– Николай, что касается театра. В драматическом театре у вас есть фавориты? И вы можете вообще в театре поверить хоть на секунду, что перед вами правда?
– Да. Я очень погружающийся человек. Из-за этого я не смотрю фильмы ужасов, триллеры. Я потом могу долго не спать, я могу опять начать бояться темноты. Я эти вещи из-за этого не смотрю.
– А что вы любите из классического... даже не из классического, а из репертуарного театра?
– Последнее, от чего я пришел в восторг, если вы не видели или не читали – это Вырыпаев – «Волнение» с Фрейндлих.
– Это очень хорошая вещь.
– Это гениально. И то, что делает Фрейндлих. Понимаете, я с детства, по-моему, вам как-то в интервью я рассказывал, что мне не нравилось, когда мне читали сказку второй раз. И моя няня оттого, что я плохо ел, все время должна была мне что-то читать. Первое, что она взяла, – Шекспира. Мы сначала прочитали всего Шекспира, потом мы пошли по Шиллеру. Они так стояли.
– У вас хорошая школа. Русские герои.
– Почему-то я влюбился в Марию Стюарт. Я влюблен в этот персонаж. Я так плакал, когда ей отрубали голову, потому что когда уже дошел до Цвейга, мне было лет шесть, когда я сам прочитал.
– «Мария Стюарт. Подлинная история шотландской королевы». Плохая книжка. Ненастоящая.
– А мне нравится. Особенно как казнь описана.
– Натуралистично она описана и нехорошо.
– Я к чему вам это рассказываю... И вот я пришел на «Играем Шиллера» в «Современник». Они восстановили спектакль, я хочу опять пойти. Лена Яковлева опять стала играть. И там есть сцена... Я с детства не люблю Елизавету. Я ее не люблю просто, потому что она убила Марию.
– Кто ж ее любит?
– Сейчас я ее люблю.
– Да мерзкая баба.
– Понимаете, что такое старость? Это когда вы начинаете оценивать Ришелье, а не Д'Артаньяна. Вот у меня, видимо, началось. Я люблю Елизавету, а не Марию Стюарт. Но когда я пошел смотреть «Играем Шиллера», я еще любил Стюарт. И вдруг эта сцена с Нееловой, когда она должна подписать...
Она играла так, что я поймал себя на мысли, что я сейчас встану и закричу: «Да убейте ее, убейте. Не мучайте эту женщину святую». Вот что такое сила искусства. Великая Неелова вдруг сделала такое, что я после этого пришел, перечитал Цвейга, пошел ЖЗЛ и еще что-то купил, прочитал.
– И понял, что права-то была Елизавета.
– Конечно. Понимаете?
– Ну, Мария была человек сомнительный.
– Красивая дура, понимаете? Это страшно. Вообще, когда красота есть у человека, это опасно.
– Грузинский характер, с которым я всю жизнь имею дело, сильную вам службу служит? Окуджава говорил, главная черта грузина – праздность царственной ленью, любовь к роскоши. Пишет моя армянская половина, говорил он всегда, а грузинская поет.
– Ну, армянская расчетливая.
– Армянская труженик на сухой земле, на камне. А что грузины?
– А грузин всю эту красоту, которая существует, – спродюсировал.
– Ну, вы чувствуете в себе грузина?
– Как же я могу не чувствовать? Мне делали тут анализ крови – говорят, у вас нет кочевых народов. Я говорю – в смысле? А доктор была еврейка, ну, нет у вас евреев. Я говорю – да. У вас оседлая кровь.
– Поэтому миритесь.
– Понимаете, во-первых, это природная музыкальность. Это темперамент.
– Эстетика вообще, чувство формы.
– Это темперамент на сцене. Вы знаете, что русские не чувствуют слабую долю? Вообще.
– А грузины слышат?
– Заложено. Русский не может в слабую долю щелкнуть. Это очень смешно, а Баланчин, например, грузин, у него все поставлено на синкопу. И ничего ты не сделаешь. Вы не представляете, как мучаются все, потому что нету этого.
– А станцевать что-нибудь грузинское вы можете?
– Нет.
– Вам не приходилось?
– Нет. Приходилось. Я учился в детстве. Очень смешно, наш педагог по грузинским танцам в Тбилиси говорила: «Классичка, отойди». Она на мои ноги смотрела, и все понимали, что я буду в арабеске... «Классичка, отойди», – пренебрежительно.
Из разговора с Дмитрием Быковым
