Николай еще раз поцеловал волосы Ольги.
- Я тебя прошу: успокойся! Не было никакой блондинки!
- Значит, она придумала?
- Оля, в среду или в четверг, не помню, приходила учительница из нашей школы. Они переписывают детей, кто в какой школе и в каком классе учится. Это у них каждый год перед началом учебы. Помнишь, в прошлом году приходили? Это у них называется проверкой всеобуча, что ли... Ну, чтоб все дети ходили вы школу.
Ольга вспомнила: действительно, каждый год приходили, даже когда еще Наташа и Гриша в детском саду были, спрашивали, в какую школу они пойдут.
- А вот блондинка или брюнетка – я не заметил, - Николай улыбнулся, увидев, как смутилась Ольга.
- А ты приревновала меня, что ли?
Ольга попыталась справиться с досадой, которая проступила не лице.
- Вот еще! –воскликнула она. – не хватало еще ревновать!
- А я уже обрадовался, - вздохнул Николай. – Подумал, что наконец ты полюбила меня...
Ольга встала с пуфика, повернулась к мужу.
- Коля, - она не смотрела ему в лицо, - я ведь действительно приревновала тебя. Прости! Я люблю тебя, и как представила, что вдруг у тебя...
Она спрятала лицо на груди мужа.
- Не бойся, в моем сердце только ты и наши дети. Другим там места нет.
- Это правда? – Ольга счастливо вздохнула.
Николай поцеловал ее.
В комнату заглянула заспанная Наташа.
- Вы чего не спите? – сонным голосом спросила она.
- А ты? – Николай повернулся к дочке.
- Я проснулась, а у вас свет горит, и вы разговариваете...
- Иди, спи, послезавтра в школу. Нет, уже завтра! – Ольга поцеловала девочку и повела ее в комнату.
- Завтра воскресенье, давай поедем на природу, если будет хорошая погода.
- Хорошо, а теперь давай спать!
... Евдокия приехала в больницу на директорской «Волге». Заместитель Мельникова распорядился отвезти ее туда и обратно. Поэтому рано утром, когда Евдокия собралась идти на автобус, ко двору подъехала машина.
Мельников поджидал Евдокию на улице, на лавочке под раскидистой ивой. Утро было свежим, неуловимо пахло приближающейся осенью. Под ивой лежали редкие опавшие листья, сброшенные ветви. Дворник подбирался уже к этому уголку больничного двора, подметая и так чистые плитки дорожек. На клумбах доцветали бархатцы, но начинали свое время георгины – они в большом разнообразии росли везде: скромные, в один лепесток, богатые – с плотно набитым лепестками цветком. Особенно выделялись высокие, ветвистые, темно-красные с белыми кончиками, некоторые головки которых склонялись от тяжести.
Однако запах исходил не от них, а от ноготков и ранних хризантем – свежий, прохладный. Казалось, что в природе наконец наступила гармония: нет жары и еще не холодно, нет ветра, небо совершенно чистое и снова синее, словно смывшее летнюю пыль; птицы еще поют, причем их хор пока еще разноголосый. Особенно старается иволга – ее переливы заглушают и звонкое чириканье воробьев, и песни щеглов.
Мельников невольно заслушался, покачал головой: ишь ты, заливается! Сидевший рядом с ним мужчина из его палаты, заметив реакцию Мельникова на это пение, сказал:
- Поет! Ишь, как разливается! Да, все в природе живет, радуется солнцу. А мы все куда-то спешим, к чему-то рвемся, друг перед дружкой выкобениваемся...
Он замолчал, а Мельников впервые за много лет вдруг подумал, что ведь жизнь и вправду такая короткая, в ней много интересного, но совершенно некогда остановиться и увидеть это... Вот он за последние десять лет не был в полноценном отпуске, как положено, все находились причины, которые не позволяли оставить работу.
Из-за угла здания вышла Евдокия. Мельников встал ей навстречу, взял сумку из ее рук.
- Как ты? – спросила она, целуя его в щеку.
- Отлично, - ответил Мельников. – Я совсем здоров, как огурчик!
- Ага, зеленый и весь в пупырышках, - усмехнулась Евдокия. – Давай-ка покушай свеженького. Еще завтрака не было?
- Не было, Дуся, не было.
- Ну вот и давай позавтракай.
Она стала открывать сумку, где лежала приготовленная ею еда, но потом вдруг остановилась:
- Пойдем-ка в палату, что это мы на улице, как на вокзале, на газетке?
- Нет, Дунечка, давай тут, смотри, какое утро! Представим, что мы вышли на природу!
Дворник, подошедший к их скамейке, проворчал:
- Опять набросают, как будто за столом нельзя поесть!
Евдокия разостлала на скамейке полотенце, достала вареные яйца, баночку с бульоном, оладьи, сметану...
- Садитесь с нами, - пригласила она соседа.
- Спасибо! Скоро моя придет, тоже принесет... Приятного аппетита!
Мельников заканчивал трапезу, когда выглянула медсестра:
- Мельников, Иванцов, в палату! Скоро обход!
Увидев, что Мельников ест, заметила:
- Это вместо диеты? Я доктору доложу, что вы нарушаете!
Евдокия быстро собрала остатки, посуду, сложила все в сумку.
- Иди, Витя, я потом с доктором поговорю, сколько тебя еще держать будут.
- Буду требовать, чтоб выписывал!
- Все б ты требовал! Как скажет доктор, так пусть и будет! Витя, ты мне живой нужен. Я так переволновалась за тебя!
- Я уже соскучился, - проговорил Петрович, обнимая жену. – Хочу домой!
Во время обхода доктор сказал, что, может, пора на заслуженный отдых, а после больницы хорошо бы в санаторий, в Кисловодск. Закрепить результаты лечения, так сказать. Мельников ничего не ответил. Ему было странно это слышать. Выходит, что ему пора на пенсию? Сможет ли он жить без ежедневного беспокойства, без своего хозяйства, без того волнения, которое бывает и перед началом сева, и перед началом уборки. Никто ведь никогда не знал, что он, коммунист, атеист, всегда мысленно молился и благословлял себя и всех: «Ну, с Богом!». А сердце при этом стучало, как перед первым свиданием.
И вот теперь ему намекают, да нет не намекают - прямо говорят: пора на пенсию...