Начало войны 1914 года вызвало у современников массу откликов. С одной стороны, война рассматривалась как логичный итог развития международных отношений начала ХХ века. «Атмосфера европейской жизни сгущалась за истекшие годы столь сильно, что надо было быть большим оптимистом, чтобы закрывать глаза на надвигающуюся все ближе и ближе мировую катастрофу европейской войны», – писал в августе 1914 года историк Э.Д. Гримм. Уже с первыми выстрелами августовских пушек многие современники признали: свершилось то, что «давно подготовлялось, что было давно предвидено. Оформлено лишь то, что давно витало в воздухе, неизбежность чего давно всеми осознавалась».
С другой стороны, вполне ясно осознавая неизбежность конфликта, самые опытные и искушенные наблюдатели не скрывали своего удивления и растерянности. Слишком стремительно Европа погружалась в пучину войны, слишком легко переступались давно устоявшиеся границы государств, договоров и международных отношений, наконец, границы между здравым смыслом и безумием.
Неслучайно в большей части русской прессы выражались надежды на то, что в последний момент в межгосударственных контактах возобладает если не стремление к мирному соглашению, то, по крайней мере, прагматизм и элементарные инстинкты самосохранения. Даже те издания, которые открыто заявляли о готовности России «обнажить меч» для защиты Сербии, выражали надежду, что «в Берлине и Вене одумаются», отступят в последний момент перед лицом войны на два фронта.
«Я, а со мной и множество русских людей, – писал в передовой статье «Земщины» С.К. Глинка-Янчевецкий, – не хочу терять надежды, что в последнюю минуту, пока еще не поздно, раздастся царственное слово императора Вильгельма, которое отрезвит австрийскую дипломатию» .
Накануне войны публиковались слухи о нормализации обстановки в Европе, порой настолько недостоверные, что «Русские ведомости» сравнили прессу в этот период с «утопающим», который «хватается за любую соломинку». Когда номер газеты «Современное слово» за 19 июля (1 августа) 1914 года был подписан к печати, сотрудники германского посольства уже готовились к отъезду из Петербурга, но издание признавалось: «Быстро тающая надежда на сохранение мира все еще теплится, и сознание не хочет с ней расстаться» .
Надежды на мирный исход не в последнюю очередь поддерживались сообщениями зарубежных корреспондентов русских газет. Однако и этот источник информации был в значительной мере переоценен как читателями, так и редакциями. Уже позднее многие из корреспондентов русских газет и журналов признавали, что неизбежность войны стала для них очевидна только в последние дни и часы мира. В большинстве случаев они ориентировались на окружающую обстановку, их ожидания и мнения во многом зависели от настроений, царивших в немецком и австрийском обществах.
Один из журналистов «Русских ведомостей» вспоминал, что еще 23 июля 1914 года он сидел в немецкой «дружеской университетской компании», где о возможности войны с Россией «говорилось лишь в шутливой форме». Венский корреспондент «Речи» и «Современного слова» В. Викторов (В.В. Топоров) отмечал «странную деловитость, сдержанность и спокойность» на улицах Вены в момент объявления Австрией войны Сербии. «Если бы кто-нибудь, случайно, не зная ни о чем, попал сегодня (28 июля 1914 года – И.Б.) в Вену, он не поверил бы, что находится в столице государства, накануне сделавшего решительный ход в игре мировой истории» , – писал Топоров.
Иными словами, люди, вполне осведомленные о настроениях на всех уровнях немецкого и австрийского общества, до последних мирных дней сохраняли уверенность в том, что войны удастся избежать. Неудивительно, что русские подданные, застигнутые войной за границей, сохраняли эту надежду и уверенность, позднее воспринимая их как свою легкомысленность и недальновидность.
Летний сезон 1914 года протекал спокойно и в очередной раз подтвердил исключительную популярность в русском обществе немецких и австрийских курортов. Один только Карлсбад накануне войны принимал десятки тысяч туристов из России ежегодно. В летний период в германских и австрийских городах русские студенты, писатели, артисты, музыканты, спортсмены находились на учебе, гастролях, соревнованиях и в командировках. Значительную часть русского «представительства» в Германии и Австро-Венгрии составляли рабочие, каждое лето пересекавшие границу в поисках сезонной работы. По приблизительным данным, к 1 августа 1914 года только на территории Германии находилось около 250 тысяч русских рабочих, в основном занятых на полевых работах в пограничных районах Восточной Пруссии. Большое количество русских подданных трудилось на различных должностях в австрийских и германских городах и курортах. Германские государства, таким образом, идеально подходили как для работы, так и для «уравновешенного, монотонного, курортного житья-бытья».
Одним из главных центров притяжения туристов была открывшаяся в Лейпциге в мае 1914 года Международная выставка графики и печатного дела. Назначенный генеральным комиссаром Русского отдела выставки А.В. Бельгард по приезде в Лейпциг в декабре 1913 года встретил там самую большую предупредительность со стороны и организаторов выставки, и местных властей. Для русского павильона было оставлено «почти самое лучшее место у самого входа на выставку», открытие его в мае 1914 года прошло с особой торжественностью, в присутствии саксонского короля Фридриха Августа III.
Как представители русской делегации, так и сами немцы выражали полную уверенность в том, что очередной европейский кризис завершится мирно. Эта уверенность была столь сильна, что за неделю до начала войны немцы представили Бельгарду списки германских участников выставки, которым «необходимо было выхлопотать награждение русскими орденами». По словам посетившего выставку журналиста Н.Н. Сергиевского, «и думать не хотелось о войне перед лицом этой картины торжества духовной мощи человека».
Для многих из русских незапланированное возвращение на родину было связано с большими организационными трудностями. Показательна в этом смысле история с русскими шахматистами на международном турнире, начавшемся накануне войны в немецком Мангейме. Представители России лидировали в двух группах любителей.
А.А. Алехин возглавлял турнир маэстро и вспоминал: «не прервись турнир, первый приз остался бы за мной» . По словам знаменитого гроссмейстера, слухи об ухудшении международной обстановки русскую делегацию особенно не тревожили, и предупреждению русского консула в Мангейме о серьезности положения поверили немногие. Большинство предпочли продолжить турнир и еще больше старались не отвлекаться на «посторонние вещи». Превалировала точка зрения, что «было бы некрасиво, (…) повинуясь безотчетному чувству страха, своим массовым выходом нарушить нормальное течение состязаний».
