку вчера надевал на работу. Сраные доллары.
- Чертов старик. Шантажист. Бродяга, - распалялся я, - а вдруг, а вдруг он, вдруг он больной… или правда вампир. Что тогда?
Шторы в моей комнате были плотно захлопнуты. Бордовая, плотная портьера скрывала все щели. По всей видимости на дворе поднималось солнце. Я видел слабые блики в углу. Утро. Сердце громыхало. Я отвернулся и увидел на комоде ту самую книгу, а рядом с ней сверток. Я отчаянно, едва сдерживаясь от грохочущей головной боли, схватил рулон и принялся его разматывать. На пол упал конверт. Я увидел, что рулоном оказалась, та самая картина из квартиры старика.
- Колдовской круг?
В конверте лежала записка.
«ушел в нирвану. спокоен. передал знание по назначению. книга и картина - ваши. Картина стоит больших денег. делайте с ними все что душе угодно. хотя книгу лучше оставить себе. и помните, на свет пока лучше не выходить. Ваш Лука Ильич».
Снизу я различил и стоимость картины. Я открыл рот и плюхнулся на диван-кровать.
Когда прошло несколько минут, сбросив наконец оцепенение, я бросился к портьере. Рванул на себя. Карниз с хрустом повалился на пол. Серебристый, жгучий рассвет устремился мне в лицо.
