Повесть «Ледниковый период» вышла в сборнике Георгия Панкратова «Крафт» в независимом петербургском издательстве Чтиво. Релиз сборника состоялся в апреле 2021 года.
Георгий Панкратов — постоянный автор журнала «Русский Динозавр», автор сборника прозы «Российское время» (Чтиво, 2019).
запах
Адам? Он выглядел как безумец, говорил резко, и у него воняло изо рта — при всём его лавэ, амбициях — я хз, если честно, как так. Когда он говорил, то прям наваливался на тебя, как будто хотел залезть в душу. Он был похож на маньяка — да что там, он им и был.
— Послушай, зачем тебе всё это нужно? — спрашивал я его.
Он хохотал демонически, закатывал глаза:
— Что «это»?
— Ну всё это дерьмо. Ты знаешь.
Дерьмо. Может, я и подкинул ему ту идею. В натуре, не хотелось бы так думать. Понимаешь? Ему было тридцать, этому Антону; я знал, что его зовут Антон, хотя он представлялся Адамом. Он был фантастически богат, по меркам нашей группы — той, что от неё осталось, после Габри. Да когда и Габри был жив, мы не купались в кэше. Слава — да, адреналин, но не бабло. Адам был капец богатый. Бесталанный, бездарный, но, сука, богатый. У каждого своё кино. Любил приговаривать, даже не так — пританцовывать, топал ногой и кривлялся:
— Мой папашка отдал мне компашку, а я превращу компашку в какашку.
Тогда я и не знал, как это будет близко к правде. Все эти какашки, вся говнотема — она сочилась из него. Помнишь, в фильме «Догма» был Дерьмодемон? Мне кажется, это он. У него был даже свой фекальный сленг, правда.
— Богатство, весь этот сшит, — он так смешно говорил: «сшит» и кривился типа надменно. — А в детстве я слушал только вас. Я на вас вырос.
Габри застрелился бы, узнав, кто на нас вырос. Хотя он и так застрелился. Вот честно, я тоже подумывал. После Габри сцена для нас кончилась, что делать? Он был велик, он жил на сцене: орал, ревел, отдавался. А мы что? Мы просто играли. Нас уже осталось не так много, и никто о нас не помнил.
— Я хочу воссоздать группу, — змеино шептал Адам. — Но только с новым фронтменом.
Да я сразу понял, но вот принять это было сложнее. Наша Маруся презирала его:
— И как ты это представляешь? Где Габри и где ты! У тебя хоть какое-то чувство эстетики есть, или ты наглухо отбитый, как котлета?
Она бухала, кажется, у неё начались какие-то проблемы с этим. И всё же эстетику быстро не пропьёшь. Юлька, жена моя, тоже синячила, да и я из такой семьи, что лучше не знать, — все спились уже. Сейчас не пьёт, больше не может. Теперь лежит, в потолок смотрит. Обнулили, как Дэн говорит. Только встанет — всё болит, скрючивается. Надо операцию.
Адаму было наплевать, что группа о нём думает.
— Я вижу так, — и без всяческих прелюдий назвал сумму, которую каждый из нас получил бы. И это только за один концерт.
Сразу согласился только Дэн, ему всегда всё было похрен. Курить, нюхать — вот что его интересовало. Девчонки, сауны, адский трэш в номерах — так он себе представлял воссоединение. Кто там был солистом — его вообще не волновало. Деньги ведь были немалые, и за что? Всего лишь за какой-то позор, за то, что скажут фанаты, за то, что напишет пресса.
Мы, конечно, крепко думали — я, Штиф. Особенно Маруся. Но хрена ли об этом говорить, если в итоге согласились? Я Юльке рассказал, а она мне: радуйтесь. Её вообще музло всё это никогда не волновало, а деньги —да. Они могли помочь ей. Кто скажет что-то против денег? Кто-то думает, все музыканты такие, как Дэн: наркотики, бабы, отрыв. Знаешь, мне было нормально с Юлькой, я любил футбольчик, дачку, шашлычок. Ну и рок, конечно. Все наши фанаты, что они знали о нас?
Вот и сейчас. Они бы не узнали, что Адам купил нас. Просто восстановление, новый солист — ну бывает, мало ли. Сейчас этих реюнионов — во! В жизни вообще может быть всё, сейчас даже футбольные клубы переезжают из города в город: вон, «Динамо» питерское стало «Сочи», там теплее просто, ну и что.
Потом понеслись афиши, сообщили о восстановлении прессе, блогерам-хреногерам. Честно сказать, мы все словили бы драйв, если б не этот клоун! Как он пел? Он не просто бездарен — антиталантлив, он как будто был создан, чтобы отрицать талант. Хотя это тоже талант ведь.
Мы репетнули старые хиты. Ребята выкладывались, играли как в последний раз. Старались не думать об этом: кто-то всю жизнь так живёт, как распишет заказчик. Мы знали и другую жизнь, ничего, переживём. Адам на репы не ходил, а если и заглядывал, то только посидеть, подёргаться — и быстро сваливал.
Но потом всё изменилось. Он принёс свою песню. Её теперь все знают, но мы тогда, в первый раз, охренели. Хотя знаешь, нет. Одубели, одеревенели.
