Автор: Водопад
Откель он взялся? Неведомо… Батюшка Никифор на телеге привёз.
– Михайло, подь сюды! – меня подозвал.
Я подошестововал, углядел, что за поклажа, крестным знамением себя осенил.
– Подмогни!
Вместе взялись, поднатужились. Я за ноги. Он тяжёлый, опухший весь. Ликом страшен. Безбородый, как Малашка, а не баба. Глаз один приотверст, песком речным заполонён. Одёжа рваная, мокрая, в тине да глине. В прорехе крест увидал, знатный, сребрянный – ухолонился чуток.
В часовенке места на локоток. Бросили поклажу на пол, зыркнул батюшка, да я и сам на день поспешил, земной поклон образам не отбив.
Ночью Сашка три раза до колодца бегал, в часовню водицу носил. Наутро Никифор на пороге возник – чёрен да мрачен, велел вновь воды принесть, на ступень поставить. Принесли – к ведёрку приник длинно и жадно, после остатки на себя выплескнул, снова ж глянул грозно – как умеет – повернулся и плотно дверь вослед притворил.
День встал жаркий да томный, слепни звенят, река чуть слышно шумит, да в часовенке – ещё тише – Никифор молитвы читает, заунывно, непонятно, ни словечка не разобрать. Это ежли вовсе ухо к стене приложить, а нет – так не слыхать ни звука. Но больно надо – караулить. Заняться боле нечем?
К вечеру гляжу – Малашка стоит, глаз выпучила, рукой машет, зовёт. Пришли, притихли. Сашка там уже. И бабка Матрёна, и Стёпка-обрубок. Вскорости другие приползли.
Никифор внутри всё бубунит, но громче, напористее. И кто-то глухо и страшно ему вторит: «М-м-м-у-у, м-м-м-у-у». И Малашка за руку хватает да жмётся, от страха мельтесит. Стукнула дверь, батюшка пригнулся, вышел. Глаза ввалились. Зыркнул, на крылечко присел устало.
– Возрадуйтесь, братья! – возвестил хрипло.
– М-м-м, – за спиной его.
– Спаси, Христос! – пали мы в земном поклоне.
После я его утром заприметил. Стоит, за берёзу обнялся, руки-ноги мельтесят. Глянул на меня – будто увидал.
– М-м-м! – башкой тряхнул.
И берёзу бросил, к колодцу зашагал. Шатается, ноги еле-еле волочит, как не свалился? Ведёрко берестяное схватил, пьёт и пьёт, а водица из дырки на брюхе хлещет, портки у его чудные, чёрные, блестявые, вот по им прямо и текёт. Знамо, не напьёшься так.
Батюшка тут крестным знамением его осенил троекратно, рукой махнул, и поплёлся тот за им, как телок за маткой.
– Зовите Аркашей, – Никифор всех возвестил.
И стал Аркаша у бабки Матрёны жить попервости. Она пузо ему зашила накрепко, одёжу справную подогнала. Ещё у его глаз один не шеволился, но так-то парень целёхонек был, здоровый да матёрый, что медведь. Руки и спина синими узорами расписаны, всё крестами, куполами невиданными, да не смоешь, под кожу вколоты. Так Никифор сказал, я-то не ведал.
Вскорости стал Аркаша поживее. Ступает ровно, на зов идёт, что скажешь – делает. Как умеет. Ну там, воды наносить, дров наколоть.
– Аркаша! – крикнешь ему, рукой машет, лыбится. Зубов, правда, три всего видать, но поболе, нежли у Матрёны самой.
Вскорости мычать стал понятно. Вроде мычит, а слышно, что сказал. Ну там, «да» или «нет», а потом другое, а после и по именам нас различать начал. А голос у его зычный, хрипый, ну медведь сам и рычит.
После Аркаша вовсе своим стал. Батюшка-то его исповедовал поболе других. Обучил кланяться при встрече, крёстному знамению истинному, работе простецкой – там, лошадь в телегу запрячь, сено в скирду скидать, петли на рябчиков поставить. «Слава тебе, Боже!», – радовалась Матрёна помощнику.
Но тут куры стали у бабки пропадать. Заделали засаду да споймали Аркашу в курятнике. В перьях, в крови, в кишках куричьих, дикий, зубьями в птицу впился, мычит да башкой мотает. Позвали батюшку. Долго Никифор молитвы читал да кадилом махал, но присмирел Аркаша, мельтесить перестал, затих и спокоился.
Лето на закат – стали Аркашу с Малашкой замечать. То за черницей-голубицей вместе пойдут, то за водой, ну тетерев с тетёркой – он вкруг её охаживает, а она глазик потупит и улыбается на пол рта. А то сядут на завалинке рядышком, Аркаша «му» да «мы», руками машет – сказывает что-то, а Малашка молчит и смотрит на него не отрываясь. Ну он-то понятно – видный да крепкий, а вот в ней что нашёл? Кожа да кости, тьфу, ни схватиться, ни суп сварить.
– Ну, видать, будет осенью свадьба! – усмехнулся батюшка в бороду, а бабка Матрёна руками замахала да слёзы тряпицей утёрла.
