Николай Болдырев (Северский) размышляет о стихах Андрея Таврова.
3
Жанр книги «Плач по Блейку»? Плач. По кому или чему? По сакральному, то есть по живому лику. Но не только. Плач — это звук. «…Есть звук, что выпрямляет миру позвонки…» Плач: по ангелам и дирижаблям, по Аурелии и Платону («О Plato! Ты чудная звезда, <…> лучист от ведовства и тек в тебе ручей и будто под пятой струится Океан»), по потере себя и по потерянным тобой, по мощи Аполлона и Диониса, по единорогу и по зимородку Батюшкова, по ангелам Блейка и по звезде Престолов.
Хорошо или плохо, что герметика в «Плаче по Блейку» ослаблена в сравнении с «Проектом Данте»? В одном отношении это несколько печалит по той причине, что «Проект Данте» был некой почти неприступной цитаделью (procul profani!), чистым безоглядным полетом, целостной не то чтобы концепцией, но поэмой. В другом отношении это радует, как радует теплота весенней земли в долине после морозного терпкого ветра хребта. Это фазы, живые фазы движения. Одна из задач герметизма (неважно, главная или нет) — возврат человека в исходную атмосферу таинственности. Однако разве мы можем забыть, что тайна и истина/естина — вещи разные. Блуждание среди тайн бесконечно и ни к чему не обязывает. Не в этом ли смысл той «абсолютной свободы», к которой призывал своих учеников экстравагантный Головин?
В «Проекте Данте» поэт пытается понять, из чего состоит мир, словно бы сам человек состоял из мира. В этом смысле книга устремляется в бесконечность перечислений «что из чего состоит». Поэт словно бы не догадывается (догадывается, но не показывает этого), что это нагромождение вещей и мифологем мира — иллюзия, то есть не вполне реальность, своего рода увлекательный кинофильм, который показывают человеку. Человек сам по себе прост и «состоит» из тела, мозга и души. Лишь с этой стадии «опрощения» начинается экзистенциальный опыт как таковой, на который выходы в «Проекте Данте» редки. В «Плаче по Блейку» поэт меняет метод; плач — это уже субстанция яро экзистенциальная, вне души плача не существует, вне ее только крокодиловы слезы риторики.
«Проект Данте» я оцениваю чрезвычайно высоко как великолепную поэму-компендиум, как демонстрацию бесконечности абсолютных тайн, в которые мы погружены; тайн неисповедимых с неисчерпаемыми объемами. Книга должна отрезвлять всех, кто жаждет легких решений и легких побед. И такое действие надо признать замечательным. А с другой стороны, Тавров расширяет свою поэтическую свободу до почти бескрайних семантических границ. Он действует при этом почти в традициях Гермеса Трисмегиста, исповедовавшего «трансцендентальное видение». Пример наугад: вторая часть стихотворения «Перводвигатель» из книги пятой:
Андрей Рублей пишет трех Ангелов в Троицком храме.
Не спрашивай ни о чем. Самурай приходит
в рощу, полную света и золотых листьев, и на вопрос:
Что искренней смерти? — ничего не отвечает.
Но все вокруг, вместо него, говорит: — вот это!
По вечерам Андрей читает «Ксенос» — записки
монаха Зосимы о путешествии в Палестину.
Жираф воздуха обгладывает листья Луны, колышет звезды.
Лагуна полна огней, лодок,
ходят в небе, как звезды, черпают бортом свет, переговариваются.
Дети идут альпийским перевалом;
Левиафан кипятит пучину; сосны в Касси
наполнены ветром Рая. В Троицком храме эхо.
Сверчок поет. Летят алюминиевые самолеты
по небу базилевсов. По площади идут пионеры.
………………………………………………………………………
Стихи Таврова в этой книге, сама эта книга — вызов, брошенный в ментальный простор. «Проект Данте» — результат вспышки вдохновения. Новая книга мягче, человечней, «старше», она клонится к мотивам душевным, она помнит о начале конкретной жизни и о ее конце. Метафизический пафос сменяется нежным вслушиванием в вибрации того малого космоса, которым является таинственная человеческая субстанция, ни плотская и ни духовная, вся — в переходе.