Смерть — не театр
и даже не сон,
а ледниковый период.
Вот, в натуре, всё, что я помню — этот бездарный припев. Она должна была странно звучать: сплошной синтезатор, пещерная электроника. И он так солировал, слащаво, кривляясь. Габри пел марши, рок-оперы, бывало, и панк фигачил, а эту дрянь и попсой не назвать, просто дрянь. Да и Габри не пел бы о смерти, Габри был живее всех живых.
Мы возненавидели тогда Адама. Как он был слащав, омерзителен! Я не понимал, в нём не было ничего панковского, рокерского, в нём вообще ничего не было. Как бы он ещё получил аудиторию без нас? Наверное, это была единственная возможность для него, но мы быстро поняли, какой нас ждёт оглушительный провал. Унижение. Он думал иначе:
— Ребят, это же настоящий панк, то, что я с вами делаю!
— Ты с нами делаешь?
— Мы с вами вместе, бро, оговорился. Конечно, вместе. Это ж настоящая анархия!
Ещё он обниматься лез, противно вспоминать! Какая анархия, думал я? В каком ты мире живёшь, чувак! Параша это, а не анархия.
Не зря говорят — человек ко всему привыкает. И вот уже меланхоличная Маруся вытягивала: «Даже не сон, а ледниковый период», пока мы подбирали, сочиняли. Сам-то он ничего не мог, кроме своих шумов дилетантских. Вся музыка была на нас.
А потом он пришёл, мы сыграли финалку, и он распсиховался: слишком много гитар, слишком тяжело, то, это, пятое-десятое. Здесь, мол, должен вступать синтезатор, здесь вот эдак, вот так. Я впервые не выдержал, заорал, помню:
— Какой, к чёрту, синтезатор?
Он немного опешил, конечно, а потом так улыбнулся и сказал:
— О’кей, я ухожу, и мы забываем о наших договорённостях.
Прошло время, и Дэн начал мне звонить: ну, что за дела? Зачем ты так сделал? Юлька взяла за горло. Маруся и та стала ныть. Штиф держался до последнего, но даже он мне как-то намекнул, что недоволен. Но у нас не было контактов Адама, так что я думал, всё. Как концерт отменять, объяснять фанатам? Голова просто шла кругом, я ненавидел себя и весь мир в те дни. Он сам на нас вышел. Клянусь, лучше б он этого не делал. Разгребли бы. Но то, с чем пришёл Адам, меня просто повергло в шок.
Он был совсем другим, говорил холодно, зло, резко. А главное, что он привёз с собой какие-то канистрочки, такие, знаешь, как еду с собой берут. Только они были специальные, как холодильные камеры. И сказал, что это типа пробники, но на концерт подвезут ещё. Я вообще сперва не въехал, чё за хрень. Зачем много, если нас пять человек? Я в натуре думал, это хавка. И хотя у нас был райдер, но Адам платил такие деньги, что хрен с ним. Когда я обнаружил, что внутри, то даже не сразу врубился.
— Дерьмо! — я выругался так, что и не выругался, представляешь? Это вправду было дерьмо, настоящее, оно лежало там.
— Кинем в зал, — одержимо шипел Адам. — Сначала сыграем ваш мост феймоус сшит, а когда «Ледниковый» начнётся, закидаем говном их, понял?
Я даже не стал обсуждать, сразу двинул ему в рыло. Думал, убежит, о деньгах заплачет. Прикинь, он и вправду заплакал.
— Кинуть в зал на концерте дерьмо, я же о таком мечтал с детства! Вот это настоящая анархия, вот это настоящий панк!
— Даже великий Габри это не сделал бы — фанаты не простят, — отрезал я. — Нас сметут, убьют на хрен. Ты что, не врубаешься? Я уж молчу, что это будет последнее выступление.
— А ты думал, за что я плачу́? — злобно заныл Адам. — За гастрольный тур, за новые альбомы? Да кому они на хрен упали? Вы давно мертвы, вас нет — и точка. Отыграете этот концерт — будете жить прекрасно, ни в чём себе не отказывать. О, как я мечтал, когда смотрел на Габри, что он кинет говно в эти толпы ублюдков и подвальных алкашей, как рассмеётся над ними и будет долго-долго хохотать!
«Конченый», — подумал я.
— Ему бы такое в голову не пришло. Он читал Канта, ходил на выставки и в театры.
— Вот-вот, и умер бесславно, так и не поняв, в чём его главный шанс. А я стану великим, каким мог быть он, если бы только осмелился!
Хотелось убить его, но в тот миг я подумал, что этот урод убивает себя сам. А нам, группе, нужно было жить. Мы были просто люди, музыканты.
кожа
— Здесь письмо пришло, от Виктора Улиткина. Вы помните такого? Я поначалу не понял, кто он такой, чего хочет. Оказалось, ваш бывший музыкант. Пишет, что вы в своих клипах и песнях могли бы его указать. Говорит, что работал на вас пять лет, и всю музыку он сделал, сочинил и сыграл, а вы только присвоили. Это он сам пишет, что проект ваш, но так нельзя поступать: если кто-то играл, что-то делал, то должен быть упомянут, таков закон творческой жизни, и нарушать его — значит идти против кармы, против вековых устоев. Он, мол, не претендует на славу, если она случится, только на то, чтобы его дело не оставалось безвестным. Вложил в него последнее здоровье и остатки жизненных сил, пишет Виктор.
