О её сегодняшней работе в литературе и ценностных основаниях этой работы, об отношениях между документом и вымыслом и превращении документа в художественную прозу, о восприятии ею финской культуры и современной русской и чеченской словесности с Полиной Жеребцовой говорит Ольга Балла-Гертман.
Ольга Балла-Гертман: Полина, вы стали известной как автор пронзительных детских дневников о Чеченской войне. Какие литературные задачи вы ставите перед собой сегодня?
Полина Жеребцова: Все мои книги, которые уже изданы, произрастают из чеченского дневника 1994–2004 годов. Повесть «Ослиная порода» — история советского детства в Чечено-Ингушетии, документальный роман «45-я параллель» — о выживании после войны в Чечне. Сборник рассказов «Тонкая серебристая нить» — о людях с нашего грозненского двора по улице Заветы Ильича, которые попали в жернова катастрофы.
Не так давно я закончила большой роман «Тюкины дети», основанный на моих московских дневниках, но когда он выйдет в России — загадка.
Моя задача как автора — в том, чтобы обнажить проблемы современного общества, сорвать с лицемеров их маски, заглянуть вместе с читателем в самую суть, неприглядную и страшную, и показать, чем праведность отличается от всего остального.
В книгах Джорджа Р.Р. Мартина «Песнь льда и огня», по которым сняли «Игру престолов», нет ни одного положительного героя, у всех свои пороки. Я считаю, что положительный герой в любой книге — документальной или художественной, обязательно нужен. Иначе на кого равняться читателю? Кем восхищаться и кому подражать? Я всегда старалась жить добрыми делами. Кормила и лечила птиц, бездомных собак и кошек, прекрасно осознавая, что не смогу помочь всем. Автор обязан создавать в глубине текста моралистическую направленность.
Знаю, что это звучит крайне наивно в жестоком мире, но я руководствуюсь одной из своих любимых исламских притч о пророке Ибрагиме (Аврааме). Когда неверные решили сжечь пророка на костре, они разожгли большой огонь. Люди испугались палачей и разбежались. И звери и птицы опасались подойти к месту казни. И вдруг могучий орел разглядел на дороге крошечного муравья, бежавшего к огню с каплей воды. Другие звери и птицы потешались над ним, называя его глупцом и сумасшедшим. «Что ты же делаешь?» — изумился орел, обращаясь к муравью. — «Разве капля воды спасет человека? Разве капля воды затушит огонь?!» На это муравей ответил: «Когда Бог спросит меня, что ты сделал, видя несправедливость, это будет моим оправданием перед Ним!»
О.Б.-Г.: Задачи очень достойные, но они в точности — до неотличимости — совпадают с задачами публицистики и проповеди, разве нет? Зачем в таком случае надо писать именно художественную литературу, а не, скажем, журналистские тексты? В чём, то есть, специфика именно художественной вашей работы?
П.Ж.: С семнадцати лет я работала журналистом в Чечне, публиковалась под псевдонимами и под своей фамилией в разных журналах и газетах республики, освещала происходящие события. Получала угрозы, но делала свое дело. Иногда я пишу статьи и сейчас.
Переосмысление войны в Чечне и послевоенного периода в художественном плане даёт автору более широкие возможности. Нужно признаться, что, хотя критики и называют мои тексты художественными — из-за подачи и формы письма, я много лет пыталась в своих интервью объяснить, что это по существу — тексты документальные.
Симбиоз документальности с живым, легким художественным слогом стал моим осознанным выбором, так как я много читала с раннего детства, в доме деда была огромная библиотека: более десяти тысяч книг. Обучаясь в начальных классах, я после уроков запоем глотала мировую классику и однажды решила, что когда-то уже была знаменитым писателем и сама себе отправила послание из прошлой жизни. И это послание спрятано в виде шифровки в одной из дедовских книг. Я наугад открывала сотни томов, читала вслух стихи, прозу и размышляла. Но затем ко мне пришла мысль из кодекса самураев: главное — путь, а не цель, и даже если не узнать, кем ты был раньше, это ничего не меняет. Ты двигаешься только вперед и отслеживаешь любые темные проявления, чтобы надеть на них кандалы. Главное в работе автора — доброе, искреннее и непосредственное отношение к миру, ведь подлинное творчество есть усовершенствование себя самого.
О.Б.-Г.: Но уточним вопрос. Вы создаёте свои тексты (они всё-таки художественные?) на основе человеческих документов, записей, которые изначально не имели эстетических целей. Содержат ли ваши тексты элемент вымысла и в какой мере? Вообще, что надо сделать с «сырым», «чистым» документом, чтобы он стал художественным произведением? Без вымысла ведь тоже можно обойтись, но что-то сделать надо?
П.Ж.: Я сторонник того, что любой вымысел — это лишняя и бесполезная трата энергии, то есть отход от первоисточника. Особенно это касается текстов, которые основаны на дневниковых записях или воспоминаниях. Здесь важна предельная точность. Жизнь человека куда причудливее любого вымысла.
Если мыслить масштабно, выходя за рамки прожитого, то в ближайшем будущем я хотела бы попробовать себя как автора романов-предопределений, где художественный реализм и постмодернизм будут служить вовлечением читателя в процесс нестандартного построения текста.
О.Б.-Г.: А что такое «роман-предопределение»?
П.Ж.: Это я пока подержу в секрете (и о теме тоже не хотелось бы говорить, вначале нужно дописать).
О.Б.-Г.: Но о нестандартном построении текста можно же сказать хоть немного? В чём его нестандартность?