Среди сторонников этой тактики были и немецкие гроссмейстеры. Так, легендарный шахматист Зигберт Тарраш, даже на фоне начавшейся в Германии мобилизации, настаивал на продолжении игры, ссылаясь на аналогичное решение организаторов турнира в Баден-Бадене во время франко-прусской войны 1870 года. Неудивительно, что устроители соревнований сами были застигнуты войной врасплох и не успели взять из банка положенные победителям призовые суммы.
Стремление отдалиться от «политики» было характерно для большинства русских подданных, оказавшихся 1 августа 1914 года в стане новоявленных противников России. Значительная часть туристов отправилась за границу в последний месяц мира, нередко – в последние его недели и дни.
Врач М.В. Танский узнал о «натянутых» отношениях Германии и России, находясь еще в Швейцарии. Это, однако, не стало предлогом для отклонения от «кратчайшего» пути на родину – через Берлин.
Другой путешественник, Е.А. Могиленский, выехал на запланированное лечение в Карлсбад 25 июля, когда уже был опубликован не только австрийский ультиматум Сербии, но и декларация русского правительства, из которой ясно выходило, что Россия в стороне от австро-сербского конфликта не останется. Этот шаг вызвал «волнение» в Петербурге, но «даже у самых явных пессимистов не было мысли о подобном всемирном пожаре».
Н.П. Карабчевский упоминал о встрече в Гамбурге с сенатором, выехавшим на свою итальянскую виллу через Берлин за четыре дня до начала войны. Для всех них «все было, в сущности, ясно: назревал международный конфликт. Но сердце упорно не хотело не только принять его, но поверить в его возможность».
Своеобразным символом этих настроений был последний предвоенный поезд Петербург-Берлин-Карлсбад. Среди наполнивших его вагоны «были и такие, которые весьма близки к тем сферам, где “всё знают”». Этим же поездом возвращался в Париж русский посол во Франции А.П. Извольский. Напряженные отношения с Германией не помешали осведомленному дипломату поехать именно через Берлин. Справедливости ради следует сказать, что это был наиболее быстрый и простой путь из Петербурга в Париж.
Публиковавшиеся в немецких и австрийских газетах новости были зачастую крайне противоречивы, только подтверждая догадки, что очередной кризис вновь «заболтают дипломаты». Убеждения немцев и австрийцев в разорительности и бессмысленности войны слышались «со всех сторон, в вагонах, ресторанах, в разговорах между знакомыми».
Предвидя возможность разрыва русско-германских отношений, А.В. Бельгард 1 августа заявил организаторам выставки, что принял решение закрыть русский павильон, однако в последний мирный день немцы уговорили Бельгарда отложить закрытие. Многие путешественники в Германии стали свидетелями многотысячных антивоенных манифестаций, которые только укрепляли надежду, что и на этот раз война не примет общеевропейских масштабов.
Явные признаки приближающегося конфликта зачастую не воспринимались всерьез ни рядовыми туристами, ни чиновниками и военачальниками. Так, в исследованиях нередко упоминается сцена сожжения картонного макета Кремля в курортном городке Киссинген в июле 1914 года. Описанная в мемуарах генерала А.А. Брусилова, эта «интересная картинка из жизни» служит для многих историков ярким примером нараставшего шовинистического угара в немецком обществе.
При этом остаются в тени (а в некоторых изданиях брусиловских «Воспоминаний» – даются в ощутимо сокращенном виде) другие зарисовки военачальника о предвоенных настроениях. Брусилов признает, что его «твердая убежденность» в неизбежности войны не стала преградой к поездке вместе с женой в отпуск на немецкий курорт, ведь генерал был уверен, что война начнется не ранее 1915 года, когда Германия окончит свои приготовления.
До этого срока все возникавшие международные трения были, с его точки зрения, не более чем подготовкой общественного мнения – неудивительна поэтому и сдержанная реакция на сцену «сожжения Кремля». Брусиловы испытали «тяжелые впечатления от… немецкой наглости», но не собирались прерывать отдых и лечение, так как «еще не отдавали себе настоящего отчета о положении вещей».
Только «удивительный» австрийский ультиматум убедил Брусилова в необходимости срочного отъезда в Россию. Принимая такое решение, генерал имел в виду прежде всего свою высокую должность (на тот момент Брусилов был командиром XII армейского корпуса). Немаловажное значение имел и вопрос собственной безопасности: в случае войны Брусилов, несомненно, был бы задержан на все ее время в Германии.
«Попасть в число военнопленных я не желаю» , – признавался он в разговоре с князем Ф.Ф. Юсуповым. Тот в ответ воскликнул: «Ну что за вздор!.. Никакой войны быть теперь не может, а то мне дали бы знать» . Брусилов не внял этим заверениям и уехал в Россию, мимоходом упомянув о последовавших злоключениях Юсуповых в Германии. Эта предусмотрительность Брусилова не отменяет, однако, того факта, что представитель высшего русского офицерства (и далеко не единственный) находился на лечении в стане будущего противника и выехал из его пределов только за три дня до начала войны.
Ссылки Юсупова на высших чиновников и членов царской фамилии оказались ненадежными: те были осведомлены о ходе международного кризиса не лучше рядовых туристов. Так, великий князь Константин Константинович, находившийся с семьей на немецком курорте Бад-Либенштайн, принял решение уехать только 30 июля, узнав о начале русской мобилизации из телеграммы брата Дмитрия Константиновича.
В это время обстановка на курортах не только не менялась, но наоборот, под «бодрый оптимизм немецких официозов» становилась еще более приветливой. В результате многие постояльцы до последнего не поддавались на уговоры своих осторожных соотечественников и отказывались покидать курорты, так как попросту не видели для этого причин. В этом их всячески поддерживали хозяева отелей и курортов, не заинтересованные в разгар сезона потерять значительную часть клиентов.
Неслучайно 1 августа, сразу после официального начала войны, карлсбадский бургомистр обратился к русским туристам с просьбой остаться и спокойно продолжать свое лечение. Администрация отелей гарантировала своим гостям полную безопасность и заботу о них «чуть ли не именем австрийского правительства». Постояльцы же с готовностью внимали этим успокоениям и были уверены, что «Вильгельм с Николаем расцелуются, и большой войны не будет».