Дочитав, я оторвался от монитора и посмотрел на Адама. Он бродил по маленькому кабинету, где мы работали над проектом, и глаза его горели, как всегда, но каким-то странным, гибельным, как мне тогда показалось, огнём. Я хотел отмахнуться от этой мысли, но потом она только крепла.
— Улиткин-Калиткин, — нервно бросил Адам. — Какие ещё есть новости? Кто меня сегодня полюбил?
Начнём с того, что я работал на него. Занимался пиаром, писал статьи про него и музыку, постики, видео, презентации, картинки, ну и так, по мелочи. Давал рекламу на ютубе, там Адам вёл блог, где обсирал буквально всё, что попадало в поле зрения. В особенности рок. Не заявляй он сам, что рокер, мне бы казалось, что он ненавидит рок. Я пришёл по объявлению, реально. Мне нужна была работа, я подумал: почему нет?
У него был большой офис — целый дом в несколько этажей. Компания занималась чем-то экономическим, я со своим гуманитарным образованием так и не понял, чем. Это были настоящие офисные сотрудники, они приходили на работу к восьми, а уходили, как водится, за полночь, чтобы успеть на метро. Бизнес достался Адаму от отца, но, кажется, тяготил его; он даже не хотел вникать, чем эти люди занимаются и для чего каждый день наполняют собою все эти коридоры и кабинеты. Но перенял их внешние манеры — все эти совещания, графики, таблицы. У нас, нескольких специалистов, нанятых на проект, тоже был жёсткий график, регламентированные перерывы на обед и перекур, мы часами заполняли отчётность: сегодня написано столько-то постов, поставлено столько-то лайков, привлечено подписчиков, написано хвалебных и негативных комментариев.
Всё это смутно вязалось с роком, я порой представлял, как, например, молодой Габри сидел бы в каптёрке со свой группой и вёл бы отчётность о том, как пишется первый альбом. Адам почему-то верил, что рок — это что-то такое, что сделают за него наёмные офисные трудяги. Наверное, он представлял, как однажды, на последнем совещании, все пожмут друг другу руки и сообщат ему: всё, теперь вы — мировая звезда, завтра ваш первый концерт, и сразу в «Олимпийском», сто двадцать тысяч зрителей. Ему бы скрестить эту офисную рутину с роком и сделать собственной фишкой, некий такой офис-рок, но он хотел оставить офис в тени, чтобы будущая армия фанатов о нём не догадалась.
Я поначалу полюбил его — и вот почему. Он мне сразу сказал, прямо: «Настоящий рок — это я, а всё остальное сшит. Я верю в себя и пробью все стены. Мир не знает ещё, что такое подлинный рок. Да, были Beatles, были Rolling Stones, были Doors, — но всё это не то. А я заставлю мир узнать, что рок — другое». Человек, который с ходу заявляет такое, вызывает интерес. Мне нравился его запал, мне нравилось, что он считает правдой то, во что верит, пусть это никому и не понятно, и готов свою правду отстаивать. Сам я был таким же; я был неудачливый писатель, которого не принимали, не хотели печатать, о котором не хотели говорить. «Всё равно я своё оторву, суки», — думал я злостными ночами, удаляя очередной неудавшийся черновик. Я зарабатывал посредственным копирайтингом, но был зол на мир и уверен в себе, а в Адаме, несмотря на все его богатства, видел то же. Вы ведь, наверное, не знаете, но у него была какая-то провинциальная, даже немного смешная фамилия, что-то вроде Токарчук или Сидорчук. Его отец был какой-то профессор и притом бизнесмен, воротила. Так что все деньги от папеньки. Это потом я узнал, что на той первой встрече Адам просто был под кокосом. А тогда я во всё поверил и с энтузиазмом взялся за работу.
Поначалу мне нравилось то, что он делает. Но я слышал лишь конечный результат, меня никогда не допускали в его творческую кухню, мастерскую, где он пел и записывал клипы. Там были стилисты, монтажник и ещё парочка человек. Мира, клипмейкер, сидела со мной в кабинете, но если я спрашивал, что происходит в студии, всегда отшучивалась или молчала, по настроению. Я тогда и подумать не мог, что он использует чужую музыку, не знал, что никакой группы на самом деле нет, что он один. Прочитав письмо музыканта Улиткина, я впервые задумался, но уходить от Адама не хотел — при всей его странности, мне было интереснее работать здесь, чем в каком-нибудь затхлом ООО по продаже принтеров.
Вскоре я понял, насколько он сумасшедший. Деньги — вот что у него было, много денег. Он считал, что эти деньги заменят всё. И хотя Адам бесконечно повторял: «Я всего добьюсь и всё смогу», — для него это значило только то, что он всё купит. И его клипы были просто супердолбанутые. Он ездил по улицам и разбрасывался деньгами, кидал деньги с крыши офиса, прямо на дорогу к метро, поджигал деньги и изображал будто курит, снимался в эпизоде на унитазе, намекая, что собирается сделать с очередной сотней евро. Дразнил деньгами прохожих, которых в последний момент оттесняли охранники, два бугая из фирмы. Он пел и кричал в видеоблоге: я ненавижу бедных, нищие, сосите у меня. Его аккаунт так и назывался — «Богач-миллиардер»: «Место жительства — банк с деньгами, хобби — купаться в деньгах, любимая фраза — за деньги купишь всех», — написал он о себе.
