О том, как в исторической науке появилась тяга к критицизму, как она повлияла на изучение римской истории, при чем тут «кожаные деньги» и почему не стоит слишком увлекаться сравнениями России и Европы.
В первой половине XIX века историческая наука особенно тщательно старалась избавиться от религиозных легенд. Новые времена, условия и требования к теоретическому знанию утверждали определенный знак качества для всех, ето хотел заняться изучение прошлого. Обращаться к Богу, как источнику откровения, стало немодно, а историки прошлого становятся объектом насмешек. Именно с этого времени начинается критика средневековых хроник и летописей, а сами историки начинают находить многочисленные фальшивки и подлоги среди источников. Стало очевидно, что серьезная критика нужна всем — и документам, и людям.
В 1820-е годы годах немецкий историк Бертольд Нибур, исследователь Древнего мира и античности, сформулировал совершенно новый постулат, которым необходимо руководствоваться при критике источника.
По Нибуру, основная миссия историка состояла в одновременном решении двух задач:
— аналитической (критической), завязанной на выявлении реальной информации из имеющихся источников;
— синтетической, заключающейся в реконструкции исторической действительности на основе полученных материалов.
И для решения обеих этих задач Нибур сформулировал сравнительно-исторический метод, базировавшийся, разумеется, на здравом смысле исследователя. Именно с помощью него историк и должен пытаться восстанавливать картину мира.
Свои теоретические выкладки Нибур разработал и опробовал на истории Древней Греции и Рима, поскольку обе страны прошли, по его мнению, стадии родоплеменного строя. При этом он счел возможным перенести результаты, полученные при изучении Греции, сразу на Рим. Произошло это потому, что в процессе реконструкции древнейшей римской истории Нибуру пришлось столкнуться с недостатком данных, извлеченных им из анализа скудной римской традиции. Так что он счел необходимым просто использовать свой сравнительный метод и произвести гипотетический перенос древнейшего состояния одного народа на другой.
Если говорить о реальных успехах Нибура на поприще изучения римской истории, то его заслугой было создание родовой теории. Согласно ей, основной исходной единицей исторического развития римлян, как и других народов, была не патриархальная семья, а род. Ученый считал, что на смену родовому устройству пришла государственная организация, которая, в отличие от родового принципа, была основана на территориальном делении. В римской истории водоразделом между родом и государством Нибур считал реформы царя Сервия Туллия.
Нибур определял царскую власть в Риме аналогично власти греческих василевсов, а внутренние пружины развития римского общества находил в сословной борьбе патрициев и плебеев, которая была связана с проблемами землевладения. По сути он создал одну из самых популярных в историографии точек зрения на происхождение патрициев и плебеев — так называемую теорию первоначального гражданства патрициев. Она, как ни удивительно, отражает мысль о том, что патриции представляют коренных граждан Рима, а плебеи — жителей других общин.
В своей основной работе — «Римская история» («Römische Geschichte», 1811-1832), вышедшей уже после его смерти, Нибур смог раскритиковать единственного существовавшего на тот момент авторитета по римской истории первых веков — Тита Ливия с его «Историей» и остаться на высоте.
Если же возвращаться к методологическим ориентирам Бертольда Нибура, то в случае работы с историческими преданиями, легендами или мифами, он не довольствовался лишь критикой источников. Он обращал внимание на содержание памятников, даже если источники находились в согласии друг с другом. Он подвергал документы строгой критике, которая, как он утверждал, должна быть свободна от субъективного произвола. В попытках добиться наилучшего результата, Нибур мог проверить уже изученные и подтвержденные как достоверные источники и обнаружить в них несостыковки. Колоссальный опыт в исследовании античной жизни, полоитический опыт и методологическая дотошность позволили ученому оставить после себя теории, пережившие его на многие годы.
Если в Германии интерес к римскому прошлому был вполне обоснован, то в России реальных причин заниматься античным прошлым Европы не было. Поэтому идеям Б.Г. Нибура нашли другое применение на материале отечественной истории. Первым, кто изложил их в журнале «Вестник Европы» был Михаил Трофимович Каченовский, доктор философии Московского университета.
Он, вооружившись европейской методой, попытался сосредоточиться на исследовании истории Древней Руси, где отделить реальное событие от элемента эпоса было действительно непросто.
В работах конца 1820-1840-х гг. «Два рассуждения: о кожаных деньгах и 'Русской Правде'», «Нестор. Летописец на древнеславянском языке», «О баснословном времени в российской истории», «Мой взгляд на 'Русскую Правду'» Каченовский сформулировал основные принципы критики древних русских памятников.
Также Каченовский ввел в университете специальный курс, предполагавший исследование и обзор литературы, вышедшей по определенной теме, что позволяет говорить о появлении в России зачатков историорафии.
