Галина Ицкович приручает верблюда, страдает от зноя и наслаждается марокканской народной музыкой, попутно открывая для себя и читателя Ифран, Мидельт, Еррахидию, Мерзугу и безымянный, но типичный для Марокко оазис.
День в Сахаре, ночь в Сахаре, весь этот джаз в Сахаре
Утром мы седла… (враки! — фотографируемся рядом с коллективно возлежащим, в связке же, караваном) верблюдов. А ещё нам вручают по тюрбану. Именному. Вам повезло, именной тюрбан входит в цену поездки. Для вас специально сделали.
Тюрбан напоминaeт мне джинсы-«варёнки» позднесоветских лет. На синем фоне выбелено хлоркой полное имя обладателя. Что и говорить, тюрбан невероятно практичен в условиях пустыни, он защищает и от солнцепека, и от пропесоченного ветра, и даже может быть использован как карман. Но уже к первому привалу выясняется, что подарочные тюрбаны безбожно линяют и превратили нашу процессию в караван синещёких призраков. Пока я ещё не предполагаю, что посинею, а потому с энтузиазмом учусь правильно навинчивать его на голову и шею.
Инструкция по сооружению тюрбана куда проще, чем инструкция по вождению верблюда. Вечно мне достаются приключения: что-то не то с подпругой, или как это называется в случае верблюдов, а деревянные ручки, за которые можно ухватиться (да нет, не «ухватиться», а управлять своим животным!) обломаны. Животное косится с лёгким презрением на мои попытки управлять ситуацией… но я каким-то чудом обретаю баланс и даже ухитряюсь оглянуться, как там мой спутник?
— С Б-гом! — радостно кричу ему. — К концу недели научимся управлять!
Тоже шутка, по достоинству оцененная: он, не заморачивавшийся планированием, кажется, на секунду верит, что мы действительно попали надолго…Невротическая потребность вышучивать ситуацию должна, по идее, подсказать, что роли перераспределились: это не мы лорнируем природу, это она сейчас рассматривает наши способности к выживанию в мелкоскоп.
Продвижением по ему одному видимому маршруту руководит очень худой бербер в синем атласном кафтане и расшитом золотом красном тюрбане, нарядный и нахмуренный. Он определил, кому какой верблюд, он же регулирует скорость и резкими окриками корректирует поведение тех верблюдов, которые недовольны доставшимся им всадником. В общем, босс всея Сахары.
Кроме старшого, есть ещё фельдфебель, караван замыкающий, а потому сразу замечающий даже малейшее расстройство ряда. Верблюды — этакие полупьяные танцовщицы, каждый следующий шаг которых непредсказуем: того и гляди, тонкие передние ножки подломятся насовсем. Однажды в другой совсем пустыне, на границе Индии и Китая, я провела на верблюдице пару часов, но там не было барханов, а потому всю непредсказуемость верблюжьей походки я не ощутила. Именно барханы, где надо то вниз, то вверх, добавляют остроту этим ощущениям: низвержение с высоты верблюжьего роста может оказаться незабываемым и потенциально последним приключением если не в жизни, то уж точно в этой поездке…
Одна из девиц-туристок, запаниковавшая в тот момент, когда оказалось, что на верблюда придется сесть, а не просто любоваться им из джипа, громко стонет:
— Сейчас я упаду! И, это я вам говорю, если упаду я, упадёте все вы. Мы же в связке!
Действительно, такая в силах потянуть весь караван за собой.
Но уже довольно скоро, придя к некой договорённости с тяготением, начинаешь понимать преимущества путешествий на верблюдах. Это заплыв в slow-motion, замедленная регата между небом и землёй, протискивание сквозь гущу между голубым и оранжевым. Вот захочу и оторвусь от затёртого коврика-седла, нырнув ещё глубже в густое небо. Оранжевость земли тоже кажется совсем другой с высоты верблюжьего похода. А всё остальное? Всё остальное исчезает из виду: совершенно естественно позабыть о тех, кто позади, но и тех, кто впереди, при желании можно заслонить крупным планом поводьев или головой моего верблюда. Верблюдицы, точнее.
Пустыня учит новым чувствам,
расширяет возможности языка.
Раскаленное чувство хайвея.
Хриплое чувство песка.
Скрип собственных волос
называю чувством сквика.
Привыкаю к нему.
Прочие чувства немеют,
впадают в спячку.
Свалянная верблюжья спина
обеспечивает качку;
кто-то верно придумал, что ход верблюда
неотличим от корабля.
Мы плывём по оранжевому морю.