Довольно быстро я узнал, что под угрозой увольнения он заставлял сотрудников смотреть свои ролики, ставить лайки и писать хвалебные отзывы. Они даже отчитывались о проделанной работе перед главным кадровиком. Помню, как сотрудница лет сорока пяти жаловалась в курилке, что ей некуда деться, у неё дети, и когда она приходит домой, ей просто стыдно и гадко не потому, что она не любит музыку, а оттого, что её так используют. С тремя образованиями, специалист высшего класса — и отчитываться по проставленным лайкам. Я навсегда запомнил её фразу: когда соцсети появились, они были последним оплотом личного, теперь через них тебя насилуют, заставляя быть кем угодно, но главное не собой.
Да, так давно уже было везде, но в нашем офисе это внедрялось слишком откровенно, слишком в лоб. Адам не ограничился этим. Он любил издеваться — надеть цветастые одежды, нацепить клоунский нос и так ходить по офису, докапываясь до сотрудников и задавая им вопросы типа: если бы вам дали миллион рублей, вы бы согласились, чтоб у вас на лбу вырос маленький членик, заметный только под микроскопом? Ну и так далее. Этот прикол выводил меня ещё в детстве, представляю, каково было сотрудникам.
Поняв, что бизнес летит под откос, его вызвалась спасать мамаша Адама — как быстро выяснилось, истеричная стерва. Она никогда не говорила спокойно и ничего не желала слушать, любой разговор немедленно заканчивался криком. И ладно бы она вела себя так только с офисными, но и нас, творческих работников, сразу же втянула в свой истеричный водоворот. После её прихода Адам почти исчез и мало общался с нами. Зато она не давала спуску и каждый рабочий день новая начальница начинала скандалом:
— Почему Адам ещё до сих пор не рок-стар? У нас по плану миллион подписчиков до конца года, осталось два месяца с небольшим. Вы хоть что-то делаете? Почему вы не можете всё сделать вкусно? Это так сложно, что ли?
— Но это не может произойти так быстро, — возражал я. — Здесь есть свои правила, и в том числе немаловажен сам контент.
— Адам не виноват, что вы все нищие духом, — она так и сказала: нищие духом, вы представляете? — Ему нужно с Лепсом уже выступать. Между Лепсом и «Ленинградом». Мир достоин узнать, что у него есть Адам. А что вы для этого делаете, паразиты?
Тогда я решил, что с меня хватит, и я уйду, вот только подыщу другую работу. Разумеется, поиск затягивался. Однажды на совещание не пришла Мира. Она появилась спустя два часа, когда все начали расходиться, и сказала, что была в медклинике, где у неё диагностировали рак. Это прозвучало так буднично, как если бы она заявила, что у неё сломалась машина или она застряла в пробке. Мира даже улыбнулась виновато.
Адам, который валялся в углу кабинета в огромном кресле и, кажется, был на суровых отходняках, описал в воздухе непонятный жест и пару раз дёрнулся, как от удара током.
— Ма, объясни ей, — выкрикнул он и замер.
— Мы здесь обсуждаем подписку, — нервно сказала мать Адама. — Клиентов нашей компании нужно подписать на обновления блога — это, между прочим, важная работа. Нужно написать завлекающее письмо, чтобы они захотели остаться и смотреть Адамов блог дальше. А вы всё пропустили, очень жаль, — она обернулась ко мне. — Посвятите непосвящённую?
— Письмо — это мое, — сглотнул я. — Всё будет готово.
— Моё — не моё, мы здесь делаем общее дело!
В тот день мне было особенно не по себе: я понял, что общее дело, которым была раскрутка главной рок-звезды планеты, не могло остановиться ни на секунду. Едва я дошёл до нашего кабинета, как начальница уже звонила мне и нервно кричала в трубку:
— Ну, сколько ещё ждать письма?
Кажется, они были искренне уверены, что настоящие рок-звёзды должны вести себя именно так. И в последнюю очередь думали, что рок-звёзды должны играть и давать концерты, а не жить в вакууме, прикрываясь невменяемой мамашей, что нужно не только плеваться в камеру, мол, все, кто известен сегодня — «сшит» и шлак, нужно выходить к людям и показывать, что умеешь. Всё, что умел Адам в то время — кричать, как офигительна его жизнь, и как она удалась. Ему бы больше подошла рэпчина. И чего он уцепился за этот замшелый рок? С чего он взял, что популярность в мире должна быть связана с гитарами, со стадионами? Ведь время рока давно прошло, держались только те, кто оказался на вершине в старом мире, ещё в том, в котором сиял ослепительный Габри.