Именно с М.Т. Каченовского началась критика предыдущего поколения историков и последних летописцев всех мастей. Карамзина ученый третировал за то, что тот слишком доверял «домашним» памятникам, мало интересовался историей славян и не помещал их историю в общемировой контекст. Шлёцера он ругал за то, что немец оставил в летописях много неразобранных мест. Однако всего этого Каченовскому было мало — критика должна была идти дальше. Призвание варягов, смерть Олега, договоры с греками и даже… существование металлических денег на Руси — все можно подвергнуть сомнению, все нужно критически осмыслить!
Для самого Михаила Трофимовича и его последователей, сформировавших что-то вроде первой российской исторической «школы», критика и скепсис по отношению к источникам стали основой существования. Да, Каченовский вполне здраво утверждал, что древнейшая история покрыта вымыслом, однако иногда сомнения в подлинности источников могут увести совсем в дремучие дебри.
Начнем издалека. Если представить, что исторический процесс — это цепь великих происшествий, то здравый смысл для постижения этих самых происшествий стоит применять сверх-осторожно. Как минимум потому, что «здравый смысл» — штука изменчивая. Он меняется от эпохи к эпохи, да еще и у каждого человека он тоже свой. Поэтому, коли уж мы меряем исторические события «здравым смыслом», то неплохо было бы:
— соотносить источник со временем, когда он был написан;
— задавать вопросы о том, может ли источник коррелировать с той эпохой, когда он якобы был создан (т.е. совпадают ли язык, исторический контекст и т.д.);
— как и каким образом представлено конкретное событие в конкретном источнике.
Но даже аккуратное обращение с источником может привести к совершенно непредсказуемым результатам. Что уж говорить о том, когда ты, напитавшись историко-критического метода, решаешь искать «истинную историю». Да, Михаил Каченовский, вооружившись «высшей исторической критикой» планировал перевернуть игру.
Прежде всего Михаил Трофимович осознал, что каждый народ имеет «баснословный период» истории, который освещается лишь мифами и легендами. В эти темные времена строй народа довольно примитивен, оформленных институтов у него нет, а письменности тем более.
В своих статьях «Рассуждение о баснословном периоде в русской истории» и «Рассуждение о кожаных деньгах и Русской Правде» Каченовский сделал умозаключение, что таким баснословным периодом для России была Киевская Русь. И более того, «Киевской Руси» как достоверного факта никогда не существовало, поскольку эта историческая абстракция была создана лишь в XIX веке для удобства построения хронологии и повышения статуса страны
Основной вопрос, который задавал ученый к прошлому своего отечества— это степень развития Руси в сравнении с прочими народами. Ведь, если судить по источникам (т.е. по наполнению и факту их существования), Русь приводила соседей в трепет своей военной мощью и являла собой очень даже развитое государство со своими законами, торговлей и государственным управлением.
Каченовский отказывался признавать этот факт. Он сомневался в том, что юное государство может превосходить по уровню военной мощи или развитию законодательства старые государства Европы.
Взять ту же Русскую правду. По мнению ученого, качество этого памятника свидетельствует о том, что Правда должна была формироваться на протяжении очень долгого времени. Ведь в современных ей государствах Европы путь к «варварским правдам» пролегал через многие годы независимого существования. Да и то, у европейских государств была какая-никакая база из римского античного наследия, а Русь себе подобной роскоши позволить не могла.
В итоге ученый подверг сомнению факт составления Ярославом Мудрым «Русской Правды». Проведя сравнительный анализ гражданского устройства Новгорода и германских городов, он пришел к выводу, что Новгород во времена княжения Ярослава еще не достиг столь высокой степени общественного и культурного развития, которые необходимы для того, чтобы иметь письменное законодательство. Весь север, считал он, знал лишь «бродячие орды пастухов и семейства рыболовов и звероловов» в отличие от западноевропейских народов, у которых уже установился гражданский порядок. Но даже в Европе общие условия и уровень образования не позволяли иметь такие памятники, как «Русская Правда» и летописи. Они «в таком виде как мы оные имеем, делают исключение из всеобщего хода образованности народов — явление беспримерное в истории и особливо нашего севера».
У Каченовского не было более ранних версий Закона Русского, не было уверенности в том, что Русская Правда могла просто взять и появиться в неразвитой и дремучей Руси. И вывод он этот сделал на вполне, казалось бы, логичных основаниях — просто сравнив Россию и Европу.
Поэтому он вовсе отрицает тот факт, что Русская Правда относится к эпохе Ярослава Мудрого— он переносит её на несколько веков вперед и решает, что дошедший до нас текст — более поздняя разработка летопицев, писавших текст так, как им казалось правильным по духу эпохи.
Летописи также удостоились критики М.Т. Каченовского. Он много времени уделял разбору текста, сравнению его известий со свидетельствами других источников, в том числе иностранных.
Так он выявлял содержание понятий, происхождение слов и соответствие их уровню развития общественных отношений и культуры времени их происхождения. В результате он обнаружил, что в летописях одни и те же события описаны по-разному. Употреблено много слов и понятий чуждых веку (гость, вира, немец и др.), а также дано неверное летоисчисление.
