Герой очерка Андрея Иванова - Александр Чанцев, человек непростой, вдумчивый и несколько закрытый, однако тем он и интересней.
Продолжение.
В «Ижицах» много знакомых имен (это своеобразный «философский пароход»). А сколько новых, еще хорошенечко не распробованных авторов! Вот «как кобра» разворачивает повествование Ахмед Хамди Танпынар, классик новой турецкой литературы. Чанцев не скупится на похвалы: «турецкий Джойс», «декадентствующий Гюисманс», «фланерствующий Пруст», который бросает в читателя «селиновско-чорановские по накалу безнадежности высказывания», — уже хочется почитать.
А вот «Книга непокоя». Фернандо Пессоа я увлекся в Брюсселе, когда жил там в июне 2016 года, работал над «Кладбищем», а в перерывах шатался по городу — фланерствовал, как сказал бы Чанцев. Хозяин квартиры как бы случайно оставил на журнальном столе The Book of Disquietude. С собой я привез целый чемодан необходимых для романа книг, но ведь читать то, что необходимо, всегда хочется меньше случайных авторов — они такие заманчивые…
Чанцев пишет об этой книге, нанизывая цитату на цитату, почти не комментируя. Я помню, что тоже многое выписывал из Пессоа — просто потому что красиво; я был им сильно озадачен, но — приятно озадачен; если бы меня попросили написать об этой книге, то я, наверное, сказал бы — почитайте сами, поразительная книга, удивительные в ней настроения, атмосфера… и все, я бы ничего больше не смог сказать. Теперь многое забылось, но помню, что никак не мог понять, почему герой Пессоа говорит, что декадентство — это потеря бессознательного, я и до сих пор не понимаю: как можно потерять бессознательное? Оно ведь никуда деться не может: сердце стучит, хочешь ты этого или нет, и остановится, тебя не спросив (наверное, речь шла об отказе признать в себе бессознательное, о позе).
Вот он пишет об Эрнесте Юнгере, я тут же вспоминаю, как о нем впервые прочитал в эссе Вячеслава Кондратовича (он цитировал Юнгером данную Луи-Фердинанду Селину весьма лестную характеристику — «крайне опасного типа человека-нигилиста»)[3] . Этим (и не только) цепляют «Ижицы» — ты находишь свое, припоминаешь старых знакомых авторов, вспоминаешь тех, кто тебе о них рассказал. В «Ижицах» есть система, которая зависит от того, чем оперирует автор, т.е. своя палата мер и весов, свое топливо: работоспособность в юнгерах, пассианарность — в летовых («я всегда буду против»), безнадежность — в чоранах и т. п. По мере привыкания система включается: подмигивают светофоры, гудят гудки, взлетают флажки, — рецензии, рассказы, эссе звенят, перекликаются, как птицы в весеннем лесу.
(О самом авторе мы узнаем в скобках или коротеньких отступлениях: «в моей университетской филологической магистратуре и аспирантуре не было ни Беньямина, ни Бодрийяра — все важные книги читаешь сам»: очень ценные скобки. Он рано начал читать Ницше и Даниила Андреева, в 12-13 лет, собирал кактусы и увлекался религией: интервью — это что-то вроде примечаний.)
Чанцева подпитывают его герои: Ницше, Д. Андреев, Мисима, Лимонов. Кстати, хороший некролог Лимонову — Чанцев умеет понять своих героев, умеет прощать им слабости и заблуждения (кто мы такие, чтобы судить о заблуждениях других, — нам бы со своими справиться). Но не стремится к ним приблизиться — я спрашивал: удалось ли пообщаться с Лимоновым? Нет, говорит, несколько раз в городе видел, но ни разу не поговорили, — и добавил, что не очень-то и хотелось… Некролог Лимонову написан с восторгом и надрывом, Чанцев не приватизирует покойного (никто, дескать, его не понял, один я понял, — этого нет).
