Анастасия Романова — мастер ярких звуковых красок и замысловатых, но точных движений. Чего только не увидишь из окна автомобиля, летящего от рождения к смерти.
М-11
идеально идет, поллоковскими мазками,
точно такой же прорезал итальянские Альпы,
в темноте за изгородью в свете фар — несколько лисиц мордами в сетку —
смотрят на рядки слонов-джипперов, рвущих скоростя…
по бордюрам — тысячи бледных отражателей надежнее крыла ангела,
точно такие же возносят нас над невидимыми норвежскими фьордами,
укрывают от депрессивных промзон Братиславы и Рура, уводят восвояси
от сливовицких снов польских деревушек,
от аистиных хуторов и кружевных городков,
в объезд и в обход, куда подальше,
потому что
автобан — это не дорога,
автобан — намордник пространства, антимикробная маска,
покров, балаклава, фиксирующий жгут,
если идти через ночь на скорости двести км в час,
откуда и куда —
неожиданно легко становится безразлично
потому что автобан — не дорога, а утилита,
здесь у земли зашит рот, обездвижены суставы, прикрыты глаза,
ни одной истории сегодня она не расскажет и не покажет,
не распознает, не признает,
путнику — не увидеть, не оглянуться, не наглядеться, не втянуть ноздрями пыльцы,
не вздохнуть, не выдохнуть, все заморожено заживо,
на скоростях
потому что
автобан — не дорога, а техника забвения,
здесь ничего не требуется, только бортовой компьютер,
а снаружи — указатели на развязках, копии копий копий,
и кажется — всюду знакомые места,
разве мы не под Кельном, знакомая заправка со спасительной кофемашиной.
Заправки превращаются в маяки, маяки помогают дрифтерам ненадолго опомниться — подержаться за бумажные стаканчики
кроме заправок остановки запрещены,
только унифицированные съезды на площадки с качелями и сортирами,
заезжая на очередную перекурить, подозреваешь, что давно носишься по кругу,
потому что
автобан — не дорога, а аттракцион,
лучшая симуляция небытия
между Питером и Москвой
он растянут вдоль густых березняков и лапотных ельников,
поверх болотных болтанок и ольхового мелколесья,
по-над шевелением остроухих лешаков и лапотворных бобровых островков
поверх бисерных речевок ручьев, над вервием речух,
рукоятями низин,
идеально прямой, симметричный, оцифрованный, он висит в невесомости,
защищенный от вторженцев из косматого космоса леса
табличка Река Кисса
табличка Река Нефтянка
табличка Ручей Новый
Автобан, совершенный инструмент автоматического письма
Табличка
Табличка
Табличка
Табличка река Волхов
Табличка
Табличка
Табличка
Санкт-Петербург
Недосягаемость
Из Небылого я иду по речке Узкой,
насвистываю Марсельезу, но неточно,
молюсь — о пилигримах русских
пишу на коптском через гугл-переводчик.
На облкартах размечаю знаки,
ведущие из небыли в прабылье,
где забытьем по вене точно млеком мака
ширяется Господь, которого мы недол/не убили.
Так просто скрыться и залечь, в пространство
укутаться, лицом нырнуть в подушки,
лежит Господь, приняв забавное лекарство,
и больше не бросает светотень на сущее.
В мешке бутылки письма песни,
который раз, едрить, маршрут теряю, —
вниз по реке шагаю, и хоть тресни
куда иду из Небылого, забываю.
Pastis
Ты сказал, сумерки, скоро придут за нами.
Я тут же согрелась. На мосту Александра III ни туриста.
Надо купить табак, изучить текущую версию «ты и я»
в отражении витрин на Сен-Мишель.
Потом долго смотреть на труды дождя,
как блестят прикованные велосипеды,
хихикают вымокшие хипстеры,
щурятся жоли фи в мутоновых пальтишках,
вода утюжит грибницы кафешантанов
где стучат рюмки и призраки роятся под инфракрасными лампами, грохочут пепельницы и пищат клювы бутылок, подаваемых смертным втридорога.
Кого они ищут? На что они надеются?
Слепой метрдотель песьими лапами распахивает полуподвальное окно, чтобы те, кому нужно, расслышали хор люциферов из цоколя.
Гинзберг с Берроузом медленно поднимают для приветствия заточенные тросточки, пение превращается в тонкий вой.
Но все заглушает улюлюкание подвыпившей африканки, поймавшей посреди Парижа воришек из своего племени.
Старуха вытягивает язык на пол-улицы и медленно заталкивает перепуганных юношей в старый рено.
Мы прикончили пастис и спустились в подземный паркинг.
На минус втором этаже не бывает видений, подумала я,
втискиваясь в перенабитый автомобильчик.
Глаза закрылись, и город схлопнулся.
Фрагмент Пятое Небо
здесь ветви твои, arbor mundi, свистят как шрапнель, а кора в мелких дырах,
здесь громы гремят и синхронен с движением кисти на микросхеме рассвет,
в непроницаемых шлемах, в строгих имперских мундирах
вцепились рогатые шельмы клешнями в предплечья,
не говори, что выхода нет.
Мы — разные вещи. Забудь, что творим мы разные вещи:
вещуньи квокочат над страшным, графит ослепляет женщин,
магнит насилует ртуть, нефть поклоняется змею,
металл подчиняет мужчин, сера въедается в кровь,
кристалл преломляет луч, и что-что холодное зреет за запертой дверью, —
так открывается путь в ближайший из кислых миров,
***
Петербург в белоснежных алабаях,
Хозяева их предали, уснув в конурках под землей,
Псов ведут через снег со старой живодерни волки волонтеры
Останавливаются, пересчитывая, вдруг глупенькие опять соскользнули через щели на речной лед, улетучились снежным облаком за пять углов…
Алабаи щурятся, втягивают воздух.
В темноте мерещатся временные пристаньки,
там еда и остропахнущие псиной голые стены.
Электричества в городе нет из-за штормов,
древний мусор поднялся до верхних окон дворцов.
Алабаи устали и хотят спать.
Белоруссия
Как беззащитны и бесстрашны наши подросшие дети.
Они смотрят на войну в упор —
сквозь прорези ее черных масок и стену щитов,
в расширенные зрачки силовиков,
обнуливших присягу воина-защитника
И это особое клятвопреступление
в краях, где память как похоронный листок,
на полях крестики и каракули сирот малолеток,
подделывавших даты рождения,
чтоб дотягивать до 14-ти
и идти в партизаны бить гадину.
В краях, где в любую погоду
спускаются с небес хороводы сгоревших заживо деревень:
Словно птицы перед грозой
они припадают к земле,
заполняют хлопотанием крыльев
водянистое пространство белой Руси, —
где рыльце смерти в рябиново-вишневом соке,
где кровь не терпче дикого тёрна,
где копытце страха не крепче браги,
где пчелы, сдурев, ломают жала о бетон и электропровода,
где очередной августейший вздумал поохотиться на детей.
Кажется, ему еще есть на кого опереться,
и даже покрасоваться, не замечая,
как же зашевелились чащи
и болота раззявили рты,
неотвратимо
***
время думать о Боге и только о Нём, время думать о Боге и только о Нём, время думать о Боге и только о Нём, время думать о беге и только огнем
это время никогда не кончится, это время никогда не кончится, это время никогда не кончится это время думать о Боге и только о Нём