Как у всякой девушки, у меня имелись особенно ценные вещи, составляющие обыкновенное девичье счастье. Хозяйка через матушку одарила меня платьем синего бархата с позолоченными пуговицами до подола, парным серебряным браслетом в виде драконов, пожирающих собственные хвосты, и кашемировым платком из Италии как у дочери старейшины, когда она выходила замуж за охотника из соседнего селенья. Платье и браслет стали полной неожиданностью, но о них я мечтала, а когда загорелась платком, то ожидала его получить. Имелся еще один дар, только я получила его против желания и не представляла, что с ним делать: размером с монету вылитое из олова женское лицо, прекраснее него и представить невозможно. Матушка, когда находила меня любующейся им, строго наказывала, чтобы я, несмотря на все уважение, никогда не заговаривала с хозяйкой Белого дома, но я росла непослушной и злорадно нарушала любые запреты. К слову, в благостной сельской местности, где мы преспокойно жили, никого необычного, считай, и не видывали. Разве что изредка показывались торговцы, предлагая ткани, сладости или чай. Очень скоро, годам к десяти, я знала каждого в лицо и поименно как старого знакомца, потому не питала к ним интереса. Другое дело – хозяйка… Люди по-разному относятся к непостижимому. Одни не обращают на него внимания и живут как ни в чем ни бывало. Другие стараются с ним по-доброму ужиться. И лишь единицы стремятся его познать и даже преодолеть. Во мне горело неконтролируемое, противоречивое желание к последнему. Поговаривали, хозяйка прибыла сюда издалека, в год моего рождения семнадцать лет назад. Богатая, независимая и по словам свидетелей красивая, она внушала уважение, восхищение или страх, потому что умела лечить от многих хворей, но принимала далеко не каждого. Кроме того, как иностранка, она не подчинялась местным обычаям и жила независимо.
По пятницам, все еще в нарядных одеждах, предназначенных для мечети, но уже после хутбы, нам, детям слуг, дозволялось играть в парке. Среди сосен, устремленных в небеса, стояли качели, росли пышные кусты смородины с агатовыми ягодами, а в темно-зеленой глубине владений призрачно светился Белый дом. Слуга с восковым лицом выносил кукол, деревянные мечи, странные ракетки, с которыми никто не мог совладать, а в конце нас угощали холодным лимонадом или безе, украшенным малиной. В те времена я не придавала значения, а теперь-то поняла, что матушка сердилась, если я не ходила в парк, куда крепче, чем если я сбегала с проповеди. О, дух веры, душный и обморочный! Всегда узнаю верующего по запаху, ибо пахнет он не чистотой, как на то надеется. Прихожане переставали быть самими собою, внимая монотонным речам имама, вещающего о событиях, никак не влияющих на настоящую жизнь. Поначалу я разрывалась между насущными проблемами и возвышенными устремлениями, а потом сделала окончательный выбор. Вспоминая себя тех дней, непоседливую, пылкую, любопытную, сомневаюсь, что оставался шанс не превратиться в ведьму. Я верила, что на выбор оказала влияние хозяйка, тоже не ходившая в мечеть, но опыт вечности доказал, что в каждую душу заложены качества, которые невозможно подавить.
В тот день я примерила платье, которое матушка принесла домой на починку, восхитилась его отражением в начищенном медном подносе и поторопилась снять чужие шелка. Однако матушка, вернувшись, углядела, что платье висит иначе, нежели она оставляла, и вместо привычной брани как-то нехорошо побледнела, присела на край лавки и схватилась за грудь, которая, огромная и белая, часто подпрыгивала на худом туловище в такт ударам сердца. На расспросы матушка с укором покачала головой, подняла усталые глаза, словно выцветшие от бесконечного шитья и штопанья, и пролепетала:
- Предупреждала ведь, не трогай хозяйкино! Это траурное платье, она ходит в трауре каждый год в апреле, потому что много лет назад потеряла ребенка…
Я достигла того возраста, когда взрослые не утаивали личные беседы, страшные и печальные события или непотребные слова. Прислушавшись к внутренним ощущениям, я не обнаружила сочувствия к женщине, до сих пор носившей траур, и матушка прекрасно поняла, что не достучалась до эгоистичного сердца дочери. Тогда она зашла с другой стороны.
- Не к добру примерять чужой траур!
- Зато шелка – грех не примерить! – заливисто рассмеялась я и убежала.
По правде сказать, хозяйка меня сильно раздражала. Я догадывалась, что она не зря приказывает слугам посылать отпрысков в парк, а сама в это время издали наблюдает, рассиживая на балконе с замысловатой балюстрадой. Остальные не заморачивались подобными тонкостями и не обращали внимания на чужое присутствие, а мне все это не давало покоя. Больше всего злило, что ее воли хватает только на жалкие подачки вроде пятничных наших увеселений, хотя она могла совершить поступок щедрее этих мелочей. Что ей стоило взять ребенка на воспитание, например, меня? К досаде, с каждым днем мои надежды слабели, я выходила из невинного возраста, сверстницы собирались замуж или нянчили первенцев. И я жестоко отвечала хозяйке, расправляясь с ней, как с беззащитной кошкой, запертой в чулане на верную смерть от голода, только она оставалась в плену моего темного сознания, в котором неумолимо приближалась ночь. Вечная ночь. Говорила я, что детей ей не дано, потому что они достойны лучшей доли, чем крупица материнского внимания по пятницам, и заявляла, что день ото дня будет только хуже, пока траур не закрасит непроглядным черным весь остаток из отпущенных этой женщине дней.
В парке было не многолюдно. Мальчишки стреляли из лука по мишени, младшие девочки прыгали через скакалку, а старшие пели, украшая друг другу головы венками из папоротника и васильков. Как всегда, тень хозяйки едва уловимо обозначилась на балконе.
- Опаздываешь, Каранур, - ехидно заметила одна из девиц, сверкая глазками через узкие прорези. Она мелочно любила меня поддеть в отместку за то, что моя матушка стала личной горничной, а ее не могла выбраться из кухонного подвала, как крыса, не знающая солнечного света. – Пожалуй, не расскажем новость, которую ты пропустила…
- В чем дело, твоя мамаша пересолила суп? – недоверчиво спросила я, принимая вид, намекающий, что могу ответить гораздо больнее.
– Слуга обмолвился, что твою мать рассчитали!
Я бы легче перенесла известие о ее смерти, ведь до этой позорной минуты она находилась на почетнейшей службе и выше нее в округе был только род старейшины. В первую очередь я поняла, что больше не получу подарков. Между мной и хозяйкой явно имелась связь, раз она читала мои мысли. Это льстило, волновало и горячило, потому что я не встречала никого более интересного и загадочного. Как она смела оборвать нашу связь, уволив матушку?! Разве можно оставить меня настолько несчастной после прошлых намеков? К сожалению, злорадствующая девица, сообщившая новость, отличалась честностью, и обвинить ее во лжи не было ни единой возможности.
Окончание ЗДЕСЬ