Его герои: Летов, Трокки, Чоран, Симона Вейль, Юнгер, Эзра Паунд… Он восхищается ими, заряжается от них энергией, но не позволяет их идеям замутить свое видение. Герои нужны затем, чтобы стимулировать себя для работы. (Кажется, больше всего Чанцев берет от Юнгера, который много читал и много писал о прочитанном.) У меня, например, нет героев, меня никто не восхищает, скорей наоборот, люди для меня — источник сильного разочарования и расстройства, именно разочарования и расстройства меня стимулируют, предательства, подлость, разврат. Чтобы написать хорошо, Чанцеву нужна страсть, восхищение, высокие качества, которые он часто обнаруживает в изгоях, в маргиналах и ауткастах, забытых или недооцененных; или аутоагрессия, наркотики, суицид. На мой вкус, его лучший опус об Александре Трокки, великом мастере в области саморазрушения. Чанцев о нем написал столь заразительно, что вслед за его статьей роман Трокки «Молодой Адам» вспомнили и переиздали! Потрясающе написано о метафизической тишине Владимира Казакова. Восхищение Бибихиным помогает Чанцеву справиться даже с вечным «мерзким» вопросом о «славянофилах» и «западниках». Но вот машина элегантного стиля въезжает в «ад, в который некоторые не попадут», и — вязнет, водитель из нее вылезает, разводит руками и беспомощно вскрикивает: «Что ты там делал четыре года?! Четыре года… Что ты там делал?!» Это не толстовский вопрос «что же нам все-таки делать?», — нет прежнего напора, нет силы в словах. Меня изумляет падение стиля, обескураживает нелепость скрюченной позы рецензента — он юлит, а не лавирует! А все потому, что Прилепин — не Бибихин, он не оставляет пространства для маневра, тут все предельно ясно. Поэтому от рецензии на книгу «Некоторые не попадут в ад» остается чувство неловкости за героя моего очерка. И неловкость эта знакомая, этот спазм сделался привычным, как геморрой или ревматизм. Всех нас где-нибудь да прихватывало, и, скорчившись, мы что-нибудь лепетали, пряча руку в карман, ссутулившись, торопились незаметно уйти, чтобы не попасть в общий фотоснимок. Сначала у меня возникло желание оставить его в этой позе (еще бы, я пишу в те дни, когда Захарка сзывает свой отряд идти на Мемориал подобно тому, как Трамп призывал свою шпану «продемонстрировать силу»), — но именно по этой причине я и решил, что нельзя бросить на полуслове и уйти, нужно довести до конца начатое, и об этой рецензии, слегка с душком, тоже написать надо, она самая говорящая, скрюченная поза автора симптоматична, без этого спазма не было бы «книги пятилетки», любую другую рецензию из этой книги можно было бы выкинуть, а эту не выкинешь — без нее портрета не получится.
*
В рассказах 2016 — 2017 годов (а именно: «Дерево вспять», «Источник игры», «Гумусовый горизонт», «Пыльца мертвых» — все входят во вторую часть «Желтого Ангуса») те же темы, что и в рассказе «У тишины», однако выточены они более прихотливо, автор пишет от первого лица, но редко говорит «я», он стремится к тишине, находится в глубокой задумчивости, редко с кем разговаривает (таксист, мама), в основном, герой пребывает в состоянии созерцательности; это холодноватые, иногда горькие истории, коллажи, ламентации. Когда я первый раз читал «Дерево вспять» (кажется, в «Топосе»), я подумал: прогулка Стивена Дедала у моря… «Бесплодная земля»… Что еще? Снова детство — «только в детстве был счастлив», «смерть на паузе», «кредит радости, за который у тебя всю жизнь отнимают». Здесь мало города — все больше желание уехать из города: дача, деревья, вода, небо. Эти рассказы написаны в направлении Тишины, очень аскетичное письмо; мысли вшиты в выписки, цитаты, стихи — цитаты выражают настроения автора, заменяя собственный текст: зачем выдумывать свое, когда можно процитировать? Иногда он пишет с раздражением: «блоголожество»; «из всех физиологических отправлений человека отвратительнее всего болтовня». Признается, что лучшие тексты ему приходили на границе — при проверке документов — или между сном и явью (потому и не были записаны). Продолжением «Желтого Ангуса» можно считать рассказ «В кавычках»[4] («кавычки сна», «кавычки-тиски» смерти, те самые ижицы), — наиболее пронзительный и мне очень близкий рассказ, в котором исподволь, остраненно, снова избегая местоимение «я», автор нашептывает о смерти близких, и ему внимает разве что «утешительная тишина», потому что все остальное довольно мрачно:
«Бабушку и дедушку привезли на дачу. Которую они строили, так любили, жили, дед весь участок в огород образцовый вплоть до экскурсий из Тимирязевской академии. Не весной, правда, а осенью. Но и осенью сажают же. Высыпали, прах их вместе в земле. Такая нам с мамой по отдельности – Ты не удивишься? Я так же и подумал – пришла в конце мысль. Чем общежитие колумбария или могила в чужой земле. Просто прах. Как зола из печки и после костров, которую мы всегда собирали на удобрение. Я прочел молитву, мама посадила цветы. Мелкая фракция, конец сезона». («В кавычках»)
Переведя дух, герой себя отвлекает — наблюдениями, книгами, облаками, музыкой, Бибихиным…
Вдруг опять:
«В МФЦ среди прочих постпохоронных документов дали – “справку об одиноком мертвом”, одинокое проживание подтверждающее. Весь Беккет в одной справке». («В кавычках»)
И снова — Гельдерлин, Рильке, Ахмед Хамди Танпынар…
Эти поздние рассказы похожи на блокноты, где каждая страница испещрена мелким почерком, они полны оговорок, в которых сам автор, читать следует с мощной лупой внутреннего зрения — простым глазом такое не взять, идти по зазорам, возвращаться, читать и словно переводить (с языка поэзии). Густая, тугая, как пружина, проза; непривычный для глаза строй предложения. Внутренние наблюдения (своего рода ненаписанный дневник, который аккумулируется в виде помет памяти) пресекаются афоризмами. Чувствуется, что вдохновителями были и Вагинов, и Добычин (о, письма Добычина!); из более поздних, возможно, Ян Сатуновский; возникает отдаленное сходство с фрагментированной прозой Павла Улитина и Александра Ильянена (мои ассоциации, автором отвергнутые). Такая сжатая, зашифрованная, слишком личная проза (личное заботливо обернуто в заимствования), написанная с задачей оттолкнуть, не поддаться читателю. Улитин болезненно переносил собственное отсутствие: «я словно не существую», «меня казнят неупоминанием», — рассказчик Чанцева убегает от существования к тишине: он сам себя казнит, торопит избавиться от имени, от себя: «Меня слишком много для меня. Половины бы хватило. Или даже трети. А вот для жизни, практической “жизни” – меня не хватает». («В кавычках»)
*
Может быть, безудержная работа, которой Александр Чанцев себя изнуряет (он ни за что не признается, но со стороны видней), необходима ему не только затем, чтобы уйти от мучительных переживаний, справиться с бессонницей (бессонница — стержень всякой хуеверти), но чтобы выключить в голове «блоголожества белый шум», чтобы избегать идиотов, которых расплодилось в последние годы очень много. Ведь раньше он писал меньше, как мне кажется; эта пятилетка выдалась у него весьма плодотворной! А как раз за последние пять лет появилось множество агрессивных типов, похожих на Громова из «Палаты №6», эти Громовы — не важно, на чьей они стороне: трампутинистов или либералов, — красят мир в два цвета и готовы вырвать твое сердце, если ты не согласишься с ними; как правило, это бедные, безработные, довольно неустроенные люди — вроде меня, почему меня с ними часто путают. Я от них прячусь, ныряя то в Диккенса, то в Толстого, «Войну и мир» в третий раз за последние два года перечитываю, не от хорошей жизни! Все потому, что назойливые субъекты так и норовят плюнуть в душу. Особенно несносны типы с новейшей моделью смартфона, они себя ведут как те последние