Мне кажется, то, что случилось дальше, придумала мать Адама. Не уверен насчёт фекалий, хотя однажды, когда он жёстко ответил на комментарий в аккаунте и ему прилетело что-то в духе «Теперь этот бездарь будет снова закидывать нас говном», она даже ставила задачу на собрании: подготовить больше говна. Конечно, речь шла только об оскорбительных комментах для так называемых хейтеров, хотя и это мне казалось перебором; музыкант не может стать известным, только обсирая всех вокруг. Идея использовать бывшую группу Габри могла прийти в голову только мамаше Адама: только она могла не рефлексировать по этому поводу ни секунды, для неё это было всё одно, и только её родимый Антоха — вы знали, что это его настоящее имя? — будущий рок-стар, сиял, возвышаясь над миром ничтожеств.
По правде говоря, я думал, что такое невозможно: фантастическая группа, легенда, мастодонты, пускай и оказавшиеся не у дел. Её фронтмен когда-то ставил на уши страну. И теперь группа будет играть «Ледниковый период» по прихоти богача-миллиардера? Этот урок научил меня: в жизни возможно всё. Но я до сих пор не понял, как к этому относиться.
В последний раз я видел Адама в день концерта, за несколько часов до его выхода на сцену, в офисе. Он уже не был так вежлив, как при нашей первой встрече. Все СМИ гремели, фанатьё стояло на ушах, город застыл в ожидании реюниона.
— Это будет великий день в истории рока, — полыхал Адам с самого утра, врываясь в кабинеты бухгалтерии и соцобеспечения.
Я понимал, что больше не нужен ему, но и он мне порядком осточертел. И всё же планировал поход на концерт — на прощание, да и такое событие нельзя пропускать: может и вправду в истории человечества больше не будет подобного? Честно говоря, хочется верить.
Адам подошёл ко мне, когда я делал отчёт о лайках, покрутился вокруг и шепнул загадочно:
— Будь другом.
Кажется, я знал, чем окончится просьба, и ожиданий он не обманул:
— Насри кру́гом.
Его лицо сияло. Я улыбнулся из вежливости, но он не отставал. Только тогда ко мне пришла ужасная догадка. Большинство сотрудников компании, вкрадчиво поведал Адам, уже справились с этим заданием, оставался один я.
— Ну, не обязательно кру́гом, — доверительно уточнил он. — Тут уж как получится.
Я даже не стал строить догадки, зачем ему нужен мой «сшит». Подумаешь, очередная блажь дегенерата, чтобы унизить тех, кого он считал своим рабом. Я подумал: а что? Я его тоже унижу. Протяну ещё свежее, скажу: вот вам — и аривидерчи. Это будет отличным завершением сотрудничества. Всем бы так уходить с работы.
слух
Ну что вы, я слушал эту группу сколько себя помню. Мне друг дал кассету, классе в восьмом. И всё — запало на всю жизнь. Они ещё пели тогда о любви, о весне, справедливости. Я расплакался. Мне не стыдно признаться, это очень красивая музыка, яркая, светлая, пронзительная.
Потом они стали жёстче. Звук тяжелее, тексты резче: про войну, протест. Да и я становился старше, мужал, дрался. Шутки в сторону — кто защитит тебя в этом жестоком мире, если не ты сам? Об этом пел Габри, великий талант, один на миллион! У него уже и телек был, и пресса, а сам оставался простым парнем, как будто из соседнего двора. И за него можно было драться. Если кто-то говорил о Габри или группе, что отстой там или лажа, я всегда давал в табло.
Как узнал, что у группы нет своего фан-клуба, офонарел. Бросил клич пацанам. Вначале нас было трое, потом десять — очень скоро мы перевалили за сотню. Габри заметил нас и приветствовал, несколько лет мы общались. Я помогал группе с концертами, вписками, даже банально с хавчиком и бухлом. Ну достать там, организовать чего. Но самая маковка была — квартирники. Габри приходил один, с гитарой, и играл для нас, человек тридцати — или сколько в однушку влезет? Мы чувствовали себя избранными, мы были самыми счастливыми.
Группа знала, что мы не просто фанаты, в том смысле, чтобы спереть сет-лист, автограф в паспорт, все эти дела. Наше ряды росли, мы стали настоящей армией, которая могла и защитить — время-то беспокойное: скины, бандосы, быдло — и просто подраться за честь и во славу группы. Каждый из нас был боевой единицей Габри. А когда тысяча ртов скандировала вслед за ним, это было так слаженно и так величественно, словно, знаете, огромный огнедышащий дракон изрыгал пламя.
Не могу болтать долго, давайте к делу. Когда я услышал перепевку с этим сумасшедшим бонвиваном — кажется, так его называла пресса? — понял, что в часовом механизме мира какая-то важная шестерёнка, видимо, пошла вспять. Что-то необратимое произошло в жизни, если стал возможен такой вот реюнион. Реюнион! Они ещё не постеснялись это сказать. Габри в гробу, небось, крутится — реюнион!
Когда я услышал их «Ледниковый период», то понял, что всё. Пора поднимать армию. Да, уже многие не в деле — сколько лет прошло, как группа развалилась! Кто-то с пузом, кто-то с детьми, кто-то с бизнесом. Но есть ещё порох, есть те злые и весёлые хулиганы, которые решили проучить этих уродов, оскорбивших память Габри и перечеркнувших всё, что когда-то делали с ним вместе и играли.
