Непонятная миру Россия идёт святить куличи, пасху и яйца.
В Москве, Костроме и Калуге, на берегу Белого моря и на Байкале, в Сибири и в Крыму, у Тихого океана и на Урале, в сёлах, где на зиму остаются жить пять старух и в новых кварталах, откуда до работы ехать два часа и столько же стоять в пробках, от всех ветров, от четырёх концов света люди идут с корзинками и сумками, с разговорами и заботами, с детьми и без детей, идут, как и раньше ходили - к Троице, к Николаю Угоднику, к Смоленской, к церкви ближней и дальней. Люди подставляют лицо под капли воды, которой батюшка кропит выставленную на раскладные столы снедь, крестятся, передают зажигалку соседу, чтобы зажёг, наконец, свечу. Рядом с ними, невидимые, стоят их матери, отцы, младенцы, деды-бабки, кому есть, что сказать про смертию смерть поправ, да ведь не услышат.
День такой, что всюду сквозняками незримыми уносит лишнее, суетное. В очереди в кассу впереди две девчонки, обыкновенные, не яркие, не козырные. Одна говорит другой:
- Всё-таки я ему верю, потому что он в Бога верит. А как ещё?
Девчонки совсем молодые, кассирша не хочет пробивать им пиво, и тогда одна, в очках, показывает водительские права, взрослые мы, убедились? И какие-то они неожиданно родные – с этим бодяжным пивом, с этой верой в того, кто верит, но, вероятно, обманет, и как тогда жить, с этой их простотой и знанием-незнанием о Празднике.
Непонятная миру Россия ждёт колокольного звона и слов «Христос воскресе!» Она будет стоять на службе или смотреть трансляцию из храма, соразмерного столице, будет купать детей перед сном, безостановочно болтать по мобильному, выпьет кагора и водки или просто заснёт, успев мельком подумать: «А ведь Пасха…» И от этой мысли, полу-внятной, беглой - ангелу в Иерусалиме будет легче отодвинуть от гроба тяжелющий камень.