Галина Ицкович приручает верблюда, страдает от зноя и наслаждается марокканской народной музыкой, попутно открывая для себя и читателя Ифран, Мидельт, Еррахидию, Мерзугу и безымянный, но типичный для Марокко оазис.
Немного уксуса к обеду?
Караван возвращается в Мерзугу как раз к завтраку. Пока мы умываемся и переодеваемся, две женщины, завернутые до глаз, хлопочут над импровизированной жаровней. Завтрак простой: снова мятный чай и лепешка-мадфоуна. Мадфоуна, начинённая всякой всячиной, укладывается на раскалённые камни в ямку на земле и посыпается песком тут же во дворе. Очень быстро и экономично. Не знаю, правда ли её прозвали берберской пиццей, или это очередное заигрывание с Западом.
После завтрака верблюд сменяется на заднее сидение Мохаммедовой душегубки, и снова в путь. Мы едем в направлении Риссани, то есть не вперёд, а почему-то назад. Но, видимо, «не-пылит-дорога» (заасфальтированный участок между Мерзугой и Риссани) просто следует излучинам реки Зиз.
Оазисы всегда появляются без предупреждения: никаких тебе упреждающих домишек, никаких примет жизни по обочинам. Здесь не выживешь вне тесной группы, на расстоянии от источника воды. Ниоткуда возникают сгрудившиеся деревья, минарет, тусклая зелень листьев, яркая зелень керамики. Мавзолей муллы Али Черифа неверным недоступен, так что остается любоваться им через окно машины. Риссани, в прошлом великий город на пути легендарных караванов, превратился в слепленные кое-как ксары (знаменитый своей древностью, полный гармонии ксар Эль Фида находится чуть в стороне от собственно города). Мы подъезжаем к ним по единственной «современной» улице. Тихо, пустынно. По вторникам, четвергам и воскресеньям здесь бывают суки: овечий, полулегальный птичий, лекарственный (лапка сушёного удода, пузырек змеиной слюны, кислота красных муравьёв, спиртовая настойка на золе скорпиона — почти всё запрещено к продаже, почти всё можно найти если не на прилавке, то в секретном сундучке у ног продавца) … А сейчас тишина и обездвиженность.
Мохаммед — самый обидчивый гид из всех, когда-либо виденных нами. Вот пример: мы проезжаем через долину Драа. Долина Драа — мировая столица фиников, а город Агдж — сердце долины. Проехать через Агдж и не купить финики?! — это по меньшей мере странно.
Я вяло соглашаюсь, и, не прошло и пяти минут, плачу за ящик фиников, который Мохаммед молниеносно высмотрел и собственноручно приволок!
Что нам делать-то с ящиком? Фрукты в самолет не пустят.
Мохаммед утверждает, что ящик фиников можно съесть за три дня. А что, вполне реально, если ничего больше не есть.
Я мешаю Мохаммеду проявлять доброту, всю дорогу мешаю. Он обижается и замолкает на час. Оазис кончается. За окном снова тянется оранжевый песок.
В Варзазате нас встречает не рыжая, для разнообразия, а сероватая касба Таурирт. Перемена оттенков означает перемену ландшафта: мы покидаем пустыню, продвигаясь теперь в сторону Марракеша. Это уже не Сахара; это сахель, пограничная зона между сухостью и суховеем, между пустыней и саванной. Следуя старинным караванным путём, выезжаем… к миражу. Киностудия особенно поражает здесь, среди пустыни. Хотя я и в Аризоне видела столь же невероятное явление киностудии барханам, возникшие ниоткуда ворота заставляют вздрогнуть. Два огромных пожилых сфинкса с птичьими головами (Ра, что ли?) охраняют вход. Это въезд в марокканскую «фабрику грёз», Hollywood of Africa. Лоуренс Аравийский, Иисус из Назарета, Максимус, приветствуем вас! Студия «Атлас», по названию горной гряды, — одна из самых больших в мире, но на воротах висит замок серьёзных размеров.
Ворота торчат среди пустыни. Почему «торчат»? Потому что за ними ничего нет.
— Хотите сфотографироваться на фоне ворот в студию? — великодушно предлагает Мохаммед, которому полагалось бы знать, что студия в этот час (или день?) будет закрыта. Мы могли бы завернуть в ксар (форт) Айт-Бен-Хадду, но сейчас спорить уже ни к чему. Мы фотографируемся на почтительном расстоянии от ворот и сворачиваем на дорогу, явно влекущую нас к цивилизации, на великий торговый путь из Тимбукту.