Они сами себя унизили, опустили. Мы решили лишь сделать перфоманс, визуализировать весь этот стыд и срам. Я знаю, что Габри, если бы увидел то, что эти мудаки творят, закидал бы их говном вместе с этим бездарным Адамом. Но то, что не сделает Габри, вполне смогут его верные фанаты. Мы клялись быть на страже его чести и памяти и не могли отступить от того, что велела совесть.
В тот день мы решили, что принесём с собой каждый по пакету простого свежего дерьма и закидаем этих говнюков прямо на сцене. Мы решили начать в «Ледниковый период», как только раздастся их этот игрушечный синтезатор. Вот такая оценка их новой песни, что заслужили — то и получат.
Это должен был быть величайший день в истории рока.
текст
— Адам! Я с почтением отношусь к вашему возрасту, шестьдесят лет — это солидно. Но раз уж мы договорились обойтись без отчеств, вот так по-простому, Адам. Сегодня у вас юбилейный большой концерт с симфоническим оркестром. Что будете чувствовать, выходя на сцену?
— Глубочайшее удовлетворение от того, что жизнь прошла не зря, что я принёс столько радости и удовольствия людям, что научил их понимать по-настоящему прекрасное и отделять его от шелухи.
— Вы не лукавите, когда так говорите?
— Помилуйте, лукавство никогда не было мне свойственно. В отличие от прямоты, упорства и нескончаемой веры в себя. Я благородный и честный человек.
— Скромность вам тоже не свойственна.
— Мне свойственна гениальность. Я впереди всех и лучше всех.
— Это ответ. Сколько ваша гениальность позволяет вам зарабатывать?
— Отвечу интеллигентно: сколько ваше воображение не сможет даже представить. Но в начале я сильно вкладывался. Ведь если не вложишься — не жди никакой отдачи.
— Так, про начало мы ещё поговорим. И про отдачу. Но сначала мне хотелось…
— Залезть в чужой карман, вот что вам хотелось. Я с детства не любил таких, как вы. Вот у вас топовая программа, вас миллионы смотрят. Наверняка у вас с деньгами всё в порядке. Но, судя по вопросам, вы в душе такой же бедный. Бедность — она в душе: можно обрасти миллионами, но так и остаться бедным. Вот это про вас.
— Я приглашаю в свою программу известных людей, потому что они интересны зрителям. Бедный ли я и сколько получаю, зрителей не волнует. Вы, Адам, другой случай.
— Ну так вы ещё спросите, какой длины у меня член.
— Какой, кстати?
— Огромной. Вас разорвёт, поверьте. Хотите, поставим эксперимент?
— Не стоит. Допустим. Это ответ, честный и благородный.
— Да. Вас и так должно здесь распирать от гордости, что я к вам приехал. Я оказал честь вашей программе, а вы всё пытаетесь залезть ко мне в карман. Да я озолотил вас, к себе залезайте. Вам даже в голову не придёт, сколько денег Адам тратит на благотворительность — вот о чём говорить надо.
— Вы считаете, об этом надо говорить?
— Ещё бы. Об этом кричать надо! Кричать на каждом углу. Я все доходы от концертов отправляю в фонды борьбы с раком. Это такая страшная болезнь. Вам недостаточно?
— О’кей. Страшная болезнь. Если вы позволите, давайте вернёмся в прошлое. Вспоминая о вашем прошлом, приходит в голову только один эпитет: скандальное. Крайне эпатажное.
— Это уже два.
— Ну, допустим, два.
— Ну не допустим. Это вас отлично характеризует. Вы не держите слово. Вы не человек слова.
— О’кей. Вы человек слова. Я продолжу…
— Я человек слова, а вы нет. Я всегда держал слово.
— Допустим. Но на заре, скажем так, вашей известности, вы слыли сумасшедшим богатеньким сынком. Ваши современники называли вас, простите, я вынужден процитировать, фриком и уродом. Я просто зачитываю комментарии, оставленные тогда, ими интернет полон. Вот скажите, оглядываясь назад: в те годы, если бы вам сказали, что вы станете живой легендой рока, классикой, эталоном — вы бы поверили этому человеку? Только честно.
— А мне и говорили. Я говорил себе это каждое утро. Была моя мать ещё, она меня поддерживала. Она всегда заставляла работать уродов, с которыми меня сводила судьба. Она сразу сказала, что первый состав группы нужно разгонять к чёртовой матери, там были всякие Улиткины-Фигиткины. С ними я сам бы остался улиткой. Но вот нет, как видите, взлетел.
— Вас не мучает совесть за то, что вы делали и говорили тогда?
— Совесть нужна не для того, чтобы мучить. Она нужна, чтобы по ней жить.
— Цитаты великих. Я лишь развожу руками. Адам, вы, конечно, уже бронзовый, я не собираюсь отрицать очевидное и спорить с этим. Вы стали самой известной группой не только в стране, но и в мире. Такое ощущение, что и в космосе вы будете номер один, если когда-нибудь придумают межгалактический рок-чарт. Это к примеру. И в свете всего этого хочется спросить о самом странном эпизоде в вашей карьере. Я знаю, что вы не любите о нём говорить, и всё-таки рискну. Концерт-воссоединение…
— Я понимаю, о чём вы, и сразу скажу так: эти люди своё отработали. Я заявлял о себе, и никакая группа мне не была нужна. Они предали себя и свою музыку, своего Габри, когда я пришёл и предложил им деньги, чтобы петь с сумасшедшим фриком какой-то «Ледниковый период». Они ведь понимали, чем всё это обернётся? Понимали. И согласились. Какое у меня могло быть уважение к тем, кто сам не уважал себя? Что я мог сделать? Вы знаете, был такой момент, уже перед самым концертом я решил в открытую над ними поиздеваться. Принёс в коробочке фекалии, открыл им и показал.