Это отражалось и на настроениях в России. В своем докладе в МИД управляющий генкосульством России в Вене Е.С. Протопопов отметил, что сразу после объявления австрийского ультиматума Сербии австрийцы практически перестали запрашивать визы в Россию. В то же время русские туристы «с непонятной беспечностью все продолжали прибывать на территорию Австрийской империи».
Но было ли это проявлением легкомысленности? Стоит ли судить строго людей, для которых окружающая действительность практически не менялась вплоть до начала войны. Жизнь в Мариенбаде была «замкнута в волшебный круг, тиха и светла, как летний полдень». Жизнь в Дрездене с его картинными галереями и тихими улицами заставляла «забывать всякую политику австрийцев и немцев, ласкала и умиротворяла душу». Предвоенные вечера в Гамбурге запомнились туристам особенной непринужденностью и подчеркнутой аполитичностью.
Хозяева отелей словно сознательно отгораживали гостей от внешних «беспокойств», а в ответ на тревожные рассуждения «убежденно говорили, что никакой войны не будет». Со своей стороны постояльцы, приехавшие на долгожданный отдых и не желавшие отвлекаться на «политические дрязги», уверяли себя в том же: «под звуки вальса и шелест бальных платьев охотно верилось, что крови не прольется».
Последние июльские дни 1914 года заставили русских туристов обратить гораздо более серьезное внимание на международное положение в Европе. Быстро распространялись слухи о срочном выезде находившихся Австро-Венгрии и Германии высших сановников, крупных банкиров и членов императорской фамилии. Размеренная курортная жизнь не могла оградить туристов от многочисленных манифестаций, оживления на улицах и на вокзалах; невозможно было игнорировать и воинственные газетные заголовки. Настоящая тревога овладела русскими туристами 31 июля, когда немецкие и австрийские банки начали отказывать в обмене валюты и денежных переводах из России. Запасы наличных марок у многих туристов оказались несущественны, между тем как необходимо было в ближайшее время оплатить проживание в отелях и купить билеты в обратный путь.
Однако и деньги не были гарантией. Находившийся в Мариенбаде К.С. Станиславский уже после объявления австрийского ультиматума «насторожился как-то особенно сумрачно-внимательно». В дни, когда надежды на мирный исход австро-сербского конфликта еще были распространены, Станиславский предрекал начало всеобщей войны, закрытие границ, разрыв всех международных связей; «его фантазия уже рисовала ему… необходимость возвращения домой необычными, долгими, морскими путями», – вспоминала Л. Гуревич. Тем не менее, крайнее напряжение железнодорожного сообщения, переполненные поезда, паника и неразбериха на вокзалах вынуждали путешественников, в том числе и Станиславского, откладывать выезд.
Задерживал на месте и достаточно сложный выбор: в каком направлении выезжать на родину. Наиболее безопасным считался путь через Швейцарию и Италию, однако он предполагал не только железнодорожные, но и морские переправы. Длительность, сложность, высокая стоимость и возможное перекрытие Турцией черноморских проливов делали этот путь для многих туристов неприемлемым. Тех же, кто решился на путешествие по Средиземному морю, увидели там переполненные вокзалы, пристани и гостиницы, не могли достать билеты на пароходы и поезда.
Вторым вариантом был железнодорожный переезд через Берлин и Восточную Пруссию. Этот путь был дешевле, гораздо быстрее и привычнее для русских путешественников. Дезориентировало туристов и то, что кассы крупных вокзалов даже в день начала войны продолжали продавать билеты на поезда к русско-германской границе. Журналист И.Н. Холчев решил вместе с другими русскими туристами поехать в Берлин, «рассудив, что там… мы скорее найдем охрану и достанем билеты до России».
Однако это преимущество Берлина обернулось для его посетителей еще большими трудностями. В период с 30 июля по 1 августа в немецкой столице скопились десятки тысяч русских подданных, фактически парализовав работу центрального вокзала. Вследствие этого большинство туристов не успели на последние прямые поезда в Россию, оказавшись в итоге в одном из важнейших центров германской мобилизации, под пристальным вниманием властей и местных жителей. Те же, кто сумел выехать по направлению к пограничному русскому городу Александрову, в большинстве случаев задерживались в Торне и других погранчных городах.
Не осознавая в полной мере серьезность положения в Берлине, Л. Гуревич намеревалась ехать в Россию именно через Берлин, но дальновидный Станиславский «несколькими сильными словами» отговорил ее от этого шага. Стремясь как можно скорее покинуть территорию Германии, Станиславский выехал в Италию через Мюнхен, что, однако, не позволило ему избежать репрессий властей и задержки на границе с Швейцарией.
В конечном счете не поехавшие через Берлин поступили правильно. Известный историк Н.И. Кареев, к примеру, считал удачей тот факт, что был задержан в Дрездене, а не в Берлине, где, «конечно, попал бы на несколько дней в тюрьму».
Отчетливо понимая, что проезд по германской и австрийской территории значительно затруднен на время мобилизации, многие туристы не решались ехать «в неизвестность» и потому откладывали свой выезд. «Говорят, в Вену все равно уже ехать нельзя: границу вот-вот закроют, и одной опасно оставаться», – передает свои мысли накануне войны одна из русских туристок. Эти опасения не были лишены основания. Так, поездка из Карлсбада до Вены, рассчитанная в обычное время на 8-10 часов, продолжалась 5 суток, с многочисленными пересадками и в «невозможной тесноте». Некоторые туристы ехали от Мюнхена до Берлина по 18 часов.
Не лучше была ситуация и в союзных странах: добраться из Парижа до Марселя удавалось только за 41 час вместо обычных восемнадцати. Один из экскурсантов в Бельгии вспоминал, что русские дипломаты в Брюсселе в первые дни войны определили ситуацию как «отчаянную», могли помочь только разменять деньги, «а спасаться надо самим, как умеем».
Наиболее надежным путем многие туристы продолжали считать восточное направление – через Германию, несмотря на уже начавшиеся пограничные столкновения и разрушения железнодорожных путей. Неудивительно, что одна из экскурсионных групп, сумев доехать до бельгийско-германской границы, едва не была арестована немецким патрулем и «спаслась в буквальном смысле бегством».