Полутранс, полудрёму резко прерывает уже знакомое причитание:
— У меня больная спина! Почему я не осталась в деревне?
Да, действительно, почему. Забегая вперед: на обратном пути девица догадалась, что за караваном можно бежать. Какое облегчение для всех остальных!
Пустынная болезнь отличается
от морской обезвоживанием
и отсутствием бортика,
через который можно перегнуться.
Попробуй только перегнуться через верблюда —
и укус обеспечен,
а посему — подавляй тошноту.
Верблюд вечен.
Если укачивает на вер-блюде,
пиши вер-либр.
Вознесение на верблюжий уровень открывает новый цикл игры, устанавливает новый уровень одиночества. Нас сопровождает лишь похожая на резную гирлянду из чёрной бумаги тень нашего же каравана и ветер, отбивающий рваный ритм на моих барабанных перепонках. Пустыня душит, хватает за горло, укачивает, стучит в висках. Пейзаж то распадается на концентрические красные круги, то собирается в чёткие двуцветные картинки. Небо и песок, всего два цвета. И так часами. Небо и песок. Как наши вожатые догадываются, в какую сторону направлять животных, когда поворачивать (а мы через некоторое время поворачиваем)? Может, всё это разводка для туристов и мы никуда не едем, а просто наматываем круги вокруг мерзужного мотеля? Я начинаю чувствовать себя колумбовым матросом, давно не верящим своему предводителю и предполагающим огромный, чернейший обман. Мы не плывем никуда, там ничего нет!
Но мы плывём. Далеко-далеко среди однообразия оранжевого пейзажа появляются маленькие, как детальки Лего, вкрапления красного, чёрного и коричневого. Кажется, мы подъезжаем.
Кочевники разворачиваются вот как: песок застилается коврами, на коврах ставятся шатры-палатки, вот и готово селение. Для туристов килимами также застилаются дорожки между палатками, но это проформа, потому что сойдёшь с дорожки, и шагай по песку в бесконечность, то есть до гребня ближайшего бархана, а там уже понимаешь, что пески тянутся во все стороны до самого горизонта. Это легендарные дюны Ерг Чебби Сад, протяжённостью 20 км и шириной 5 км, самые высокие в Северной Африке.
Наш неуклюжий караван спешивается. Обитатели «деревни» помогают расседлать верблюдов, походя привечая нас мятным чаем и какими-то чумазыми хрустиками к нему, а после приглашают вглубь «деревни» и распределяют по палаткам. В нашей стоят две узкие лежанки, покрытые опять-таки коврами. На самом деле берберская деревня вполне обустроена, невзирая на достойный цирка-шапито мобильный реквизит. В нашем походнoм «отеле» есть абсолютно всё. Ресторан — это квадратный ковёр поверх ковровой дорожки. Кухня — это чан, в котором кипит баранина. Музыка — это берберские барабаны. Все остальные удобства — в дюнах.
Капризная девчонка, та самая, что угрожала завалить весь караван, громко жалуется где-то поблизости:
— Даже Мерзуга была благоустроенней!
Невзирая на мягкое английское «р», «Мерзуга» в её устах звучит натуральным ругательством.
В ложбине, где расположился наш лагерь (ах, простите, деревня!), солнцa совсем не видно, хотя ещё недавно оно было довольно высоко. Просто тень от дюны огромна. Ну же, пошли! Понукаемые суровыми нашими Лоуренсами и Белькассимами, мы начинаем карабкаться на гребень. Это, между прочим, не так просто, постоянно откатываешься назад. Я начинаю понимать бедных верблюдов (вон они, лежат рядком далеко внизу, наконец довелось отдохнуть).
Всё-таки вскарабкавшись на узкий идеальный гребень, расселись по краю, как стайка воробьёв, и стали ждать заката. Закат красного солнца в оранжевый песок. После, оттолкнувшись как следует, можно съехать с дюны. Жаль, что берберы ещё не освоили азы пустынного туризма и не обзавелись специальными досками для катания по дюне. Или — не жаль: пусть поменьше цивилизованных трюков.
Тем временем в деревне поспел ужин, рассаживайтесь вот здесь, на ковре. Мы знакомимся друг с другом, разглядывая наших хозяев. Всё это так похоже на костюмированное мероприятие… но когда после ужина, прибрав и вернувшись на середину круга с неким гибридом корыта и лютни, со смешными сдвоенными кастаньетами и с барабанами и барабанчиками различного размера и формы, наши хозяева рассаживаются помузицировать, настоящесть их жизни становится очевидной. Потому что музыканты в африканской деревне среди пустыни почти ничем не отличаются от джазистов Гринвич-Вилледжа.