Поэтому ученый пришел к выводу, что летописи просто не предоставляют возможности добраться до исторического факта, скрывая его за неточностями, нагромождениями неверных терминов и разночтениями.
А конечный вывод Каченовского был категоричен: «из всех известных списков, даже древние, не старее четырнадцатого века», переписчики подновляли текст, изменяли его, «руководствуясь понятием своего века, собственным «образом мысли».
Ловушка захлопнулась. Основным выводом Каченовского стала мысль об отставании Руси от стран Европы, усугублявшейся обширными фальсификатами. Не новая для России идея. Её успели обсудить еще в XVIII веке М.М. Щербатов и Н.Я. Болтин. Идея же Михаила Трофимовича о зависимости Руси от западных влияний оказалась роковой. Он не мог позволить сделать вывод, что Запад оказался если не хуже, то хотя бы равен Руси, ведь тогда это ставило бы под сомнение весь критический подход к истории и изучению прошлого, которого он придерживался.
В посмертной изданной работе «Два рассуждения о кожаных деньги и Русской Правде» (1849) шиза окончательно доконала ученого. Исследуя денежную систему Древней Руси, в частности, рассматривая вопрос о замене кожаных денег как расчетной единицы на металлические, Каченовский пришел к выводу, что это произошло позднее, чем можно судить по источникам. Сейчас мы имеем в распоряжении различные монеты XI, XII веков, а также рассчетные гривны из различных драгоценных металлов. Однако Каченовский считал, что уровень развития Руси не позволял ей перейти к металлу самостоятельно. Поэтому переход Руси на чеканную монету был совершен благодаря влиянию Ганзы лишь в XIV-XV веках. В настоящее время мы знаем, что к началу XV века своя собственная монета имелась по меньшей мере в 18 удельных княжествах Русской Земли. Допустить, что всех русских чеканке научила ганза не очень получается.
Делая такие выводы, М.Т. Каченовский думал, что освобождает древнюю историю от «страшных вымыслов», «баснословия о начале государства» и приписывания «предкам нашим небывалых триумфов». В целом, он боролся против «ложных понятий о древнем могуществе, богатстве и славе любезного нашего отечества». Он старался покончить с мифотворчеством в легендарный период истории нашей страны, но в памяти современников и потомков остался как точно такой же мифотворец.
С опровержением выводов скептиков одним из первых выступил историк Михаил Петрович Погодин. Обращаясь к работам Каченовского первого периода его творчества, он отмечал многие верные замечания относительно древнейших русских памятников. Но в 1829 году Погодин уже находил, что «скептицизм Каченовского [слишком] далеко распространился». В статье «О достоверности русской истории», где писал:
«Каким образом, по какому закону мысли, по какому закону критики могла возникнуть такая недоверчивость к главным происшествиям нашей древней истории. Это для меня задача психологическая, и только с этой стороны можно объяснить ее».
В заключительной лекции о Несторе студентам Московского университета в 1837 г. он подчеркивал, что недоверие к летописи «предосудительно для нашего народного чувства» и призывал студентов учиться любви к отечеству у Нестора. Основная полемика разгорелась по вопросам о времени написания летописи, авторстве Нестора, доверия к сообщаемым им известиям и об обосновании древней истории.
В 1840 г. вышла книга историка П.Г. Буткова «Оборона летописей русских от 'навета' скептиков». Автор поставил перед собой задачу защитить «достоинство древнего нашего летописания». Основанием для ее решения Буткову служили данные древних писателей, в том числе византийских, свидетельства широкого круга иностранных авторов и современные ему данные исторической науки. Он высказал сожаление по поводу разрушения всех прежних представлений и опасался угрозы «отнять у нас целых четыре века истории».
Насколько в полемике между скептиками и сторонниками древней истории была замешана политика — неизвестно. Ни одной стране не будет по нраву, если её древняя история разрушается изнутри. Бороться с мифотворчеством необходимо, однако даже для середины XIX века Каченовский оказался слишком большим оригиналом и его критицизм оказался неудобен ни с политической, ни с научной точки зрения.
Несмотря на шквал критики в сторону Михаила Трофимовича и его учеников, многие современники Каченовского считали скептицизм «естественным» и современным взглядом на прошлое. Своей постановкой вопроса о необходимости критического рассмотрения древних русских памятников Каченовский заставил не только современников, но и все последующие поколения историков думать над ними, «терпеть беспокойство, сомневаться, рыться в иностранных и отечественных летописях и архивах».
Предложенные им принципы анализа источников в целом были правильными, но заключения относительно древнейших русских памятников и состояния русской истории в IX-XIV веков оказались несостоятельны и отвергались как и современниками, так и последующими поколениями историков. Скептицизм сыграл свою роль как разрушитель старого, отжившего в науке и стимулировал развитие исторического знания на базе нового отношения к источнику. Но злоупотреблять им — значит терять тот самый здравый смысл, которым призывал руководствоваться Бертольд Нибур.
Мой авторский проект: https://vk.com/com_pour_his