Касбы — это неотъемлемая примета путешествия через пустыню. Торговые караваны через Сахару волей-неволей приходили к феодалам пустыни, местным царькам. У некоторых наблюдаются отверстия в стенах. Отверстия в крепостях-домах отнюдь не окна, из них не выглянешь, разве что выставишь дуло.
Я фотографирую первую увиденную нами оранжевую слепую крепость. Потом ещё фотографирую. Потом перестаю. Джип останавливается на въезде в деревню, целиком состоящую из подобных домов. Это же Бертолуччи, «Под покровом небес»!
Теннесси Уильямс в своей, одной из первых, рецензии на книгу Пола Боулза придумал слово «прочЬность», производное от «прочь». Чисто западнически-интеллигентские страдания по неведомому «настоящему», по взаправдашней романтике, по идеализированным реалиям других мест, поиски абсолютной истины или хотя бы тех, кто эту истину для себя открыл, ну, и в ту же кучу умиление перед аборигенами и непонятной и тем привлекательной традицией. Культуроцентризм. И ничего не меняется, как ни удивительно.
Однажды в индийской поездке я урезонила группу умилённых собратьев-американцев, покупающих какие-то крючковатые потёртые сучки у перемазанного хной гражданина — садху, стратегически расположившегося у входа в музей.
— Что это он вам продаёт?
— Это палочки дерева (название вставьте сами), дезинфицирующего полость рта и гарантирующего здоровые зубы, — объясняли наперебой образованные состоятельные люди, свято верующие в прочЬность. Садху медитативно качал головой в ритм этому коллективному бреду.
И тут я сорвала выгодную сделку одним вопросом:
— А много ли вы встречали индусов с идеальными зубами?
Передние тихонько вернули чудо-веточки на грязный коврик, задние поспешили за гидом в музей. Ажиотаж затих. Прости, святой человек.
Прочьность проявляется до сих пор и в куда более опасной форме; я тоже не раз поддавалась её обаянию, потому не сужу наивных соплеменников строго. У меня самой всяких целебных палочек, снадобий и примочек накопилось навалом. А вот ещё хорошее словечко, уже на современном сленге: ФОМО*, страх пропустить. Да, мы стремимся забраться подальше от цивилизации, чтобы оценить или обесценить то, что оставлено дома. Мы начинаем путешествие совершенно рационально и сознательно и заканчиваем его в примитивном состоянии распада и даже разложения на атомы. Хаос торжествует, обратные билеты потеряны.
Ладно-ладно, не всё так плохо. Мы всего-то остановились пообедать на въезде в безымянный оазис.
Остановились перед роскошным входом. Вход в караван-сараи в настоящих городах нарочито неприметен, а здесь — просто бруклинский размах: фонтаны и цветы начинаются от самой дороги, разве что каменных львов не хватает. Чтобы мимо не проезжали. Мы и не проезжаем, тем более что, невзирая на финики, уже здорово хочется есть. Проходим мимо монументального тандура в прохладный, как полагается, сад, садимся за низенький широкий стол под навесом, тут же сбегаются выразить интерес местные кошки.
Официант немного развязный, чуть фамильярней, чем хотелось бы мне, но муж легко включается в беседу. В результате блюд оказывается чуть больше, чем мы намеревались заказать, их несут и несут. Всё здесь преувеличенно. Подавая нам гвоздь программы, тажин с бараниной (как-то не решились заказать гигантских креветок — кто знает, кем и когда они пойманы, как добирались сюда, в пустыню, и сколько дней ждали нашего приезда?), официант спотыкается о низкий порожек, отделяющий нас от соседнего столика, и выплёскивает прямо мне в лицо сосуд с уксусом. Резь в глазах непередаваемая, от боли перехватило дыхание, официант же невозмутимо расставляет по столу тарелки и блюда:
— Десерт будете?
— У вас есть… аптечка?
Он удивлён моим вопросом. Все в этой стране обижаются на мои непонятные, нелогичные требования. Я наощупь добираюсь до величественного туалета в конце тропинки и без конца (минут пять как минимум) плещу в ослепшее лицо водой; потом, кое-как приоткрыв получивший чуть меньшую порцию уксуса левый, возвращаюсь за столик. Официант тем временем принёс перевязочный материал времен второй мировой. Значит, есть-таки аптечка!