люди, о которых говорил Заратустра: верят, будто знают все, и смеются без конца. Так и хочется их чем-нибудь тяжелым огреть, War and Peace (Vintage Classic, 1 273 страницы) для этого хорошо подходит. Всегда, когда иду в какое-нибудь официальное учреждение, — в банк, например, — беру с собой и на всякий случай перед клерком выкладываю. Потому что в этих заведениях перестали травить тараканов и они превратились в клерков, притворяются будто все понимают и могут учить меня жизни, среди них встречаются потрясающе экземпляры, очень заносчивые, очень правдоподобно очеловеченные этим качеством, но стоит над такой тварью занести том, как тут же из них лезут усы и они ползут, перебирая лапками по столу. Высокомерие у нас как всегда в моде, я заметил, что высокомерие на всех действует одинаково, разница между глупыми и сравнительно неглупыми людьми в следующем: глупцы напускают на себя высокомерный вид затем, чтобы казаться умными, а умные в своем высокомерии становятся похожими на прижатую к стенке крысу. В общем, людей, от которых Александр устремляется в свое странствие по книгам, развелось в наши дни много, причин для творческого отпуска хоть отбавляй, поэтому он, думается мне, и пишет столько. Недавно на сайте Андрея Левкина[5] появились сказки Чанцева, вышел свежий киберпанковский рассказ Junak[6] , свежие публикации в «Дружбе народов»[7] и «Новом мире»[8] , микропроза «Аскета» в №174 Лиterraтуры[9] , регулярно появляются записи в ФБ, фотографии (одна из последних фотографий с Троице-Лыковского кладбища меня особенно заворожила: перед надгробием статуя девушки, на плечах и голове ее лежит снег — будто белый ангел обнимает, и над всем кладбищем поднимается безобразная многоэтажная громадина), кинообзоры, пронумерованных отчетов (пошаговые записки путешественника) в этом году не было — никто не путешествует и Чанцев не исключение, зато список прочитанных книг, кажется, стал длинней. Каждый год 30 января он вывешивает в Фейсбуке список за год прочитанных книг (если честно, я ни одного не прочел до конца, настолько они длинные). Но оставим его теперь. Не станем мешать. Будем ждать новых героев, новых эссе и рассказов. Может быть, первый роман…
Андрей Иванов , Tallinn, январь 2021
Андрей Иванов родился в Таллине в семье рабочей и милиционера. После окончания средней школы работал на судоремонтном заводе сварщиком. Окончил филологический факультет Таллинского педагогического университета. Жил в Скандинавии. Работал сторожем, дворником, сотрудником интернациональных телефонных центров. Публикуется с 2006 года в журналах. Автор журналов «Русская проза», «Носорог», «Опустошитель», «Новый журнал» и др. Лауреат премии им. Марка Алданова, Русской премии, фонда «Капитал культуры Эстонии», премии «НОС» (2013), финалист «Русского Букера» (2010, 2013). Автор романов «Путешествие Ханумана на Лолланд», «Бизар», «Исповедь лунатика», «Горсть праха», «Харбинские мотыльки», «Обитатели потешного кладбища», «Untermensch», «Театр ужасов», повестей, новелл и эссе. Его романы переведены на эстонский, французский, немецкий, английский, финский и македонский языки.
Примечания:
[3] Вячеслав Кондратович. Юродивый во французской литературе. (Впервые опубликовано в качестве предисловия к первому русскому изданию романа «Из замка в замок»: «Евразия», СПб, 1998)
[4] Впервые опубликован в «Дружбе народов» № 6, 2019.
[5] Post (non) fiction: https://postnonfiction.org/narratives/talesnight/
[6] «Топос»: https://www.topos.ru/article/proza/junak
[7] Рейволюция против современного мира. Дружба народов, 2020, №12.
[8] Философ-зуб, или как одолжить деньги по Хайдегерру. Новый мир, 2020, №12.
[9] http://literratura.org/issue_prose/4223-aleksandr-chancev-asketa.html
Портрет русского писателя: о лауреате премии Андрея Белого Александе Чанцеве. Часть первая.
Читать полностью в журнале "Формаслов"