Долгое время мое знакомство с прозой Татьяны Толстой ограничивалось лишь ее единственным романом «Кысь», и лишь сейчас, прочитав сборник ее рассказов «На золотом крыльце сидели…» (кстати это первая ее книга, вышедшая у нас из печати, еще советская, аж 1987 года), могу сказать, что никакие пелевины и сорокины и рядом не стоят с этим замечательным прозаиком. «Кысь» она писала почти 15 лет, и это отразилось и на замысле, и на языке: несмотря на то, что я обеими руками за этот роман и отдам за него все написанное нашими постмодернистами за последние тридцать лет, я все же теперь понимаю, почему Толстая больше не пишет романов: это просто не ее формат.
Именно новелла, сжатая, лаконичная литературная форма – поле ее деятельности, полигон для формальных и драматургических экспериментов, в которых угадывается скорее школа модернизма, чем постмодернизма. После прочтения этого сборника для меня, если честно, загадка, почему Толстую причисляют к постмодернистам: в ее текстах нет игр с цитатами и стилями, нет деконструтивистского пафоса, нет постулата о виртуализации действительности. Ее рассказы будто происходят вне времени и пространства (правда, последнее все же угадывается – это коммунальное бытие в СССР с его диктатом публичности и посягательством на личное), эксперименты с стилем скорее уступают место тонкому чувству языка, потому здесь угадывается влияние, в первую очередь, Набокова и Саши Соколова.
В шедеврах новеллистики Толстой таких, как «Река Оккервиль», «Соня», «Круг» «Чистый лист» (последний кстати что-то давно не переиздавался) автор рассказывает по сути одну и ту же историю мучительного несовпадения реального и воображаемого, мечты и муторной, гадкой реальности, она повествует о разочаровании в действительности, от которой так чарующе уводило детство (еще одна перекличка с Набоковым). В «Чистом листе» вообще рассказана страшная история ампутации души (почти как в «Вечном сиянии чистого разума» Гондри).
Толстую привлекают интеллигентные герои, неприспособленные к жизни, угловатые, странные, не вписывающиеся в бравурное строительство социализма (правда, шпилек в его адрес в данных новеллах, в то время по крайней мере, у нее еще не было). Эти герои мечтают об уединении и порой полностью уходят в него, как герой «Реки Оккервиль», незабываемого рассказа, послужившего названием для целого сборника, изданного (и переизданного) уже в нулевые. Порой они полностью отдают себя другим, как Соня, из одноименной новеллы (душераздирающее завершение этого чудесного рассказа в блокадном Ленинграде невозможно забыть).
Терзаясь и ища себя в замкнутом круге повседневного бытия, они могут разомкнуть его лишь в мечте, вымысле, фантазии, искусстве (вспомним, как Бенедикт из «Кыси» с упоением читал). Однако, Толстая не питает иллюзий в отношении своих героев и жизни вообще, оттого ее рассказы мрачны и безысходны. Однако, свободное бытие языка, который, как птица, в полете расправившая крылья, использует свои метафоры, литоты, гиперболы и остальные тропы и свободно парит над мерзкой обыденностью, – спасение для Толстой и ее читателей. Помните, как в «Даре», «будь только вымыслу верна».
Татьяна Толстая верит в возможности русского языка, он – ее прибежище, потому в отличие от мрачных деконструкторов-разрушителей, таких как Сорокин, для нее важно бережно спасти язык от партийной вербальной мертвечины, вульгаризмов, сленга (на котором разговаривают у нее лишь агенты этой самой мерзкой реальности: вспомним, как болтает герой в финале «Чистого листа» после ампутации). Как и Набоков и Саша Соколов, она всегда на страже покоя своих интеллигентных героев, которые, конечно, проиграют в поединке с жизнью, как произошло еще в «Сказке» Набокова (важнейшем тексте для понимания универсума Толстой), зато как реликты духовности останутся их следы в ее книгах.
Третий заход в чтении Татьяны Толстой после знакомства с романом «Кысь» и ранними рассказами можно признать неудачным: сборник «Невидимая дева», включая в себя уже знакомые мне новеллы, написанные до 1987 года (ради них в общем-то и купил книгу), содержал такие неизвестные шедевры, как «Ночь» и «Вышел месяц из тумана», а также три-четыре малоудачных рассказа, тоже, видимо, написанных до 1991 года (судя по реалиям, в них содержащимся). Кроме того сама повесть, давшая заглавие сборнику и новелла «Учителя» написаны совсем недавно. Вот об этом-то и хотелось сказать несколько слов.
Если неприкосновенный канон новеллистики Толстой составляет написанное до 1991 года, и здесь не только не к чему придраться, но и хочется перечитывать и перечитывать эти тексты, столь они самобытны и выразительны прежде всего в языковом отношении, то поздние вещи Толстой, как разбавленное водой виной (при чем сильно разбавленное), кажутся написанными совершенно другим автором – «без Божества, без вдохновения». Это отличие столь разительно, что порой не веришь себе: как автор «Ночи» и «Сони» смог написать такую халтуру, как «Невидимая дева»? Видимо, причина в медийности Толстой: раньше, когда ее слово было заперто цензурой в клетку авторского стола, когда писательница не верила, что будет когда-нибудь опубликована, даже еще позже, в «перестройку», когда она писала хорошо по инерции, ее новеллы были непонятным цветком нашей литературы. Ее никто не понимал, она сама себя не понимала.
Тогда ее тексты были прекрасными, когда же подключился анализ литературоведов, стали писаться диссертации, плюс исчезли последние преграды к читателю… Что же тогда произошло? Исчезла пружина творчества, новеллы стали расслабленными, разболтанными, исчезла проблемность. Толстая также пытается писать о маргиналах творческой элиты, людях без будущего, лишенных витального драйва, людей, смешных в своей духовности. Однако, ее дескриптивный гений исчезает бесследно, быть может, потому, что она сама перестала быть одним из своих героев, ведь пришло признание, а с ним – успех и респектабельность.
Художественные неудачи Толстой в постсоветское время обусловлены ее превращением в буржуа, подобно кафкианскому Замзе: исчезло напряжение противостояния, прежде всего языкового идеологической системе (об этом прекрасный «Чистый лист», почему-то не вошедший в этот сборник), а значит исчезает и ее герой, мыслящий себя лишь в маргинальном статусе вечного одиночки. Быть может, по этой причине последние рассказы Толстой – нагромождение воспоминаний, из которых, однако, исчезает нерв страдания и несчастия. Толстая сейчас слишком счастлива, чтобы талантливо писать так, как раньше.
За нее, как человека, можно только порадоваться, а как за прозаика, которого долгие годы питала экзистенциальная тьма, вечная ночь небытия, отчего и происходила почти готическая сумрачность ее текстов, об исчезновении этого удивительного, ни на кого не похожего прозаика можно лишь сожалеть. Та же «Кысь» создавалась пятнадцать лет на инерции позднего «совка» и тех интенций, которые он внес в современную Россию – сейчас написать такую вещь Толстая уже бы не смогла. Современная Толстая – Толстая лайт может заинтересовать лишь тех, кто не читал «Реку Оккервиль» и «Факира», «Соню» и «Петерса». Думается, что возврат к той Толстой, подлинной ворожее языка и ведьме модерна уже невозможен – слишком приземленным стало ее земное воплощение.