Попытки добраться морем до нейтральных портов также были по большей части неудачными. Приехав в первых числах августа в Антверпен и Кале, русские подданные увидели опустевшие города, где крайне трудно было нанять автомобиль, не говоря уже о покупке билетов на пароход или поезд. Благополучно доплыть до Скандинавии удалось только тем туристам, кто отправился в Норвегию напрямую из Англии. Лишь у этой группы сохранялось «впечатление, что никакой войны нет», а их путешествие по Северному морю выглядело скорее как часть экскурсионного тура.
Однако подавляющему большинству туристов (и далеко не только русских) пришлось столкнуться с массой трудностей на своем пути из западноевропейских стран. Несмотря на все информационные ограничения, туристы в Австро-Венгрии и Германии через слухи и рассказы узнавали об этих «злоключениях» соотечественников, что поначалу влияло на их решение остаться.
Расчет на более поздний отъезд был популярен еще и потому, что многие туристы и перед угрозой войны не собирались пересматривать свои планы. «И вот, ради всей этой шумихи, вероятно пустой, менять спокойную жизнь здесь на неизвестные трудности пути, бросить работу, ради которой я приехала… нет, не стоит, подожду». Для многих это была первая поездка в Европу, редкая возможность «вырваться из ограниченного мира… своего медвежьего уголка России».
Г. Нарков, служащий в одной из московских печатных фирм, так вспоминал свой приезд в Берлин в конце июля 1914 года: «В сердце сливалась какая-то жуткая и приятная радость, а к горлу подступали слезы от избытка чувств» . И если из Германии Наркову уже вскоре пришлось бежать, то Италию русские туристы отказывались покидать до последних мирных дней.
«В опасность войны не верило большинство экскурсантов, – вспоминает этот короткий период один из организаторов, – они просили оставить их в Риме дольше, завидуя тем, у кого осмотр прошел в полном объеме» . Требования во что бы то ни стало выполнить программу до конца привели к «невероятной гонке» по римским достопримечательностям. Нарушая все предписания, организаторы шли туристам навстречу и вплоть до начала августа откладывали отъезд.
Важно отметить, что нежелание туристов уезжать было поначалу связано не с действиями немецких и австрийских властей, но исключительно с транспортными проблемами. Русские туристы были уверены, что немцы и австрийцы не позволят себе грубого обращения с теми, кто к войне никакого отношения не имеет. «Ведь есть же разум и совесть не только у людей, но и у народов. Ведь в двадцатом веке мы, наконец, живем!» – воспроизводил свои эмоции в тот момент Н.П. Карабчевский. Мысль о том, что «если бы даже и война, то ведь все же мы живем в ХХ веке» , разделяла в эти дни и Л. Гуревич.
По-другому видели ситуацию германские и австрийские власти: задержаниям и длительным арестам в равной степени подвергались подданные всех вражеских государств. Первыми целями властей были военные, в том числе отставные. Границы были закрыты и для тысяч мужчин призывного возраста – рабочих, служащих, моряков. Многие из них получили статус военнопленных и покинули Германию и Австро-Венгрию уже после войны.
Массовый и быстрый выезд русских был возможен только при постоянном сообщении с Данией, Швейцарией и Италией, однако власти не собирались жертвовать ради этого подвижным составом. Редкие пассажирские поезда после 1 августа передвигались в основном только по территории Германии и Австро-Венгрии, однако и их «брали буквально с боем». «В купе ехало по 15-20 человек, всю дорогу стояли даже в уборных, некоторых втаскивали в окошки, тогда как других новые волны беглецов выталкивали с занятых мест на платформу».
Среди пассажиров велико было количество немецких и австрийских резервистов, которые нередко открыто обсуждали места сборных пунктов и возможную дислокацию своих частей.
Сложившаяся на железных дорогах обстановка серьезно беспокоила власти. Помимо того, что пассажирские составы затрудняли ход мобилизации, существовала опасность, что за границу сумеют выехать хранители военных тайн и ценных сведений. Нельзя сказать, что к подобному развитию событий не готовились: полиция и контрразведка владели достаточной информацией о находившихся в Германии и Австро-Венгрии военных чинах, агентах, «враждебно настроенных» иностранных журналистах.
Многие из них были арестованы практически сразу после начала войны, хотя, например, военный атташе в Берлине полковник П.А. Базаров успел выехать из Германии вместе с русским посольством. Слежку за собой заметил и А.А. Брусилов, однако он выезжал из Киссингена накануне войны, и германские власти не имели оснований его задерживать. В своих мемуарах он отмечал: «Нельзя не удивляться и не оценить берлинскую военную разведку, если даже в мирное время она… всех нас грешных, русских генералов-путешественников, наперечет знала» .
В отношении русских подданных сложилась особенно противоречивая ситуация. С одной стороны, среди них могли находиться шпионы и диверсанты. С другой стороны, значительную часть их составляли женщины и дети, а большинство мужчин в силу возраста и по состоянию здоровья не могли быть призваны на фронт. Противоречивость и непоследовательность действий немцев бросалась в глаза многим путешественникам.
Застигнутый войной в Германии известный правовед М.Я. Пергамент отмечал «удивительную растерянность немцев, которые в первые дни после объявления войны совершенно не могли разобраться в получаемых ими инструкциях… Иногда по целым дням совершенно забывали о нескольких сотнях русских путешественников, закрытых в вагонах». Неоднократны были случаи, когда в течение дня туристы получали разрешение на выезд от одного чиновника, но через некоторое время задерживались другим.
Тем не менее, стремление максимально засекретить мобилизационные мероприятия и не допустить утечки любой важной информации побуждали принимать самые решительные меры. Уже 2-3 августа 1914 года германские и австрийские власти начали препятствовать выезду всех вражеских подданных, включая женщин и детей.
Формально эти задержки могли быть только временными; человек, не уличенный в противоправных действиях и не могущий в дальнейшем нанести вред Германии и Австро-Венгрии, освобождался и должен был немедленно выехать за пределы страны. Однако реальность была гораздо сложнее, так как решение по любым вопросам оставалось за конкретными чиновниками или полицейскими, зависело от их настроения, взглядов и многих других субъективных факторов.
