У окна, украшенного морозом, сидят двое. Он пробует читать, но клюёт носом в пухлый том и начинает снова с первой строчки, опять не дочитывая стиха, рекордно короткого, - японского что ли? В жидком свитере, судя по профилю и смуглой коже - с Кавказа, парень согрелся понятно чем и теперь размяк в тепле.
Прокинувшись, спрашивает ту, что напротив: "Ну, скоро приедем?" - "Не... не скоро…" – крутит головой старушка, краснощёкая, с подведенными бровями, в страшной шапке из странной пушнины. Она то и дело трогает меня за коленку, чтобы не спала, и в который раз радостно излагает, как нашла парня на Курском, вусмерть замерзшего.
Грелись они вместе крепеньким и едут теперь к ней домой, во Фрязево, ну, в общем, не совсем Фрязево, далее автобусом, а потом пешком, но это пустяк, главное - к печке. Жалко ж парня, пропадёт зимой-то? – просит подтвердить она. Иногда, открыв глаза, он пугается шапки своей спасительницы и просит тихо: «Сними шапку, а?» Она с готовностью её стягивает, и там оказывается такой разноцветный, но в основном крашеный рыжим стог, что он стонет: «Ой, не надо, надень». И опять просит снять, а потом надеть…
Две толстухи далеко за тридцать, боевого раскраса и смелого прикида, округляют глаза на негра (афроамериканца, простите, хотя при чем здесь Америка?). Он, разодетый, как манекен в ГУМе, сидит величественно, исключительно прямо, так же безупречно придерживая на коленях элитный кейс, и смотрит поверх всех голов, выше горизонта, а толстухи, совсем не королевы красоты, нисколько не смущаясь (немчура всё одно не поймёт!), громко шепчут: «Ох, и страшОн, ох, и страшОн». Боязно как-то за этого небожителя Африки, оказавшегося в нецарском вагоне. Неужто он до самых Петушков, в ночь? Но царь торжественно поднимается с сидения и выплывает в двери, которые с грохотом раздвигаются перед ним в Реутово.
Пара напротив - голубь с голубицей. Она что-то шепчет, при каждой фразе заливаясь алым, не сводя с любимого глаз. И всё бы ничего, если бы не подружка с хайером (зелёнкой что ли крашеным?), что выскакивает откуда ни возьмись, как чёрт из табакерки. «Привет!» - говорит девица и шлёпается рядом с «голубем», с разгону прижимаясь к нему своим облегчённым, в рваной джинсе, телом. Сначала она нежно кладет руку в полуперчатке ему на плечо и щекочет пальчиком за ушком. Он делает вид, что не чует. Смотрит в глаза подруге, которая совсем оробела, чуть не плачет, но терпит. Тогда та, что с хайером, целует или кусает (не ясно) голубя в шею. Я пялюсь в окно, но обзор мой явно намного шире. На остановке зелёная дергает голубя за крыло, и - они уже на перроне. Хайер и золотая серьга размером в бублик успевают явиться в открытом окне, и рот в помаде кричит на весь наш, уже тронувшийся вагон: «Овца! Ты овца!» Брошенная моргает… «Овца!» - а я и не знала столь адского мата.
Весь вагон странно шевелится и разглядывает что-то у ног. Оказывается, от самой Москвы бродит в ногах косолапый щен, и время от времени раздаётся: «Да чьё дитя, ё-моё?!» Владелец молчит. Вагон сочиняет версии, вспоминает былое. Не то бросили кобелька в расчете на доброту, не то сама мамка привела щенка в сытость и тепло – известное дело, столичные дворняги умнее породных. Каждый чмокает и присвистывает, зовет псину к себе, суёт ребятёнку сосиску и семечку, кусочек кальмара и леденец. В конце концов, свернувшись ракушкой, сопит он на чьих-то коленях, укрытый подолом длинной юбки, а попутчики не без облегчения и скрытой зависти убеждают, как же ей свезло. Выбрал пес не кого-нибудь, а ее! Девушка, судя по сиянию ауры, отраженной в окне, уже и сама свыклась с мыслью, что теперь-то впереди счастье…