— Что вы сказали, простите, фекалии? Я не ослышался?
— Именно так, фекалии. Я сказал им, что к концерту будет целый грузовик фекалий, что их выкатят на сцену, и предложил кидать всё это в зал, в толпу.
— Вы серьёзно? Вы никогда этого не говорили. Я понимаю, из зала, хотя и это очень тяжело принять, но со сцены — это же что-то запредельное, вам так не кажется?
— Это для вас запредельное, а вот участникам той группы так не показалось. Они согласились, и мы договорились, что на концерте так и поступим.
— А знали ли вы, что такую же акцию готовят фанаты?
— Я не знал, но догадывался. И они своё получили. «Ледниковый период» — это была не песня, а символ ненависти. Ко всем — и к подвальным рокерам, и к этим ничтожным философам вроде Габри, и к продажной группе, и к нищим духом фанатам. Едва заиграла эта песня, я сразу же ушёл за кулисы, собрался и уехал домой. Вот и всё. А они там остались одни, не зная, что делать. Что-то пытались играть, но выглядело это жалко. Никто из них не солист, старые песни толком не помнили. Терялся смысл происходящего. В конце концов один из них набрался смелости, глотнул, наверное, коньяку, вышел к микрофону и сказал: нас всех купили. Ну и огрёб говна. Их зрители увидели, кто они такие, кумиры прошлого, что из себя представляют.
— Вы можете ответить на вопрос, который вертится, наверное, у всех, кто помнит эту историю и кто услышал новые подробности сейчас: зачем это всё было?
— Они были легендой, и мне нужно было уничтожить их. Я этого добился. Великие свелись к ничтожеству, пьедестал освободился, и я смог начать восхождение.
— А зачем оно вам, это восхождение?
— Вы спрашиваете глупости. Я хотел сделать рок настоящим. Вернуть ему смысл, оживить труп. Ведь мало кто знал, что такое рок, в моё время. Но я знал всегда и хотел, чтобы знали все. Теперь знает вся планета. Вы ведь в курсе, я дверь нашего президента выбиваю ногой. И мы с ним уже договорились, что скоро я пробью закон о настоящем роке, и за неправильный рок будут сажать.
— Подождите, за игру или прослушивание?
— И за то, и за другое.
— Вы это сейчас серьёзно? Вы в наши дни говорите такое на полном серьёзе?
— Абсолютно. Я шёл к этому всю жизнь. И теперь моя миссия выполнена.
звучание
Он действительно думал, что это будет величайший день в истории рока. Я не знаю, что должно быть в голове у человека, но он в этом не сомневался.
На тот легендарный концерт я всё равно не попал бы. Мне не удалось громко хлопнуть дверью. Едва я выполнил последнее задание Адама, как он заявил, что «сшит» — это всё, на что я был способен в проекте. И вообще человек, которого можно заставить срать, уважения недостоин. В общем, стандартная песня. Его мамаша заявила мне, что не заплатит ни копейки, и чтобы я убирался вон.
Я сделал немного для их проекта, но что-то мне удалось. Я писал о нём ярко, пробуждая к нему интерес, я собирал столько лайков и столько подписчиков, сколько это вообще возможно. До того, как он решил занять место фронтмена Габри. Адам был доволен, он часто читал, развалившись, мои тексты вслух, и качал головой:
— Зашибись! Зашибись написано! Прямо в точку.
Я не льстил ему, как остальные, и никогда не писал, что он великий, гений или даже талант. И тем более не говорил ему такого. Я старался видеть в нём хорошее — веру в успех, убеждённость в своей правоте, свободу, необычайность, штучность, экстравагантность. Я пытался если не сменить знак минус на плюс в его образе, то хотя бы просто выйти в ноль. И мне это удавалось: в соцсетях, коротких сториз и лонгридах он представал куда обаятельнее, чем был на самом деле. И главное, я понял, как полюбил — пусть иррационально, скорее замещая собственные комплексы, надежды и мечты — его проект, который в итоге действительно, несмотря на все старания, стал дерьмом.
Зачем он так распорядился всем? Сейчас мне кажется, что одна из первых догадок, показавшаяся поначалу сумасшедшей, и оказалась верна: Адам ненавидел рок всей душой, ненавидел настоящий талант, сверх того — видел в нём врага. Уничтожение всего живого расчищало пространство, которое он только и мог заполнить собою, своей внутренней мертвечиной. Он любил только деньги и самого себя. Рок для него был синонимом слова «дорого». Он пересчитывал баснословные доходы рок-легенд Америки, Британии и примерял их на себя. Но он не задумывался, как этот рок стал дорогим. И главное — почему.