Значительное влияние на отношение властей оказывала шпиономания. Призывая граждан к поимке шпионов, все воюющие правительства стремились разжечь «патриотические» настроения. Ситуация в Германии и Австро-Венгрии имела свои особенности. Согласно популярной в предвоенной Германии теории «вражеского окружения», вероломному нападению на Центральные державы предшествовала активная разведывательная деятельность противников. В этом смысле большое количество вражеских подданных, прежде всего – русских, приходилось для властей очень кстати. Поиск русских был к тому же ощутимо легче.
Задержанный в германской столице турист С. Знаменский отмечал, что «русская речь, внешний вид экскурсантов, столь отличный от вида берлинской толпы, наш багаж невольно обращали внимание публики, и слышались сдержанные восклицания: “Russen, Russen!”».
Немецкая и австрийская печать активно распространяла слухи о наличии разветвленной шпионской сети, подготовленной Петербургом для срыва мобилизации в стане своих противников. Особенно сильный эффект это дало в Берлине, где к 1 августа 1914 года скопилась значительная масса русских подданных, которые к тому же предпочитали действовать и передвигаться по городу группами. Места их наибольшего скопления (здания посольств и консульств, берлинский магистрат, полиция) были хорошо известны и служили «настоящей ловушкой» для шуцманов и разъяренных толп.
Результатом стали многочисленные уличные нападения, избиения и принудительное приведение «русских шпионов» в полицейские участки. Нападению на улицах Берлина подверглись даже чины русского посольства, отъезжавшие из Германии. Попытки укрыться в отелях также были по большей части безуспешны: среди местного населения быстро распространялись сведения о местах проживания русских.
В воспоминаниях неоднократно описывались случаи закидывания камнями, а иногда – и разгрома отелей и пансионов, где останавливались туристы из России. Полиция далеко не всегда оперативно реагировала на эти акты вандализма, а своими облавами только помогала погромщикам раскрывать очередное «гнездо русского шпионажа».
Захлестнувшая Германию шпиономания быстро вышла из-под контроля властей и стала приносить больше проблем, чем пользы. Пресса стран Антанты публиковала анекдотичные истории о поиске по всей Германии машины, набитой русским золотом, о стрельбе в немецких городах по облакам, принятым за дирижабли, и по звездам, принятым за вражеские световые сигналы. Даже если учесть, что эти истории в основном были преувеличением или пропагандистским мифом, они в определенной степени отражали настроения в немецком обществе.
Убежденность в засилии вездесущих русских и английских шпионов разделяли и властные верхи, требовавшие от местных гражданских и военных чинов особой бдительности. В результате «до выяснения обстоятельств» в тюрьмы попадали не только мужчины, но и женщины, причем нередко их разделяли с мужьями и детьми. Предлогом для ареста могли послужить прогулки по городу, находка при обыске отрывков писем и просто «подозрительный вид».
Аресту подверглись самые разные люди, в обычной жизни объединенные разве что только национальной принадлежностью. «А кого только нет среди нас! Князь, граф, барон, тайный советник, камер-юнкер, члены Государственной думы» , – вспоминал С. Знаменский свое пребывание в Ростоке.
Нельзя сказать при этом, что местные чиновники и военные арестовывали русских исключительно из-за своей ненависти к ним. «Я не думаю…, чтобы тут было намеренное издевательство со стороны властей, – полагал Н.И. Кареев, – ибо видел…, как им самим хотелось бы поскорее нас сплавить» .
Решающее значение имело стремление «выслужиться» и боязнь прослыть в глазах начальства и населения слишком «мягким» по отношению к врагам. Задержанный в года Росток путешественник впоследствии упомянул местного чиновника, который при сослуживцах был груб и нередко кричал на русских, однако в частных беседах с ними извинялся и объяснял, что он «только исполнял приказания начальства, что он сам понимает – мы ни в чем не виноваты».
Часто на страницах воспоминаний можно встретить сцены конфликтов между чиновниками и военными из-за русских: следует ли поступать с ними, как с врагами, или же пойти навстречу и облегчить им положение. Практически во всех воспоминаниях женщин фигурируют офицеры и чиновники, которые повели себя «как настоящие мужчины» и относились к дамам с «должным» уважением.
Отсутствие четких инструкций побуждало немецких чиновников перекладывать друг на друга ответственность за судьбу вражеских подданных. Это только ухудшало положение русских туристов, которые помимо враждебного отношения вынуждены были испытывать на себе бюрократическую волокиту. Собирание справок и обивание порогов чиновничьих кабинетов продолжалось неделями и замедляло возвращение на родину тех туристов, невиновность и безопасность которых была очевидна.
Оборотной стороной оказалась коррупция, которая зачастую помогала быстрее и проще решать различные вопросы быта. Туристка А.И. Страхович позднее отмечала, что на желании русских выехать из Германии «нагревали руки» многие немецкие чиновники. Став свидетельницей формально запрещенной продажи русскому подданному билета в Данию, Страхович и многие другие русские «поняли, что надо просто иметь протекцию».
Благосклонность официальных лиц далеко не всегда объяснялась материальными мотивами. Так, утром 3 августа 1914 года к начальнику венской полиции Гейеру за советом, «как быть нам, русским эмигрантам», обратился Л.Д. Троцкий. Гейер сообщил, что со дня на день выйдет приказ об аресте всех без исключения сербов и русских, находившихся в Австро-Венгрии.
Согласно воспоминаниям Троцкого, далее между ними состоялся следующий диалог:
«– Следовательно, вы рекомендуете уехать? – спросил Троцкий.
– И чем скорее, тем лучше.
– Хорошо, я завтра еду с семьей в Швейцарию.
– Гм… я бы предпочел, чтобы вы сделали это сегодня».
При поддержке лидера австрийских социал-демократов Виктора Адлера Троцкий выехал в Швейцарию ближайшим вечерним поездом. В отличие от Троцкого, В.И. Ленин не избежал репрессий австрийских властей. Находившийся к началу войны в галицийской деревне Поронин, Ленин был обвинен местным старостой в шпионаже в пользу России и 8 августа арестован.
Подозрительность старосты сочеталась с настроениями местных жителей, для которых Ленин в первую очередь был русским, а не борцом с царизмом. При обыске ленинской квартиры жандармский вахмистр принял статистические данные в таблицах за шифрованную запись. «Дурак, всю партийную переписку оставил, а забрал мою рукопись по аграрному вопросу», – приводил слова Ленина его соратник Я.С. Ганецкий.