П.Ж.: Когда текст подобен сложному конструктору. Его детали состоят из того, что существовало в культуре раньше, и все новые смыслы генерируются на базе давно освоенного. Сращивание и смешивание литератур жизненной и той, что только кажется людям находящейся за гранью реального, в которой некоторые различают сюрреалистическую метафоричность и нелинейный сюжет, на самом деле проявляется в виде сложного мозаичного кода.
Вместе с тем, поскольку я работаю в гуманистическом направлении, все притчи, шаржи, шутки, скептицизм, ирония — всего лишь первый уровень, фундамент. Они внедрены для того, чтобы читатель, войдя в глубокие воды, задумался, оглянулся и многое в жизни переосмыслил.
О.Б.-Г.: И ещё о работе с документом при превращении текста (подённых записей) — скажем — в роман: понятно, что вымысел вы не относите к числу необходимых его компонентов. Делается ли вами при этом какая-то ещё работа эстетического порядка?
П.Ж.: В документальных текстах всегда много рефлексии, эмоционального реагирования, тревожных состояний — попросту говоря, литературных сорняков, которые нужно безжалостно выдирать, ужимая текст до такой степени, чтобы он из многотомного сборника самоанализа превратился в роман воспитания, сохранив чистый источник, лишенный вымысла.
О.Б.-Г.: То есть, если я правильно понимаю, вы — сторонник текстов прямого действия. А в каких вы отношениях с поэзией?
П.Ж.: Поэзия — первое из искусств, говорил Иммануил Кант. И я соглашусь с немецким философом, поскольку сама писала стихи с четырех лет, выражая таким образом яркие эмоции. Вначале это были веселые забавные стишки о кошке, елке, друзьях со двора. Затем, отыскав в библиотеке деда поэтические альманахи, я безумно влюбилась в стихи Николая Гумилева, часами нараспев пела стихи Александра Вертинского, Ольги Берггольц, Анны Ахматовой, Владимира Высоцкого. Меня зачаровывала поэзия Дмитрия Мережковского. В 1994 году мне исполнилось девять, а в нашей многонациональной республике началась одна из самых чудовищных войн последнего времени.
Когда человек находится на краю бездны, переживает катастрофу, сражается, теряет семью и любовь или обретает новых друзей, его чувства обнажены и беззащитны — и при этом безграничны в выражении. Зачастую их можно преобразовать в искусство только стихосложением. «Нет ничего страшней отваги, когда она обречена», поется в чеченских песнях. Мартин Хайдеггер был уверен, что поэзия — учреждение истины, ведь ей не грозят ни мощный расцвет науки, ни регресс и возвращение к первобытному строю, меняется лишь форма стихосложения. В войну я тоже писала стихи, и впоследствии более трехсот стихотворений были опубликованы в журналах и газетах. Это, разумеется, меньшая часть из архива. Основная часть моих стихов посвящена жизни на Чеченской войне, где я пробыла десять лет, пережив физические и психологические пытки, тяжелые ранения, потерю близких и родного дома.
Шум, проходящий сквозь тишину.
Время, которого нет.
Кто-то зачем-то придумал войну
Длиною в сто тысяч лет.
Кто-то зачем-то дал имена
И разделил века.
В мире, в котором всегда война,
Прокляты облака.
Каждый рожденный тянул билет,
И каждый из нас умрет.
Ты выбираешь — идти на свет
Или упасть на лед.
О.Б.-Г.: Как бы вы оценили жизнь своих текстов в сегодняшней культуре? Чувствуете ли вы себя достаточно понятой читательской аудиторией и достаточно адекватно прочитанной?
П.Ж.: Ценность документальных исторических текстов обычно определяется потомками. Современники не всегда ставят себе цель узнать о произошедшем событии, о войне, о катастрофе и досконально в этом разобраться. Однако, что касается моих книг о Чеченской войне, то я довольно часто получаю запросы из университетов Европы: по чеченскому дневнику профессора читают лекции, по моим рассказам о мирных жителях Грозного и по чеченскому дневнику студенты пишут диссертации в Нидерландах, Швеции, Франции, Германии, Финляндии, Норвегии, Литве, Словении, Канаде и т.д. Критики также не остались равнодушными к моим текстам, но особенно интересно получать письма от читателей, прежде всего от земляков, которым тоже есть, что рассказать о нашем крае. В основном люди благодарят меня за беспристрастное описание жизни на войне, поскольку я никогда не защищала ни одну из военных сторон конфликта, моя сторона — это мирные люди, оказавшиеся под бомбами. Мне все равно, какой они религии и национальности, для меня все жители многонациональной республики моего детства и моей юности — равны, в городе Грозном на момент Первой Чеченской было вместе с чеченцами около 300 000 русскоговорящих жителей, целые кварталы ингушей, армян, евреев, цыган, аварцев, лакцев, кумыков и многих других.
Поэтому у меня большая просьба к журналистам и правозащитникам: не занимайтесь подлостью и подменой понятий, никогда не говорите, что в Чечне пострадал какой-то «один народ». В 1994– 2005 годах пострадали все народы многонациональной республики.
Есть люди, которые внимательно следят за моими текстами и хотели бы, чтобы я прославляла как героев Шамиля Басаева, Аслана Масхадова, Джохара Дудаева, Бориса Ельцина, Владимира Путина. Я получала и получаю от этих внимательных читателей угрозы расправы, потому что при подобном предложении именно они отправляются по непечатному адресу.
Сама я оцениваю жизнь своих текстов как довольно скромную, но неотъемлемую часть русской литературы. Мои книги — как маленькие острова в безбрежном океане. Но каждый автор, пишущий кровью, долго находящийся под бомбами, стремится, чтобы его тексты стали тем самым океаном, омывающим мир, — ведь перед ним стоит задача рассказать, что чувствует человек между жизнью и смертью.
Продолжение следует...