Он думал, что достаточно скопировать всё, накупить дорогих гитар — он мог позволить себе заказать любую, у кого угодно — и обязательно всё обосрать. Богатство свело его с ума, создав иллюзию, что он может стать кем угодно, занять в жизни любое место; деньги были его мёртвой водой, выходившей из берегов, но он не знал, где добыть живую, не обладая и каплей её.
Адам был больным. Когда так болеет бедный и скромный Вася, рабочий, менеджер, студент — на него быстро вешают ярлык умалишённого, и всё на этом заканчивается, а вот если у больного столько денег, то его хворь становится элитным увлечением, уникальным видением жизни.
Когда меня выгнали, я решил почистить компьютер; всегда так делаю, увольняясь с работ. Я хотел удалить всё, что сделал для этой напыщенной неблагодарной свиньи — все исходники, видеоролики, тексты, анонсы; и вдруг, бродя по внутренней сети, я обнаружил его папку. Обычно она была скрыта от посторонних глаз или защищена паролем. В тот день админ проводил технические работы, и папка случайно попала в открытый доступ. Я зашёл и увидел там множество сканов — это были картины, где изображён Адам. Не знаю до сих пор, заказывал он их или рисовал сам, если сам — значит в нём всё-таки был талант, только совсем не тот, за счёт которого он жаждал получить известность. Картины были яркими, выразительными и очень реалистичными, но главное, что на всех Адам был изображён старым. Автор картин явно вдохновлялся портретами великих: вот он на коне, вот рядом с шикарным ретроавтомобилем, вот в частном самолёте, вот на фоне загородного дома, вот с коллекцией редких гитар, в дорогих и вызывающих одеждах. Он смотрит вдаль, он серьёзен, он будто пророк, мессия, а не музыкант.
Должно быть, он и думал, что за ним пойдут народы, а он будет их учить, чему — было второстепенно. Хотя бы тому, что такое рок. Он ставил себе такую задачу, которой собирался посвятить всю жизнь. При его поведении, отношении к жизни, при всём эпатажном образе в это было сложно поверить. И, как ни крути, во мне тогда вспыхнули угольки уважения к этому человеку — в последний раз, чтобы затем погаснуть окончательно. Я увидел интервью, которое он якобы давал то ли самому себе, то ли воображаемому собеседнику. Дудь? Ну кому будет нужен Дудь через тридцать лет? Что он там будет вдудь? Впрочем, это неважно. То интервью, не предназначенное для лишних глаз, изменило всё.
Человек имеет право мечтать о чём угодно и ставить какие угодно задачи к своим шестидесяти годам, но в этом коротком файле были планы на ближайший вечер, на несколько предстоящих часов. Едва я прочитал о перфомансе, который Адам приготовил для концерта, как немедленно связался с фан-клубом. Был там такой Костэн, крепкий мордатый парень, знаменитый предводитель движухи времён ещё живого Габри. Ознакомил его с ситуацией, а он уже вышел на группу, всё им рассказал. Арена заполнилась под завязку, тем более Адам искусственно удешевил билеты, покрыв большую часть цены. Незадолго до концерта, когда Адам был в пути, Фейсбук взорвался: интервью прочитали все, пускай и на тридцать лет раньше, чем планировал Адам, и он стал скандально известным. Весь мир узнал про фекальный план, и он больше не мог рассчитывать на успех. Ни с какими деньгами; ему бы не помогло ничто. Золотые ворота захлопнулись.
Ну а дальше вы знаете. Потом все эти марши, уличные шествия, политика — там прощали всем и что угодно, если только они повторяли нужные слова. Что поёшь и играешь — ни для кого не имело значения; вчерашние бездарные отбросы, пройдя в нужной колонне под правильным флагом, обретали репутацию избранных, самых одарённых и самых талантливых людей. Честных и благородных, как и хотел Адам. Именно в этом обществе его песенка стала наконец по-настоящему известна. Звуча со сцены поперёк закрытого проспекта, она обретала другое, политическое измерение, и прямо с митинга улетала в вечность.
Вы удивитесь, но однажды Адам позвонил мне. Он говорил, что я был единственным человеком на проекте, который желал ему добра. Он не рыдал, не ныл и, кажется, не был пьяным, но в его речи слышалось явное замешательство. Адам не знал, что делать дальше. Вряд ли он думал, что я лишил его будущего, и кажется, зла не держал. Мне же было всё равно, его звонок не пробудил во мне эмоций. Из разговора я понял, что у него готовится выступление на очередной уличной акции, и когда что-то фыркнул в ответ, он сказал то ли в шутку, то ли на полном серьёзе, как, впрочем, всегда, что ему не помешал бы мой талант. Но не писательский. А тот самый, что в последний день нашей работы он назвал во мне единственным. Я, конечно, отказался, ответил что-то такое: у вас, мол, и без меня там сплошной «сшит». Адам помолчал немного, а потом внезапно спросил: рок жив? Не знаю, то ли мне послышалось, то ли он сказал на западный манер, что было вполне в его духе, но мне показалось, что он сказал рак, а не рок. Я кое-что вспомнил и сказал ему:
— Всё хорошо. Привет тебе от Миры.
Хотя на самом деле я не знал.
Читайте демо-версию издания и загружайте полную версию на официальной странице книги.