Лифам — это всего-то лишь свободный конец тюрбана, легко натягиваемый на нижнюю часть лица в случае встречного ветра или встречи с недоброжелателем. Сейчас этот конец обмотан вокруг шей музыкантов. Музыкантов трое (не они ли управлялись около чана с ужином?). Чуть было не написала «клавишник, ударник и басист». Ну да, можно и так описать те звуки, что издают три диковинных инструмента. Но их ритм и мелодия очень хрупкие, ломкие, почти пунктирные. Гнаоуа, народная музыка, исполняется вроде бы как для нас, но и немного для себя, потому что музыканты оживляются и начинают играть друг с другом, со слушателями. Весёлый, опасный своей непредсказуемостью ударник скалит неровные жёлтые зубы и жестом приглашает меня подхватить ритм на одном из барабанчиков, по форме и звуку напоминающий полую тыкву, но обтянутый кожей (очевидно, верблюжьей – бедные универсалы-верблюды!). Кто знает, как называется его выдолбленный ветром, растянутый до треска, просушенный солнцем до подпалин ударный инструмент. Это игра на ветре и солнце, ритм жара и суховея, вроде того, что ранее трещал в ушах. Неужели в этом можно услышать музыкальную фразу?
Объясняемся улыбками, даже не жестами. Да, ясно, что от меня ожидается. Вот, получилось же ухватить и поддержать ритмический рисунок. Я простукиваю свою партию, пока он передаёт второй такой же барабанчик соседу справа. Парень возбуждённо скалится, пальцы домиком, основание ладони упирается в узорчатый бок инструмента. Он оставляет этот ритм на моё попечение и начинает демонстрировать чудеса берберского контрапункта. Мы играем, перебрасываем мячик ритма. Маленькое настырное трехструнное корыто подхватывает, изобретает мелодию. Джими Хендрикс жил некоторое время здесь рядом, в Ессауре, проникался. Теперь понятней, чем. Встречный ветер мелодии лупит по щекам.
Вдруг мой муж осмеливается и тоже протягивает руки к тому барабану, что кочует по кругу (свой, более глухой, я не отдаю никому, уж больно здорово выходит, не собираюсь делиться ни с кем!). Он слышит, он учится на ходу, музыкант справа и музыкант слева не дают его ритму упасть. Кажется, он научился! Вот так, за несколько минут! Хотя — кто знает, сколько времени мы сидим вот так?
Кто-то из наших вскакивает на ноги, начинает пританцовывать, но движение нарушает что-то в атмосфере, удешевляет момент, и муж передает барабанчик дальше по кругу. Я тоже расстаюсь со своим инструментом.
— Пройдёмся вокруг лагеря?
Конечно, пройдёмся! Если бесконечное, как в замедленной съёмке, переступание с ноги на ногу можно назвать этим лёгким, игривым словом. Мы ворочаем песок, как в дурном сне, но отходим совсем недалеко. Кажется, после неожиданного джем-сейшна с берберским оркестром в мужа вселился мой редактор, и он готов без устали исследовать ночную Сахару. В конце концов он бросается на песок лицом вверх, вбирать в себя невероятно чёткие созвездия. Потом мы наощупь пробираемся в палатку, покрытую тьмой давешних ковров, и кое-как устраиваемся на ночлег.
Справедливости ради, ни львы, ни разбойники не приходили к нашему лагерю, но утром на песке отпечатки змеиных тел и множества ног, в том числе и скорпионов. Скорпионы исчертили песочные прописи как буддистские садовники песочные сады. Их следы и впрямь похожи на иероглифы. Я задним числом ужасаюсь:
— Тебя же мог укусить скорпион, пока ты там валялся!
Муж скромно молчит, причём вид у него довольный. Видимо, мысль о прошлой опасности не только не беспокоит его, но даже приятно щекочет самолюбие.
Продолжение следует…
Читайте также:
Из Андалусии в Марокко. Часть первая
Из Андалусии в Марокко. Часть вторая
Из Андалусии в Марокко. Часть третья
Из Андалусии в Марокко. Часть четвёртая
Из Андалусии в Марокко. Часть пятая
Из Андалусии в Марокко. Часть шестая
Из Андалусии в Марокко. Часть седьмая
Из Андалусии в Марокко. Часть восьмая
Из Андалусии в Марокко. Часть девятая
Из Андалусии в Марокко. Часть десятая
