Длинные майские праздники во вгиковском общежитии на Будайской. Равномерно-однообразный алкогольный градус. Пустой коридор.
Стучу в комнату, где живёт третьекурсница Юля, миниатюрная вишнёвоглазая киноведша. А там совсем другая девушка – потому что комната другая. Ошибся дверью – какая своевременная ошибка. Май – месяц несовпадений и случайных встреч.
Лена сидела одна, соседки по комнате ушли куда-то. Она училась на втором, я на четвёртом. Мы оба любили Фассбиндера – какие ещё поводы нужны, чтобы радоваться вечеру и друг другу. «Ты откуда?» - «Из Костромы». – «Ой, - говорит она, - а у меня есть знакомый из Костромы, его зовут Игорь (она называет фамилию), не знаешь, случайно?» Я говорю: «Игоря убили».
Тут место истории 92-го года; Игорь – разговорчивый, самолюбивый, лёгкий, слишком лёгкий тридцатилетний полу-журналист, полу-бизнесмен, всеобщий знакомец и повод для сплетен, невинный в своём хлестаковстве. Хлестаков решил заработать денег на производстве нард. Идея была фантастическая, бредовая, под стать тому времени – нарды должны были резать заключенные колонии в поволжском городе Кинешме, а продавать нарды Игорь собирался в Питере и в Средней Азии. Он поехал договариваться с администрацией колонии, и, видимо, засветился, показывая деньги там, где делать этого никак не стоило. В Кострому в тот день он не вернулся, не вернулся и спустя четыре дня, друзья заволновались и решили отправиться в Кинешму. В милиции им задали несколько дежурных вопросов, а потом следак спокойненько резюмировал: «Значит, он в морге». Игоря хоронили в закрытом гробу - долго пробыл в воде, да ещё две раны на голове, предположительно, от удара лопатой.
«Игоря убили», - сказал я. Мы не заметили, как началась гроза.
Лена вспомнила, что познакомилась с Игорем под дождём, это было в Питере – непонятно, что там у них случилось после дождя, меня это не волновало никак, то есть волновало исключительно напоминанием о человеке, на похоронах которого много говорили о том, что он всегда играл нелепые роли в несуразных спектаклях.
На следующий день, или позже мы пошли в киноцентр на «Больвизер». А потом сели на лавочку возле ВДНХ, с баночным пивом в руках – вот оно, нехитрое беспечное счастье.
У нас было две ночи. Одна тихая, с любовью шёпотом, с бормотаньем и вопросами, о которых забываешь наутро, ночь пробная, ночь скромная, осторожная. И пьяная ночь – два матраца на полу, простыни комом, поцелуи, смех, шаги за дверью – нас слушал весь этаж, киноведы, операторы и многочисленное семейство монголов, въехавшее в общежитие ВГИКа на каких-то сомнительных основаниях, а вернее всего, за взятку. Наверное, в монгольских степях можно и громче заниматься любовью – в плотно заселённой Москве такая откровенность кажется избыточной.
А дальше – всё. Наша сессия закончилась, у второго курса продолжалась. Мы даже адресами не обменялись - не сговариваясь, решив, что две ночи были слишком длинны и несхожи, чтобы придумывать продолжение.
В следующий раз я поселился на Будайской в январе 95-го, на следующий год. В отличие от предыдущих курсов, выпускники-заочники сдают последнюю сессию зимой. Летом предстояли госэкзамены и защита диплома.
На первом же застолье я спросил про Лену. «А Лена больше не будет здесь учиться, - сказала мне какая-то девушка. – Лену убили».
Тем летом, после наших ночей, она переехала жить в Иваново. Одну квартиру продавала, другую покупала. Говорят, за ней следили, выжидая, когда получит деньги. Говорят, её застрелили. Говорят, её нашли мёртвой на кровати, а вот убийц не нашли. Царствие ей Небесное! Где ни слёз, ни печали, не воздыханий – там она сейчас.
Три года спустя на съёмках сюжета для новостей в каком-то ивановском учреждении (вспомнил – в приюте) я увидел книгу, на обложке которой были её имя и фамилия. Я украл эту книжку – лучшая кража в моей жизни, самая честная. Бесприютная убитая Лена послала мне весть оттуда, где никто не имеет прописки. В книге – её дневники, стихи и письма. И там – прозрение неизбежно страшного конца. Она пишет о том, как увидела полураздавленную кошку, которая пыталась уползти с дороги. Она пишет: «Только сны выдают царапающую тревогу. Сегодня – непереносимый красный цвет липкой крови, которая натекает лужами на грязный пол. Господи, только бы не слепое пророчество души». Она пишет: «Я ребёнок своего времени, и когда мне рассказывают о долгой и нудной работе как захватывающем процессе, мне хочется обидеться и убежать… Не хочу участвовать в строительстве новой общественной пошлости». У неё была очень сильная, требовательная душа, отчаянно чистая.