Больше всего в этой истории меня расстраивает то, что Алексей Навальный — это парень, который вполне мог бы быть моим однокурсником или другом детства. Моим закадычным корешем, с которым мы ходили бесконечными теплыми вечерами по нашему совсем еще недавно наводившему ядерные боеголовки на Америку, а теперь рассекреченному подмосковному городку ракетчиков, ели мороженое, тянули сладкую газировку (не по-пацански засасывая горлышко), и рассуждали о том, как крут Децл и как хорошо, наверно, жить в Новой Зеландии. Прикинь, говорил он мне, там почтальоны посылки оставляют у входной двери, потому что никому в голову не придет взять что-то чужое себе. Да, мечтательно отвечал я, моментально представляя себе хорошенькую почтальоншу, протягивающую мне через чисто символический белый забор небольшую бандероль (блок жвачки): «Это вам, мистер Ващук!» — нараспев говорила она, и неожиданно добавляла с немного неприязненной, позаимствованной моим мозгом из российской реальности голосом тетьки-в-окошке: «Вот тут распишитесь п-а-ажалста!».
Мы шли по пыльной проселочной дороге вдоль высоченного кирпичного забора одного из новых дачных коттеджей — или «замков», как их именовали в народе, — выстроенных на месте бидонвиля садово-огородного товарищества Болшево, снесенного двумя махами шар-бабы вместе с прозрачными плетнями, нежной листвой и легкими следами босоногой Цветаевой, когда-то ступавшей по этой земле, кое-как зажимая свое дырявое сердце.
А помнишь, говорил я ему, как в конце Дункан такой размахивается и как бы хочет отрубить голову Ричи, но типа не может, и такой: «ААААА!!!», и так мечом по воздуху, и Ричи такой на него смотрит, и он ему: «Уходи!». И типа все, немая сцена. Оч мощно же, скажи? Да-а-а, отвечал он, очень крутая серия была. А «Вавилон-5» ты смотрел вчера? Не, отвечал я, у меня тренировка была.
Я думаю, вполне возможно, что Алексей Навальный, когда был подростком, тоже ходил на тренировки в секцию восточных единоборств — или в какое-нибудь похожее место, какой-нибудь спрятанный в подвале десятиэтажного дома клуб, где пахнет сыростью, потом и чем-то еще непонятным, и где бывший товарищ прапорщик, облачившись в кимоно с черным поясом, командует строю худощавых и условно-розовощеких постперестроечных детишек: «Напра-во! Бегом марш!». Спортивный зал был своего рода буткемпом, куда меня записали, чтобы я окреп духом и выработал навыки выживания в жестокой действительности моей тогдашней страны. Костяк группы составляли старшеклассники, уже курившие и пившие пиво и безраздельно властвовавшие над всеми прочими сопляками и малявками, которые краснели при слове «жопа» и дрожали от холода, неуклюже стягивая шерстяные колготы и шубы на деревянных сиденьях в импровизированной раздевалке. Я быстро понял, что для того, чтобы снискать уважение в этой среде, нужно было уметь всего три вещи: при падении поджимать голову, не показывать слез и говорить фразу «Че ты?» с вызывающе-агрессивной интонацией, по поводу и без. При выполнении всех трех условий счастливая жизнь и успех в потно-подвально-непонятном обществе были гарантированы.
К сожалению — вернее, как я позже понял, к счастью, — из этих трех ключевых вещей по-настоящему у меня получалась только одна: поджимать голову при падении. Все остальное шло из рук вон плохо. Короли раздевалки начинали подтрунивать надо мной, едва завидев мою тощую фигуру с большим рюкзаком на подходах к клубу, спрашивая, когда же я начну плакать, и сколько я сегодня планирую продержаться на ногах. На их пропахшие табаком и перегаром реплики и тычки в спину я, как ни старался, не мог ответить ничем в равной степени красноречивым и брутальным. Настоящие ответы, развернутые и грозные, в которых фигурировал меч Дункана Маклауда, синие молнии и помощь Галактической гвардии, приходили всегда с опозданием, когда я лежал дома в своей кровати и жевал быстро теряющую вкус жвачку «Бомбибом», мечтая о Новой Зеландии и прекрасной почтальонше.
Когда я вырос, я обнаружил, что все эти элементы — подвал, отставной прапорщик, гогот и тычки в спину, поджимание головы, раздевалка и «Че ты» — все это, оказывается, продолжает существовать в мире взрослых и серьезных дядь и теть, которые принимают ответственные решения и совершают исторические жесты. Точно так же, как некогда гоготавший мне в лицо прыщавый старшеклассник пихал меня в снег и говорил: «Че ты как баба, Ващук! На ногах не умеешь держаться, что ли?», гладкокожий и заплывший мужчина в голубом пиджаке сажает другого мужчину в тюрьму и говорит ему: «Вот че ты, а, Леш?», а двадцать пять тысяч работающих от его имени (и, возможно, все таких же прыщавых) членов свиты и охраны, ощерясь, стучат дубинками по щитам, декламируя в мегафон: «Граждане, не мешайте проходу граждан!», или строчат одинаковые комментарии: «Сиди и помалкивай! Че ты!» Пухлая тетя в непроветренном кабинете с приглушенным радио на подоконнике дышит на печать и шлепает ей по какой-то официальной бумажке, круто меняющей судьбу человека, сидящего перед ней и старающегося не плакать. «Вот че ты, а?» — как бы спрашивает она его, заглядывая ему в глаза с издевательской усмешкой, как две капли воды похожей на усмешку, с которой заправила спортзала ставит подножку долговязому ботанику, опоздавшему на тренировку. «Защищаться не умеешь, что ли? Группируйся!» — цедит он сквозь зубы, с наслаждением наблюдая, как тот падает и ударяется затылком о холодный подвальный пол. И все ржут.
Сегодня, сидя на моей ферме в Новой Зеландии и читая о происходящем с Алексеем Навальным, Любовью Соболь, и многими-многими-многими другими оппозиционными политиками — да что политиками, обычными гражданами, борющимися за право жить в своей стране без обязательного владения навыками поджимания головы, сдерживания слез и превентивного быкования — когда я слышу обо все этом, мне становится невероятно обидно и жгуче-досадно. И еще я вспоминаю, как однажды вечером, идя на тренировку (вместо того, чтобы гулять с моим корешем), не доходя одного квартала до клуба, где меня ждала очередная пытка, я вдруг спросил себя: «А что я, собственно, там забыл, в этом подвале?» И: «А почему я, собственно, туда иду?» И после недолгого размышления, все еще невидимый для подкарауливавших меня старшеклассников, развернулся и пошел в сторону футбольного поля, где, по моим расчетам, мои друзья должны были сейчас начинать вечерний матч, и как всегда жалели, что им не хватает вратаря-гонялы. Меня, то есть.