— Так что решили с десертом? — спрашивает он. Потрясающая чёрствость. Больше всего меня поражает это отсутствие интереса. Всё же сидит в американском сознании, что потребитель априори прав, особенно когда ему наносят травму. Но здесь это вряд ли кого-то впечатляет: не хотите травм, сидите дома.
Пока я сменяю ничем не помогающие мокрые салфеточные компрессы на прихваченные в ресторане размоченные чайные пакетики, за окном появляются горы. Там, где впадает в Атлантику Гвадалквивир (помните такую реку с противоположного берега, за световые годы от Африки?), среди земель Тартессоса, разбили свой чудный сад Геспериды. Золотые яблоки срываются на землю и рассыпаются по оконечности континента, закатываясь и на африканский берег, звенят в горах Атласа, мелькают пред очами измождённого отца садовниц-нимф, продолжающего держать трижды проклятое им небо. Тисин-Тишкa высотой 2260 м — это и есть застывший камнем при одном взгляде на голову Медузы Горгоны, застывший в камне отец их Атлас.
Когда кончаются горные пики, на первом же пологом склоне мелькает табличка, явно рассчитанная на проезжающих, лицом к дороге: «Женский кооператив. Справедливая торговля». Можем остановиться? Ах, нет, проехали. Ничего, говорит Мохаммед, это не последняя возможность. Женские кооперативы по производству кремов на основе аргaнового масла — чисто марокканское предприятие и отнюдь не единичное явление. Аргановое масло — жидкое золото Марокко. Заметили козлов на деревьях? Козлы — это беда наша, они обожают объедать плоды аргании. И действительно, буквально через десяток минут на обочине появляется следующий указатель «Аргановое масло. Женский кооператив».
Почва оазисов благодатна: целебно касание шафрана, расальханута, арники, женьшеня (оставим марихуану в покое?), но самое главное богатство — это аргания. Сто килограммов плодов дает 5 кг косточек, и это всего лишь два литра масла на выходе. За долгий рабочий день от восхода до темноты каждая женщина успевает вручную очистить пятьдесят килограммов плодов аргании. Мякоть отправляется на корм скотине, косточки раскалываются меж двух камней. Потом ядра слегка прожариваются и перетираются ручным жерновом.
Тут же в зале на помосте под стеной женщины склоняются над корзинками орешков. Лица открыты, глаза распахнуты. Некоторые постарше, есть совсем девочки. Белка песенки поет и орешки всё грызет. Что-то есть в них от советских ткачих-многостаночниц, но кооператив уж точно лучше, чем жизнь кочевников. Интересно было бы узнать, что где-нибудь за ширмой считает прибыль дяденька в джеллабе, ведь главный доход не от магазина, а от оптовой продажи. Есть здесь элемент рекламы, как с нестареющей старушкой-кружевницей, много лет плетущей кружева у входа в один брюссельский магазин. Нет, оставлю цинизм за дверью, уж очень хороши эти незакрытые лица, это светлое помещение. Это путь к освобождению женщин.
Снова на заднее сидение, снова мелькание горных пейзажей, деревень, холмов. Дорога монотонна, она начинает укачивать. Путаются мысли, начинается сердцебиение. Возможно, и надо было ограничить эту часть поездки двумя днями и не трястись целый день по горным дорогам, но как бы мы попали тогда в Марракеш?
__________
*FOMO — fear of missing out (Eng.)
Продолжение следует…
Читайте также:
Из Андалусии в Марокко. Часть первая
Из Андалусии в Марокко. Часть вторая
Из Андалусии в Марокко. Часть третья
Из Андалусии в Марокко. Часть четвёртая
Из Андалусии в Марокко. Часть пятая
Из Андалусии в Марокко. Часть шестая
Из Андалусии в Марокко. Часть седьмая
Из Андалусии в Марокко. Часть восьмая
Из Андалусии в Марокко. Часть девятая
Из Андалусии в Марокко. Часть десятая
Из Андалусии в Марокко. Часть одиннадцатая
Или читайте в журнале "Формаслов":
Из Андалусии в Марокко (часть первая)
Из Андалусии в Марокко (часть вторая)
Из Андалусии в Марокко (часть третья)