В тюрьме городка Новый Тарг Ленин не только обдумывал «задачи и тактику партии большевиков», но и направил письмо директору краковской полиции с просьбой «во избежание недоразумений» подтвердить, что он является политическим эмигрантом и социал-демократом.
Полиция изначально давала понять, что удерживать Ленина нет никаких оснований, и его освобождение было вопросом времени. Тем не менее, соратникам следовало торопиться: об аресте Ленина стало известно в петербургском градоначальстве, которое известило штаб Юго-Западного фронта в случае занятия Нового Тарга передать Ленина русской полиции.
11 августа Н.К. Крупская обратилась за помощью к В. Адлеру. Обращение не осталось без внимания, Адлер дважды ходатайствовал за Ленина перед министром внутренних дел Австро-Венгрии Гейнольдом. На вопрос министра, действительно ли Ленин враг царского правительства, Адлер уверенно ответил: «О, да! Более заклятый враг, чем ваше превосходительство».
Ходатайства быстро возымели действие. Уже через десять дней после ареста Ленин был освобожден «за отсутствием оснований для возбуждения судебного преследования», уехал в Краков, а затем, без особых препятствий, – в нейтральную Швейцарию. Австрийское правительство справедливо рассудило, что на свободе «Ульянов смог бы оказать большие услуги при настоящих условиях», что и подтвердили дальнейшие события.
Следует добавить, что нахождение Ленина в галицийской тюрьме, ничем не примечательное на фоне судеб других русских подданных, подробно описано в «Воспоминаниях о Ленине», в романе С.Н. Сергеева-Ценского «Преображение России» и легло в основу сюжета фильма «Ленин в Польше» 1965 года.
Если заинтересованность Берлина и Вены в русских социал-демократах вполне объяснима, то некоторые другие случаи освобождения из германского плена остались для современников загадкой. Проходивший в Германии курс лечения от тяжелой болезни юрист и философ Б.А. Гуревич так описывал процедуру своего осмотра специальной комиссией: «Больных “военнопленных”… принимают сурово, недоверчиво, чахоточных считают годными к военной службе, близоруким объясняют, что они годны в офицеры. Редко кому удается получить желанную бумагу – негоден к службе, может выехать из Германии. И мы ведем бумажную войну… сочиняем изумившие бы нас самих в другое время доводы» .
Шахматист Ф. Богатырчук на подобной комиссии «начал врать с таким бесстыдством, какого доселе никогда в себе не замечал», заявив об обморожении пальцев на ногах и боли в животе после игры в футбол. К своему большому удивлению, Богатырчук получил разрешение на выезд, притом что некоторые его коллеги-шахматисты, негодные к службе, вынуждены были остаться в Германии. Освобождение же «здоровяка» А. Алехина Богатырчук смог объяснить только тем, что среди членов комиссии были «почитатели алехинского шахматного гения». Сам Алехин в интервью «Вечернему времени» признался: ему удалось убедить врачей, что он «при смерти».
По воспоминанию Н.П. Карабчевского, некоторым русским призывного возраста «стоило немалых денег», чтобы комиссия «нашла» у них различные болезни, причем ни заключение комиссии, ни даже отметка в паспорте «выезд разрешается» ничего еще не гарантировали.
Неоднозначно оценивали русские туристы и отношение к себе рядовых немцев и австрийцев. С одной стороны, в воспоминаниях и свидетельствах приводится множество примеров проявлений враждебности населения к русским. Многих туристов не только избивали на улицах, но и выселяли из отелей и пансионов, отказывали в обслуживании. Презрение к себе русские туристы увидели в глазах официантов, лакеев, лавочников, еще неделю назад бывших вежливыми и почтительными.
С другой стороны, были и примеры помощи, защиты от полиции и толпы. За долгую и сложную дорогу домой русские путешественники неоднократно встречали в Германии и Австрии «проявления истинно человеческой чуткости, и трогательные, побеждающие действительность, отношения».
Тем не менее, об этих случаях приходилось упоминать «как о чем-то особенном», в качестве исключения. «Правилом» же была не столько жестокость, сколько безразличное отношение, которое многие русские путешественники считали завуалированной враждебностью.
Видный деятель кадетской партии В.А. Маклаков вспоминал, что его и других высаженных на станции года Сталупенена русских местные жители рассматривали «со сдержанным любопытством»: не призывали к расправе и не закидывали камнями, но при этом не хотели «ни помочь, ни дать совет». Однако эту сдержанность можно понять: большинство немцев не хотели участвовать в избиениях ни в чем не повинных людей, но при этом боялись обвинений в пособничестве врагу. Поэтому помощь была, как правило, скрытой и спонтанной, а могла принимать и открытые формы в зависимости от настроения властей.
С. Знаменский вспоминал, что во время обыска на одном из вокзалов местные жители поначалу требовали расправы над «русскими шпионами», но когда обыск был окончен и в багаже не было найдено ничего подозрительного, настроение толпы «резко изменилось: с сожалением смотрят на наших детишек, помогают нести багаж» .
Проявления открытой враждебности со стороны немцев также далеко не всегда были вызваны ненавистью. В этом смысле наиболее характерно поведение тех, для кого русский туризм был доходным делом. Большинство хозяев отелей и пансионатов поначалу не только не выгоняли русских гостей, но всячески уговаривали их остаться. Волна шпиономании и ежедневные уличные манифестации поколебали эту уверенность. Наличие русских среди постояльцев плохо сказывалось на репутации отеля, а могло вылиться и в настоящий погром.
В первые дни августа 1914 года русские повсеместно столкнулись с нежеланием хозяев оставлять их у себя. Главным предлогом была неспособность многих гостей оплатить дальнейшее проживание. Тем же, кто готов был платить и дальше, откровенно говорили о боязни давления властей и улицы. В любом случае, расставание с многолетними и, как правило, весьма щедрыми клиентами было непростым.
Н.П. Карабчевский вспоминал, как хозяин его гостиницы в Гамбурге при расставании расплакался, осознав масштабы финансовых потерь и провал летнего сезона из-за отъезда русских и англичан.
Те из хозяев, кто более решительно боролся с выселением русских из их отелей и квартир, также руководствовались не столько гуманными, сколько экономическими соображениями. В условиях войны «застрявшие» на вражеской территории русские были одним из немногих источников заработка для гостиниц и арендодателей. Поэтому, чтобы защитить свой доход, хозяева применяли все доступные средства – от активных ходатайств местным властям до конфликтов с разъяренными толпами, собиравшимися у гостиниц и съемных квартир.