Шишка уже вовсю пошла, по утрам трава сребрилась, всё тяжельче стало из землянки вылезать. Был день мокрый, пасмурный, и тут вышли к нам чужаки. Двое. Из лесу вышли, сами.
В одёже чудной – один точно в кочку болотную обрядился, вторый в зелёное до пят завёрнут, а шапка такая, как сковорода с прихваткой, а во лбу её камень червоный, вкруг его синее и белое на золотом.
Вышли, заозирались, брови хмурят. Увидали меня.
– А скажи-ка, мил человек, что это за деревня? – будто по-доброму кажут, а глаза прячут и морды кривят.
– То вам батюшка скажет, – ответствую я, попонятней стараясь, и веду к избе Никифора. Медленно веду, холодно ибо.
Те бошками вертят, меж собою переговариваются.
– Что за крест такой? – один на часовню кивает.
– Восьмиконечный, – тот, что в зелёном, говорит. – Это…
И тут Аркаша встречь попал. Мешок шишек тащит, лыбится, мычит под нос – песни поёт. Те двое застыли, то на его смотрят, то переглядываются. Тот, что со сковородой, ближе подошёл, хмурится, всматривается, нос морщит.
– Аркадий Михалыч? – говорит, а голос-то мельтесит и петуха даёт.
Аркаша мешок бросил, набычился, молчит. Глазом незнакомцев обшаривает, вторым в небо глядит.
Те двое его куратно под ручки: «Пойдёмте, Аркадий Михалыч», а сами озираются, глаза круглые. Аркаша как телок послушный с ими йдёт. И тут Стёпка-обрубок с куста выполз, под ноги подкатился, той рукой, что до локтя осталась, машет. Чужаки отпрыгнули, в рот его беззубый-безгубый уставились, в горле у Стёпки бурлит, хрипит, клокочет.
– Чё за хрень?! – заверещал зелёный и руку пред собой вскинул, а в руке…
Знакомая штука в руке его. Видал я такую. Где, когда – не ведаю, но видал. И знал, что дале буде.
Грохнул гром – раз, другой, третий. Дёрнулся Стёпка, затих, потом ещё пуще захрипел, аж челюсть потерял. Чужаки орут, бошками вертят, Аркашу тащут к лесу, но тут на шум другие наши явились, а Малашка скорее всех, ковыляет на деревянной ноге, шипит, руку костлявую тянет, вторую-то медведь отъел, а глаз и язык вороны выклевали, вот и шипит она, точно змея рассерженная.
Аркаша увидал её, встал столбом, а его сдвинь-ка – под сто пудов буде.
– Держи татей! – Никифор кричит и саблю свою, что на стене в избе висела, из ножен тащит.
Ну мы и двинули на чужаков, как смогли. Малашка впервой, я за ей. Гром внове – раз, другой – чую, нутро мне горячим проткнуло. Вторый чужак, что на кочку похож, палку с-под полы достал, поднял, громыхнуло, будто небо треснуло, разлетелась башка Малашкина на кусочки.
Аркаша увидал, зарычал страшно, рванулся, зелёного подмял, ручищами за шею хватил, дёрнулся тот и затих. Громыхнуло ещё, и Аркаша набок упал, а во лбу дыра, что кулак влезет. Чужак палку свою преломил, в одёже шарит, руки мельтесят, ничего в них не держится. А я видал ведь такую палку, ведаю, что она, а откуда ведаю – не ведаю. Заорал я, вперёд рванул, а Никифор уже тут – махнул саблей, захрипел чужак, руками за горло хватился, да куда там – хлещет рекой, рухнул коло первого татя, ногами посучил и замолк.
– Ох-ох! – запричитала Матрёна, другие загалдели, зашумели.
Батюшка отдышался, саблю о траву утёр, поцеловал, в ножны вложил.
– Слава тебе, Боже! Уберёг от супостатов! – и поклон троекратный в сторону часовни отбил, а следом и мы все.
Никифор на Малашку с Аркашей глянул, покачал головой. После к татям подошёл, обшарил, кажную вещицу диковинную оглядел да в мешочек полотняный сложил. Бабке велел брюхо моё сперва зашить, после – глотку у супостата, а как всё кончили, стал пред всеми и молвил речь:
– Братья! Услышал Господь молитвы наши и оградил нас от напастей, защитил от татей и супостатов! Видать, не напрасны труды наши, не зря мы почитаем Исуса нашего Христа и службу несём ему верную, праведную! Братьев наших убиенных предадим земле согласно обычаю, а супостатов несите в часовню, да водицы живой из колодца поболе, дабы сумел я силой её чудодейственной да молитвами истовыми очистить души их грешные.
Три дня и три ночи молитвы читал батюшка Никифор, а мы всё воду ему таскали да таскали. После снег упал, не могли мы боле из землянок выбираться. Я засыпал и всё думал, откель мне про штуки грохочущие ведомо. Видал я их где-то, да забыл напрочь. А то и в руках держал. Как их?.. Ру… руж?..
Нет… Ладно, весной воспомню.
Источник: http://litclubbs.ru/duel/241-arkasha.html
Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала
Важные объявления:
- Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона . Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Литературные дуэли на "Бумажном слоне" : битвы между писателями каждую неделю!
- Выбирайте тему и записывайтесь >>
- Запасайтесь попкорном и читайте >>