Традиционными названы Вахрамеев и С. Иванов (тут). Но зато тут же написано:
«Живопись Иванова и Вахрамеева композиционно и живописно была необычна, что свидетельствовало о потребности нового пластического отклика…».
Вот на том и сыграем.
Для С. Иванова (тут) мне необычность удалось узреть, выведя его в ницшеанство, в полнейшее разочарование во всё-всём-всём (за счёт ненатуральности пейзажа; там освещение каждого дома сделано из другого времени суток: до заката, в закат и после заката).
Здесь до того же довести Вахрамеева можно только одним: неразличением Зла и Добра, расстреливающих и расстреливаемого.
Только огромный опыт и настырность вопроса самому себе, как же довести Вахрамеева тоже до ницшеанства, чтоб оправдать слова «живописно была необычна», заставили меня вспомнить слова о ницшеанце Чехове:
««Убивать реализм» (критический…)… Писатель «очищает» слово героя от эмоций и красок духовного автора… имеется в виду позиция «беспристрастного свидетеля»… уравнивающая противоположности… отказ повествователя давать от себя оценку слову героя [в нашем случае – поведению расстреливаемого и расстреливающих: их не видно, они даны против света, а расстреливаемый ещё и со спины]… У Чехова нет стилевого различения героев на «волоков» и «овец», обвиняемых и защищаемых, и соответственно не встаёт проблема произвола и бесправия, «всего безобразия взаимных отношений» в мире иерархии. У него, как правило, виноват не один герой, а всегда… оба, и шире – «мы», «люди»» (Драгомарецкая. Автор и герой в русской литературе XIX-XX вв. М., 1991. С. 201- 219 ).
Именно из ТАКОГО, абсолютно безнадёжного, мира как раз и хочется убежать вообще в принципиально недостижимое метафизическое иномирие.
Я вспоминаю, как час назад, до этого вот озарения, я тупо смотрел в репродукцию Вахрамеева и тягомотно думал, какая это нуда всё-таки – жить среди сотен и тысяч произведений будто бы искусства и осознавать, что, возможно, и в одном, и в другом и т.д. произведении есть откровение, а тебе, дубу, оно не дано, вот не дано и всё. И ты проживёшь на этом свете и уйдёшь и так и не приобщишься ко много-много чему.
И руки опускались. И что из того, что я тысячам, наверно, произведений своими озарениями приоткрывал возможность того, что кого-то они озарят? Что мне из того, если я не могу по отношению к каждому занять совершенно определённую позицию и аргументировано доказать любому сомневающемуся в ценности шедевра, что он именно ошибается. И, наоборот, не могу я любую ерунду обоснованно назвать ерундой. – Все мои победы-озарения – какая-то воля случая. Живу, как лист, оторванный ветром. Несёт куда-то… Шатнёт туда… сюда… - Ещё утром не знал, что меня вынесет на Вахрамеева, и повезёт о нём нетривиально написать.
И что это за люди, вроде того искусствоведа, который заметил же, что «Живопись Иванова и Вахрамеева композиционно и живописно была необычна» (а что такое «композиционно», я даже не представляю), - что это за люди, что, вот, пишут и до них не доходит, что их же кто поймёт? Ну никто ж! Или почти никто!!! –Да и сами они себя не понимают. Ещё факт необычности «текста» они способны почуять, что на что она указывает – шиш. – И тот же автор одобрительно упоминает:
«И только, может быть, В. Маковский откликнулся на политическую ситуацию серьезной картиной «9 января 1905 года на Васильевском острове» (1905). Это было странно: Россия, раздираемая социальными противоречиями, не нашла соответствующего отзвука в искусстве. Дурман формальных преобразований сделал искусство глухим к «гулу истории»».
А там – никакой необычности, обычный прередвижнический плач над несчастным народом.
И потом – никакой не «Дурман формальных преобразований», охватил послепередвижнический мир, а освобождение от засилья выражения осознаваемого, пробивание себе более широкой дороги у выражения подсознательного идеала (там – у Касаткина – и подсознательный идеал революции тоже был). Так что не надо – гамузом.
.
Должен признаться, что отличие одного расстрела от другого объективно только одно. Первый имел шанс довести меня до озарения насчёт того подсознательного идеала, каким картина была вдохновлена – насчёт ницшеанства, а второй раастрел такого шанса не имел. Потому что передвижничество с самого зарождения своего взяло неправильный курс на выражение осознаваемого – сострадания к несчастному народу.
Оно и Вахрамеева вовлекло в бытописание, так сказать.
И вся необычность пропала. И в необычность-то, наверно, его шатнуло однажды и вдруг.
Загадка ль, однако, как различие расстрелов в душе моей произошло? Оно произошло от слова «необычна». Для меня в живописи Вахрамеева не было ничего необычного. Всё было обычно и скучно. Традиционно. То есть при всей своей теоретической оснащённости я без профессионального искусствоведа ноль. Что я и переживал до момента озарения. При всей моей враждебности к большинству искусствоведов за мелкотравчатость, я всё же сам в травах не разбираюсь. А без этого первого шага не взлетишь.
2 мая 2021 г.
Читатели!
Мои тексты очень сложны. Умоляю! Пишите вопросы, что вы не поняли.