Не пренебрегали средствами и в конкурентной борьбе: некоторые нападения явно организовывались владельцами близлежащих отелей, чтобы русские постояльцы были вынуждены съехать от конкурента и поселиться у них. Более осторожные и дальновидные хозяева уступали требованиям и выселяли русских, но при этом не просили с них денег и позволяли расплатиться после войны, либо вовсе отказывались от оплаты. Так они делали себе хорошую рекламу среди туристов из России, которые (в этом не было сомнений) рано или поздно снова начнут заполнять немецкие и австрийские курорты.
Заботились о послевоенных сезонах и курортные администрации, нередко предлагая русским постояльцам подписаться под составленными заранее «восторженными» отзывами о своем «отдыхе». Власти, со своей стороны, в течение августа 1914 года все чаще шли навстречу хозяевам гостиниц и съемных квартир, так как это снимало с них заботу о размещении русских.
Постепенно менялось и отношение местных жителей. Война к концу своего первого месяца становилась для них обыденностью. Победы уже не вызывали первоначальных восторгов, и «даже известие о взятии Антверпена было встречено холодно». На первый план выходили экономические проблемы, вследствие чего шпиономания и вообще интерес к русским пошли на убыль. В немалой степени этому способствовали власти, которые в сентябре 1914 года значительно ослабили контроль над вражескими подданными.
Еще 5 августа 1914 года русская экскурсантка М. Мрост отметила в своем дневнике: «Неистовства немцев постепенно стихают. В газетах и на столбах появляются воззвания: не подобает-де культурной нации проявлять варварство относительно мирных жителей, поневоле застрявших в Германии».
Н.И. Кареев также признавал: «правительственное удостоверение, что мы не лазутчики и не отравители, сделало свое дело, и мимо нас люди проходили равнодушно, когда мы несколько забывались и говорили на родном языке» .
Экономический расчет и здесь сыграл важную роль. Удерживать большую часть русских туристов было нецелесообразно, так как они, в отличие от военнопленных, не могли нанести вред, в то время как на их содержание приходилось выделять средства.
В результате оставшиеся в Германии и Австро-Венгрии русские подданные возвращались к жизни, в общих чертах похожей на довоенную. Прежде всего, они получили возможность поселиться, где им угодно, и свободно перемещаться по улицам.
Правила пребывания вражеских подданных по-разному трактовались в разных городах и местностях. Если в Ростоке обязательным условием была только ежедневная отметка в комендатуре в 8 часов вечера, то, например, в Гамбурге русские не имели права собираться на улице группами, говорить в публичных местах на русском языке и уезжать из города без особого разрешения властей. Исключение составляли только поездки во Франкфурт, для посещения местного испанского консульства. Малейшее отклонение от этих правил грозило тюремным заключением.
Так или иначе, но положение вражеских подданных в Германии и Австро-Венгрии значительно улучшилось, появились возможности, о которых в первые военные дни русские туристы могли только мечтать. «Население Дрездена держало себя гораздо корректнее своей прессы. В конце своего здесь пребывания мы уже… покупали в лавках, заходили в кофейни», – вспоминал Н.И. Кареев.
Однако такой образ жизни был доступен лишь при наличии денег, с которыми у большинства русских туристов были серьезные проблемы. Вместе с облегчением режима немецкие и австрийские власти практически полностью сняли с себя попечение о вражеских подданных (за исключением военнопленных). Магистраты отказывали в предоставлении пособий, мотивируя это большим количеством нуждающихся среди местных жителей.
Чтобы заработать, женщины устраивались горничными и нянями, некоторые уходили в хосписы и приюты для бедных. Неблагоприятным оставался и эмоциональный фон. Русские вынуждены были неделями жить на одном месте, ежедневно «надоедать друг другу» и ходить в органы власти «как на поклон в Золотую Орду».
Положение усугублялось и тем, что большинство русских туристов составляли престарелые и пожилые люди, женщины и дети. На их здоровье сказались многочасовые поездки в переполненных и душных вагонах, хронический недостаток сна, длительные переходы пешком вместе с багажом, потери вещей, расставания с родными. Обычным явлением в их среде были нервные срывы, зачастую вызванные не конкретными событиями, а общей тяжелой обстановкой.
«Один за другим забываемся тяжелым сном. Вдруг пронзительный крик в каком-то углу… Сейчас же все на ногах. Что это? Ведут на расстрел, бьют, погром? Возбужденная фантазия рисует самое ужасное. Нет, это только с кем-то истерика».
Другой стороной этих испытаний было объединение усилий для взаимной помощи и поддержки. Так, в Ростоке группа из нескольких сотен русских создала совет старост, «хлебный фонд» для поддержки малоимущих и общую кассу, пополнявшуюся за счет денежных переводов из России. Была организована небольшая библиотека, шахматный кружок, курсы по изучению английского языка и даже был выпущен один номер рукописного журнала под названием «Пленник».
Запрет на получение какой-либо периодики удавалось обходить через солдат и полицейских, продававших отдельные выпуски газет и журналов. В целом же обеднение заставляло «отбрасывать всякие предрассудки», учиться стирать, шить, самостоятельно закупать продукты.
«Непривычные к физическому труду, мы страшно уставали от этого и тратили времени гораздо больше, чем надо… Заправской прачке, вероятно, противно было бы смотреть на мою работу» , – признавала А.И. Страхович.
Формально русские подданные не были предоставлены только сами себе. После объявления своего нейтралитета 7 августа 1914 года Испания взяла на себя защиту интересов России и ее подданных в Германии и Австро-Венгрии. Испанские посольства в Берлине и Вене, а также консульства в других городах вели сбор информации о русских подданных, ходатайствовали об их освобождении из заключения, о переводе им денег и о выезде их на родину. Оказывая помощь русским подданным, испанские дипломаты в Центральных державах изначально столкнулись с огромными организационными трудностями, недостатком людей и средств. В первые дни войны посольства Испании посещали сотни людей, для многих из которых это было буквально последнее пристанище.
