Я попытался забрать в руку все свое лицо. Огромный узкий лоб врезался в ладонь, как корабль в айсберг. Куда уместить это огромное несуразное тело, полное жизни и любви. Нигде оно не вмещается. А душе душно, теснится сердце, я управляю им, как японский школьник громадным мехом, мне страшно, но я чувствую власть над собой.
На улице темень и пустота. Тишина города гудит автоматическими вибрациями. Дед в таких случаях засовывал в уши беруши. Он не любил шум. Мастер золотые руки, часовщик, дрожащими музыкальными пальцами склонялся с моноклем над старинными карманными часами, переставляя пинцетом шестеренки, циферблаты, стрелочки, заводил колёсики, проверял, прислушивался к их стуку, как прислушиваются к груди любимого человека, когда засыпаешь. Кажется, помню его чуткое прохладное ухо, когда обнимал его в последний раз. В детстве он прикладывал к моему уху эти старые ходики, послушай какой механизм. Меня изумляли тонкие, почти прозрачные детали. Дед все время повторял и про человека, что он-де машина.
И вот теперь совсем почти до противного взрослый я прислушиваюсь к своему сердцу. В нем нарастает боль. То утихает, то подкатывает снова. Кто-то играет главную партию, щиплет нервные струны, пока оркестр засыпает. Боль нашего вечного расставания. Я пугаюсь бледному отражению в стекле окна, напротив открытого настежь на балконе, как будто отражение мое является с улицы и усмехается бледным смехом. И когда убеждаюсь, что это я сам, еще как бы издеваясь над самим собой, поглаживаю свои усы и бороду. Захватив переносицу средним и большим пальцами я пытаюсь понять улицу, чем она дышит, что думает. Люди оставили ее. Она давно уже одна. Люди не гуляют, не разговаривают на ней. Молча пробегают, словно избегая. Были времена другие. Улица помнила, как наполнялась трепетом гуляющих, они заполняли ее своими открытыми душами и делались с ней одним целым, делились, толпились тайнами, людские разговоры наполняли улицу сполна житейскими секретами, что порой разговоры через край выливались и наводняли всю ночь до раннего утра, еле остывая на уставшем полуденном солнце. Теперь редкий пьяный забулдыга, пошатываясь шепчет перегаром глупые пьяные свои мысли, которые путаются и дурно пахнут, бесконечно повторяясь, несвободные и пустые. Ничто ее не греет, даже я ее не могу согреть воспоминаниями. Я чихаю от прохладных прикосновений языка сквозняка. Он заговаривает со мной о ней. Рассказывает, как она выглядит, о чем она думает, во что одета, как раздевается и ложится спать. Спокойной ночи, моя красавица. В детстве я видел сны, как влетал инкубом в чужие квартиры, а там женщины. Они все тоже мне чужие.
Улица в них видит только темную тишину. Эти женщины запредельные молчанием. Я тоже почернел и обесцветился. Она не зовет меня и не ждет. Она забывает меня. Ей, возможно, легче без меня. Спокойней и безопаснее. Зачем ей такие звериные страсти, оскалы моих мыслей, жадная моя фантазия, стремящаяся ломать стены и строить мосты. Ей хочется покоя, она устала от притязаний. К тому же она понимает, знает, какой я человек. Она не может простить мне мою слабость.
Я врываюсь в тишину и беззвучно ору. Ору на себя самого! Ору себе в грудь. Как ты можешь быть там? Кто ты такой!? Почему ты не можешь просто стать нормальным человеком! Устремленного к человеческому.
Я люблю ходить по улицам, когда там никого нет. После трех часов там освобождается от будничного духа. Люди засыпают, вместе засыпают их мысли, желания, стремления. В воздухе легким туманом поглощена пустота. Можно двигаться быстрее, не встречая сопротивления, на плечи не давит человечность.
Ночные поливочные машины набирают воду.
Первые трамваи выплывают из парков.
Сонные автобусы зевают на красном.
Собачники озираются на мои копыта и волосатые ноги, пока их питомцы утягивают их плутать по изменившимся за ночь улицам.
Улицы нежные, темнота постепенно рассеивает эту тишину. Дома осветляются. Где-то свистит громко чайник, будя хозяина, он решил еще немного поваляться перед работой. А я бегу домой прятаться. До следующей ночи.