В годы моего детства существовал всеобщий (в пределах СССР) обычай сортировки юных поколений на октябрят, пионеров и комсомольцев. Членство в первой из вышеупомянутых организаций, объединявшей младших школьников, прошло для меня незаметно: выдали значок в виде звездочки с силуэтом головки мальчика Володи Ульянова в центре и сказали хорошо учиться и примерно себя вести. Комсомола я не застал: соответствующего возраста достиг то ли после, то ли накануне распада СССР. А вот пионерия внесла в мою жизнь некоторые волнения и потрясения.
Принимали наш класс поэтапно, за два раза (если не ошибаюсь, так было во всем Союзе): отличникам в качестве поощрения повязали галстуки раньше, 7 ноября (в День Великой Октябрьской социалистической революции, вроде бы так назывался этот праздник), остальным — 22 апреля (день рождения Ленина).
А одного отпетого двоечника и нарушителя дисциплины вообще не приняли. Был он неисправимым шкодником и неистовым, жестоким драчуном (набрасывался по любому поводу и метил в нос и солнечное сплетение). Бесконечно обижал детей, грубил учителям, учился с двойки на тройку — в общем, моя песня «Поездка к воспитательному пню», наверное, о нем. Мы все его боялись, пока не переросли (он в какой-то момент остановился в физическом развитии и остался мелюзгой), педагоги не могли с ним справиться, а отец и мать нещадно, с размаху лупили по чем попало — публично, при нас, когда приходили в школу разбираться в связи с его бесчинствами.
В ноябрьскую партию пионеров-неофитов я не попал, хотя шанс имел и стремился, старался выйти на все пятерки. Но не смог.
Когда группа отличников вернулась с церемонии приема, проходившей в центре деревни возле братской могилы времен Великой Отечественной, мы встретили их враждебно, издевками.
— Эй, вы зачем наше знамя уничтожили? Как вы посмели? Нам же учительница объясняла, что галстук — это частичка красного знамени. Так вы его, значит, на куски порезали и себе порастаскивали, на шеи позавязывали?! — ерничал один пацан, изощренно обыгрывая слова нашей классной руководительницы, втолковывавшей нам ранее смысл пионерской символики.
— Пионеры юные, головы чугунные, [скрываемые одеждой части тела ниже поясницы] деревянные, черти окаянные! — подхватывал эстафету зубоскальства другой.
— Дай-ка высморкаться, — тянул вышеупомянутый драчун и двоечник кого-то за уголок галстука со стороны спины и имитировал использование его в качестве носового платка.
Но на самом деле мы в те минуты отличникам завидовали, нападки на них были маскировкой наших истинных чувств.
Накануне долгожданного 22 апреля классная руководительница сообщила, что наш бандит не будет принят в почетные ряды носителей частички красного знамени, и мы ликовали: постигла-таки изверга суровая кара! Он же, к нашему изумлению и возмущению, в день торжества принес из дома галстук и значок, видно, полагая, что угрозы не принять его останутся лишь угрозами. Учительница предупредила негодника, что ему не на что надеяться, и мы снова возликовали — осторожно, чтобы он не заметил и не врезал, обменивались злорадными усмешками в его адрес: ох, как же расстроится, когда поймет, что нет ему пощады! («Вот обломается!» — сказали бы сегодняшние дети, а в нашем лексиконе такого слова не было.)
И правда, нас, как и отличников осенью, повели в центр деревни, а беспредельщика оставили в классе рыдающим. Когда же мы, гордые и счастливые, вернулись, уже прекративший плакать изгой принялся завязывать дрожащими руками галстук сам себе. Учительница попыталась воспрепятствовать святотатству, отобрать оскверняемую святыню, но встретила отчаянное сопротивление. Отбиваясь, самозванец снова плакал, очень громко, буквально выл. Лицо его стало темно-красным и, словно после умывания, мокрым от слез.
В конце концов учительница оставила тщетные попытки пресечь кощунство. Деталей развязки не помню. То ли она сказала нам что-то в смысле «ну и пускай завязывает, а мы-то с вами знаем, что он не пионер», то ли предложила простить его в последний раз, взяв обещание хорошо себя вести. В общем, как бы там ни было, галстук террорист все-таки повязал и значок приколол.
Что при этом происходило в душе у каждого из моих одноклассников, конечно же, не скажу, помню только растерянные лица, недоуменное молчание. Я был разочарован и раздосадован, ведь у меня на глазах за каких-то пару минут девальвировалась величайшая ценность, были попраны высочайшие идеалы, рухнула казавшаяся нерушимой и непогрешимой, божественной, система. Нам объясняли престиж пионерского звания, убеждали нас в нашей избранности, заверяли, что недостойные не войдут с нами в наш рай, и вдруг...
А со временем большинство из нас к пионерии охладели, галстуки носить перестали. Ведь это такая обуза — мочить и гладить его каждый вечер (именно такова была технология ухода за галстуком), и баловаться он мешал, драться, бороться, лазить где-нибудь по кустам, а курильщики рисковали свою частичку знамени прожечь и оказаться в результате выведенными на чистую воду. Да ведь и не делали мы ничего под эгидой пионерии (никаких мероприятий, акций не проводили), просто числились в ее рядах, вот и неудивительно, что энтузиазм угас.
Хотя всё же в глубине души свое членство мы воспринимали как некую ценность. Если, например, кто-то начинал отставать в учебе или плохо себя вести, то учитель пугал его исключением — и бедолага менялся в лице и умоляющим голосом обещал исправиться. Я сам одно время как-то распустился, словно бес в меня вселился, — носился на переменах, вредничал (разные пакости делал детям), отвлекался на уроках — и получил уже несколько неудов по поведению по итогам недели. А однажды кто-то из моих друзей мимоходом, к слову пришлось, обмолвился, что вроде как если накопить сколько-то недельных неудов, то выйдет неуд за четверть, и тогда сразу выгонят из пионеров. Услышав о такой перспективе, я испугался позора, взял себя в руки, и по поведению у меня стали красоваться только хоры и примы.