От автора:
Рано опубликованная часть, которая позже соединиться с другими и будет иметь продолжение.
Во избежание спойлера, её можно пока не читать.
Было это в тот год, когда Заречье наше беда постигла. Глузд, староста наш по зиме, так занемог, что на лавке лежал пошевелиться не в силах.
Старость, значит, за плечи его обняла, кружевным платком укутала. С головы до ног члены его спеленала. Но платок тот - вязью редкой. Местами греет, а где нитки стянуты в узор – там холодом до костей пробирает. Хворь – не хворь, а всё, значит, пора пришла помирать. Оно же как: каждый человек время на земле своё имеет. И отживши свой срок дуб старый, жёлуди у корней своих разбросав, помирает. А вокруг него – ростки молодняком поднимаются, зеленеют на смену.
Всему на земле-матушке черёд свой и срок приходит.
Вот и Глузд наш, смерть почуявши, помирать готовился. А жена его Ждана, слёзы на грудь свою роняя, погребальный саван ему шила.
Собрался люд деревенский в избе общинной, где староста на лавке широкой лежал. Расселся люд – кто на скамейке, кто – за столом. Сидят – горюют, а бабы – тихо воют да слёзы льют.
Злата с красным от слёз лицом и глазами припухшими. А Любавушка-краса, гладя её по волосам, утешить пытается.
- Мама, не плач, ну!
- Так ведь хороший староста у нас. Злого слова никогда не скажет, и никого не обидит. Всё по уму, та по справедливости судит.
Многие собрались, кто мог, с Глуздом проститься, и в путь его отправить. Куда око не брось – знакомые все лица. Кто из хуторов соседних пришёл, аль приехал. Кого-то ныне уже и не стало.
Ох, жаль, коротка жизнь людская! Не нагонишь, не воротишь!
Тоска глухая по избе рекой разливается. Пироги стоят на столе дубовом – стынут. Мужики и бабы – все думу горькую о смерти думают. Жалостливо им.
Вдруг раздался из угла, где Глузд лежал хворый, хрип и кашель. Те, кто в избе старшинной собрался – плакать перестали, головы испуганно повернув. Ну всё. Видимо, смерть пришла к Глузду.
А прислушались – смеётся он так. Отсмеявшись, за грудь схватился.
- Люди добрые вы мои! – услышали, - Чего же вы меня раньше времени-то хороните?
- Так жалко нам тебя, батюшка. – запричитала Ждана. - Жалко, что свет белый покидаешь! Нас и Заречье на кого оставляешь?
- У медливой пчёлки жалко! – тихо проворчал Глузд, и губы его чуть в улыбке дрогнули. – Когда помру – так и будите слёзы лить и со щёк друг друга их слизывать. А сейчас – не могите!
Подивился люд собравшийся. Зашелестели голоса людские. Уважением прониклись.
Лежит человек, помирает, а при немощи телесной кремень внутренний - огнём горит. Глаза закроешь, голос Глузда послушав, а вроде вот он, Глузд, молодой, здоровый и сильный. И рано ему помирать. А глаза откроешь – и пропал образ, в прошлое бабочкой полевой упорхнув. Лежит старик, морщинами богат, и еле дышит.
- А что же делать нам скажешь, коль сердце тебя не отпускает? – тихо спросила Марфа.
Люд дышать перестал – прислушался, значит. Все глазами были на лице Глузда морщинистом. И ловили ухом, что тот скажет.
Прокашлялся Глузд тяжело, и молвил:
- Расскажите лучше, каким было-то Заречье наше. Каким его кажен из вас помнит, каким помню его я. Вот это дело годнее, чем слёзы зря проливать. Попосля будите, слышите, не?
Тишина в избе старшинной наступила. Переглянулся люд – кто удивлённо, а кто уже со смешинкой в очах. Чуден человек каждый. Кто при жизни над собой слёзы льёт и других заставляет. А кто и при смерти лежащий, до вздоха последнего запретит себя хоронить.
_____
Красно солнышко уже спать ушло до дня следующего, а люд, в избе общинной собравшись, всё сказы сказывал, да байки травил. И смех ему, и веселье.
- А теперь я вам быль былинную расскажу! – перекрикивал всех Клоп Зой.
- Да бес тебе в ребро, Зой! – захохотала Яромила, рукой махнув, и тут же за поясницу необъятную схватилась, охнув. - Сказывал уж быль былинную свою! Вон, девки от слов твоих краснеют. Пожалел бы ужо ухо инхнее! И девок на Кострах Купальских жарил, и Февраля-горемыку хоронил!
Будет тебе!
А Златка-веселушка, смеялась с Яромилой заразительно, до слёз, хватая руками щёки зардевшиеся румянцем. Сказ свой собственный вспоминая. Что тайной для всех осталось, а что сказано было – того не доскажешь.
Глузд лежит-улыбается. Слушает. И так всё сказал. Говорил он мало – всё других слушал. Но коль скажет – значит так и быть тому должно.
Лицо осунулось, очи впали, а тепло ему, душевно так. И картины прошлого в памяти людской остались, оживают. И тепло от них по избе разливается, будто мать рукой волосы приласкала.
Кто млад был – теперь уж зрелый, потомством собственным обзаведен. Кто в хутор другой оженился, аль дочку куда замуж выдал.
Всяк оно бывает у человека. Жизнь – как тропинка в лесу, хоть и коротка порой бывает, зато красками летними луговыми наполнена. И сверчат в ней сверчки по ночам, и солнце светит ярко, и тучами порой небо кроет. Всяк оно бывает. Но мало у кого жизнь пустой, как пещера бывает, и гулкой, как колодец пересохший. Это горько и значит, что человек при жизни помер, корнями от земли-матушки отсохши.
Слушает Глузд сказания людские - улыбается. Что так было, а что да не так – уже и не важно. Оно же как: кто как запомнил – тот так и рассказал. А всё тепло, всё память. Сказания Зареченские – они жизнью людской наполнены, красками в цвета разные окрашены. В них судьбы переплетаются косой девичьей и узлами тугими связываются. Добро в них и зло – плечо о плечо друг дружку трёт. Ибо оно в человеку – поровну: и добра, и зла. И только тогда хорошо, когда это в ступке пестиком перемешано, а не каменьем друг к другу придавлено.
_______
Продолжение следует…