Больше всего Маша боялась дурноты, особенно в первые минуты, при разрезе кожи больного, при виде крови. Когда - то очень давно, ещё в детстве, с ней такое было. Тогда они с Колькой залезли на чердак в поисках приключений, и сводный братец, который в те времена ещё делал только то, что считал нужным, нашёл старую дверку от буфета и начал отдирать от неё красивую латунную ручку. Дверка была со стеклом, Колька неудачно надавил соскользнувшей рукой, стекло треснуло, и длинный, глубокий разрез на руке глупого парнишки быстро стал наливаться темной кровью. Маша коршуном налетела на парня, сжала края раны, почувствовала, как что-то горячее и мощное льётся из её ладоней и…. потеряла сознание. Вернее, она даже не поняла этого, просто тошнотное ощущение дурноты накатило, лишило света и воздуха, придавило, остановило на мгновение сердце. Когда это прошло, Маша поняла, что они с Колькой сидят на старом матрасе, вцепившись друг в друга, и от Колькиной страшной раны осталась лишь тонкая красная полоса. Ребята дружно промолчали, ничего не сказав матерям, впрочем промолчала Маша, Колька ничего говорить и не собирался, такая уж была у него болезнь. Но это ощущение страха крови Маша запомнила, оно плотно впечаталось в её сознание и сейчас, очень не вовремя, всплыло.
Анестезиолог закончил свою работу, отошел в сторону, и Борис, внимательно оглядев робко толпящихся бестолковыми овцами студентов, кивнул Маше и взглядом указал ей место у операционного стола. С трудом удерживая прыгающее сердце, Маша подошла, встала неподалёку, Борис удовлетворенно улыбнулся, это можно было понять только потому, что чуть собрались лучики-морщинки у глаз, потом свёл сосредоточенно брови, операция началась. С ужасом Маша следила за движением скальпеля, за ним, как за маленьким ледоколом расходилась темная дорожка, но ассистентки работали слажено, и Маша успокоилась. Страх прошёл, как будто его и не было, она внимательно вглядывалась в ход операции, которая шла своим чередом, анализировала, запоминала, делала выводы. Борис работал чётко и точно, операция уже подходила к концу, как вдруг Маша увидела странное чёрное пятно чуть выше операционного поля - в области груди девчонки. Оно сначала возникло в виде маленькой чёрной точки под левой грудью, похожее на крошечного паучка, проникшего под тонкую бледную кожу, потом сместилось из под ребра чуть к центру, начало расти, пульсировать, тянуть лапы - щупальца в стороны и вниз, охватывая чернотой слабо бьющееся сердце. Маша потрясла головой, отгоняя морок, но пятно не пропадало, и через секунду услышала голос ассистента - "Остановка сердца".
Что происходило дальше, Маша видела, как во сне. Она понимала, что реанимация бесполезна, чёрный жуткий паук только рос, сердце девочки с ним уже не боролось, тонкий туман начал собираться над её телом, концентрироваться, приобретать форму, уплотняться, поднимаясь вверх. Борис сдернул маску и раздражённо бросил: "Время смерти фиксируйте".
Маша оцепенело смотрела, как меняется только что живое, нежное, страдающее лицо девочки, становится восковым, нездешним, пустым, кукольными, и её прежняя, темная, злая сила поднялась, накатила волной, сначала сжала горло до судорог, а потом отпустила, слилась вниз, к сердцу, подожгла его, и руки, враз став огненными, тяжёлыми, напитались чем-то, похожим на электрические заряды, как будто шаровые молнии, спустились по венам вниз к пальцам.
Маша впервые ощущала в себе это, раньше она просто отключалась и приходила в себя, когда уже все заканчивалось, но сейчас это происходило иначе, она делала все сознательно. Сдернув маску и шапочку, выпустив на свободу остриженные до плеч волосы, с трудом подавив в себе почти звериный вой "Не отдам", она практически взлетела над операционным столом, легла всем телом на девчонку, замерла так, чувствуя, как судорогой сводит мышцы, скрючиваются пальцы, наподобие когтей хищной птицы, и горячие волны из её груди захлестывают мёртвое тело, вливая в него жизнь. Девочка вздохнула, закашлялась, а что произошло дальше Маша почти не помнила, единственное, что потом всплывало в её памяти - это побелевшие лица сестёр, уже снявших маски и растерянные глаза Бориса, со лба которого струйками стекал пот, и от этого казалось, что он плачет…
Предлетний вечер, уже очень поздний, по-кошачьи крался по комнате, тополиный пух ложился на подоконники раскрытых окон лёгким снежным покрывалом. Маша лежала на кровати, ей не спалось, тяжёлые мысли бродили в воспаленной голове, болью отдавая в виски и затылок. Она не понимала больше про себя ничего. Ей даже оставаться с собой наедине было страшно, потому что та Маша, которая жила в ней, помимо её воли, пугала и манила, и, по сравнению с её силой, все остальное казалось детской игрой. Да еще девчонки, как назло, уехали на каникулы, перед этим неделю весело щебеча про свою деревню, многочисленную родню и ребят, которые ждут своих поварят верно и с нежностью. Под эти рассказы Машу просто съедала тоска по дому, она представляла, как сейчас мама с тёткой Мариной готовятся к Троице, как пойдут резать траву и берёзовые ветки, как застелят ею весь дом, и медовый аромат заполнит комнаты, проникнув в каждую маленькую щелочку. Трава, увядая, будет бередить в душе что-то нежное и сладкое, поникшее клеченье и берёзы грустно склонятся над иконой в спальне не очень верующей мамы, и этот тихий, покорный поклон станет навевать тихую грусть.
Маша уже совсем было по приготовилась всплакнуть, но в дверь постучали, аккуратно, тихо, но настойчиво. Дождавшись разрешения, гость вошёл, снял у входа ботинки, распрямился, улыбаясь.
-Здравствуйте, Мария. Примете неудачливого хирурга, минут на десять, не больше?