Тем не менее, во многом благодаря активной деятельности испанских дипломатов уже в начале августа 1914 года в Петербурге были получены по телеграфу первые списки русских, находящихся во вражеских государствах. МИД публиковал эти списки, сводя их по времени получения и подразделяя по странам, где русские поданные находились на момент отправки телеграммы. Всего было опубликовано 4 списка, датированные периодом с 26 июля по 30 сентября 1914 года (по старому стилю). Первый список оказался самым внушительным по объему: только в отделе «Германия» перечислено более 2500 человек, не менее значительными были и списки находившихся в пограничных нейтральных странах.
Предпринимались попытки самоорганизации и взаимодействия с германскими властями. На второй день войны Н.И. Кареев и группа русских туристов в Дрездене попросили о помощи местного испанского консула, однако тот сослался на отсутствие распоряжений из посольства и признался, что он, «как немец», помогать русским не собирается. Обратившись в испанское посольство в Берлине, Кареев получил в ответ «официозное письмо», согласно которому вся судьба русских подданных находится исключительно в руках немцев.
Кареев решил последовать этой логике и обратился за помощью к своему коллеге, немецкому историку профессору Теодору Шиману. Человек консервативных взглядов, известный своими антирусскими высказываниями, Шиман тем не менее с готовностью откликнулся на просьбы и сообщил о ситуации в имперскую канцелярию. Н.И. Кареев позднее неоднократно подчеркивал большую заслугу Т. Шимана в деле помощи русским подданным в Германии.
9 августа 1914 года Кареев выехал в Берлин для участия в совещании по поводу судьбы русских подданных в Германии. На совещании в здании «Дойче банка» присутствовало около тридцати человек, среди которых были, в частности, издатель И.А. Ефрон, князь Д.И. Бебутов, инженер Ф.Е. Енакиев, член Думы А.И. Чхенкели.
Помимо именитых русских подданных, в комиссию входили немецкие ученые. Т. Шиман, доктор права Бернгард Кан, историки Гуго Симон и Эдвард Фукс значительно облегчили работу с магистратами, комендатурами и отдельными чиновниками. Здание комиссии было еще одним местом массового скопления русских, которые по целым дням занимали не только внутренние помещения, но и близлежащие дворы и улицу. Возле здания постоянно дежурила полиция, однако, по словам Кареева, ни о каких столкновениях и конфликтах ему не приходилось слышать.
В середине августа 1914 года вопрос о массовом выезде русских подданных из Германии был принципиально решен Берлином. Для обсуждения организационных вопросов на расширенном совещании от комиссии были представлены Кареев, Енакиев, Кан, Симон и Фукс. Они составили свои списки отъезжающих и порядок распределения мест и билетов, согласно которому каждый поезд состоял из вагонов трех классов, на 400 мест в I и II классах, и на 800 – в III классе.
Каждый пассажир I класса должен был оплатить проезд двух пассажиров III класса, а каждый пассажир II класса – по одному пассажиру III класса. Так предполагалось увезти наибольшее количество людей в одном поезде. Однако берлинская комендатура, которая с определенного момента взяла дело в свои руки, стала выдавать не только разрешения на выезд, но и билеты. Были значительно изменены и списки отъезжающих, многих перевели на более поздние отправления. Жалобы и протесты русских членов комиссии не принимались: их попросту не пускали в комендатуру.
Несмотря на все организационные трудности и препятствия, 23 августа в 9:23 утра первый «русский» поезд отправился из Берлина. С собой запрещалось провозить фотоаппараты, любые бумаги и письма на русском языке. Позднее специальные составы с русскими стали уходить и из других городов Германии. Вагоны набивались под завязку, однако «при помощи очень крупных подачек» некоторым удавалось занять места еще в ночь до отъезда.
Поезда следовали с задержкой на датской границе и с внутренними остановками, нередко – с высадкой пассажиров и изъятием вагонов без объяснения причин. Были опасения и относительно того, как встретят русских датчане и шведы, однако они развеялись при первой же встрече: те оказали очень теплый прием русским «беглецам».
В целом, несмотря на все препятствия и трудности, к середине осени 1914 года большая часть русских подданных – женщин, детей и мужчин, не подлежавших призыву – выехала с территории Германии и Австро-Венгрии.
Таким образом, судьба русских, оказавшихся в Германии и Австро-Венгрии в начале войны, складывалась по-разному и зависела от множества субъективных факторов. Большое значение имели выбор пути, по которому русские пытались выехать с «вражеской» территории, а также люди (чиновники, военные, полицейские, местные жители), которые им на этом пути встречались. Однако каким бы ни был путь на родину, он в большинстве случаев сопровождался сильнейшим стрессом, психологическими и физическими травмами.
Важно отметить, что на представления и рассказы русских о «мытарствах» и «мучениях» сильно зависели от их имущественного положения и социального статуса. Привыкшие к совершенно другому отношению, состоятельные и именитые русские подданные зачастую преувеличивали враждебность к себе со стороны немцев и недооценивали морально-психологический эффект от начала войны. Для этой части русских туристов, и вообще для женщин и стариков, «немецкими зверствами» были не только физическое воздействие (избиения, насилие, закидывание камнями и т.п.), но и разнообразные формы «издевательств» и морального унижения.
С особым недовольством в русской прессе сообщалось, к примеру, о задержке поезда вдовствующей императрицы Марии Федоровны, или об «умышленном курении» немецких солдат в купе великого князя Константина Константиновича.
Затруднения высоких особ при выезде в Россию не отражали всей многообразной картины положения русских подданных в Германии и Австро-Венгрии. Тем не менее, именно эти случаи наиболее широко освещались в прессе, и в первую очередь через призму этих сообщений общество узнавало о «мытарствах» своих соотечественников. Воспоминания рядовых туристов зачастую либо не были записаны, либо оставались на страницах дневников. В лучшем случае, их свидетельства были опубликованы в различных сборниках и малотиражных изданиях, когда тема уже потеряла для общества свою остроту и актуальность, давно уступила место насущным военным вопросам.
На первый план выходили пропагандистские издания, которые делали упор на «всеобщем озверении» немцев и не отмечали ни одного факта помощи и сострадания с их стороны. Сюжет о русских туристах, застигнутых войной во вражеских государствах, стал важнейшей основой для конструирования образа врага в России в годы Первой мировой войны.
Перенесено силами сообщества cat_cat с сайта fakel-history.ru.
https://vk.com/fakel_history — паблик Факела в ВК.