Батюшков зимородком бросается в свежую рану
и роза пульсирует вырванным сердцем ацтека
старый вещий язык…
Вот она, боль — вневременная; поэтическое действие. Плач идет из глубины дхармы, осознаем мы это или нет. Сам поэт когда-то написал: «Истинный плач соединяет нас с вечной жизнью» .
4
Странное дело: в «Проекте Данте» красота многих стихотворений открыто овеществлена, архитектонически-пластически оформлена; в книге «Плач по Блейку» красота стихов уклончива, ибо (подозреваю) никто никогда не видел блестящих и эффектных душевных болей, спазмов. Или даже радостей (если они не на публику). То, что мир называет красотой, есть внешняя атрибуция — плотская, тленная, из измерения иллюзорного. В мире субстанциальном действует не-красота, воспринимаемая и творимая иными энергиями. Тому прекрасному, которое является не-красотой, невозможно аплодировать, им невозможно восхищаться, оно являет нам доступ к иному; оно, собственно, и есть та рилькевская-хайдеггеровская связь (Bezug), что инакова к плоти и ко всем цивилизационным технологиям, включая «законы красоты» и ее воздействий.
Перед любым не только поэтом, но даже просто стихотворцем сегодня встает опасность хотеть и искать пикантного, поскольку именно эта категория стала довлеть во всех искусствах. Что вполне естественно в обществе полной разгерметизации сосудов сакрального, опошления всех тайн, назойливой эксплуатации всех эмблем, традиционных систем, философий, мифологий. Все сундуки вскрыты, все потаенные архивы вспороты, все пещеры превращены в туристические игрища. Тайна уничтожена. Возьмем в качестве примера буддизм. Он превращен либо в декадансную пародию («Чапаев и Пустота» Пелевина), либо в приправу к оккультной коммерции (его же «Тайные виды на гору Фудзи»). В такой ситуации у поэта нет иного пути кроме как оставить туристические толпы с носом, а именно — загерметизироваться, обнаруживая ту связь всего со всем, ключ к которой — во внутреннем поле, где человек остается в полнейшем одиночестве и неприкаянности, в полнейшей ненужности и непригодности ни к чему, в полнейшей нищете и внесоциальности. Сколь мягок и доброжелателен такой человек! Спасающий себя и мир той «паутиной любви», о которой писал в дневниках яснополянский одиночка.
Озеро под дождем. В путешествии одной капли
больше чудес чем в этой цивилизации
солнце в ней умещается.
(«Проект Данте»)
В теле Блейка самолеты и цапли,
кокаиновые облака и индейские ружья,
в каждой клеточке тела,
все равно что стеклянной – по звезде и речному камню.
(«Плач по Блейку»)
Чтобы любить, надо стать абсолютно недоступным и ни к чему не пригодным. В этом чаньском парадоксе исток силы.
и я иссох и я стоял как дуб
и шла в пыли через меня дорога
и чьи-то руки мне касались губ
шли тени к Стиксу как листва и бога
не поминали. На мосту замки
хранили смысл негнущейся реки.
Зачем же коршун миру прокричал,
и виноград кипел и был кузнечик
росы и красных губ причал
и стриж как ложка пил из речек?
……………………………………………….
(«Из Боратынского»)
Или:
………………………………………………………………………..
эта крохотная, крохотная как наперсток нищенка
оплакивающая всех нас
у стен горластого рынка или у чьей-то могилы
или глядя в небо
выцветшими глазами —
неужто вместила тайфун плача
сгибающий дубы играющий светилами и мирами
неужто все еще держит мир
младенцем слезы
словно новая Мариам
(«Нищенка»)
Плач — не декорация и не красота. В измерении потребляемой красоты плач уродлив. Красивая женщина, искренне рыдая или сдерживая рыданья, становится некрасивой, ибо выходит в иное измерение. Сегодня истинное измерение Земли и нас самих — плачет, не может не плакать, мы видим, к чему привела мир всеобщая забота о блядской эстетике, о всех этих кремах, тату и декольте, о фланированиях и о торговле сексуальными причиндалами во всех сферах броуновой активности. Плачьте! Пусть омоет Землю великий и всеобщий плач! Плач — совсем иная музыка. Он — не-музыка.
есть звук что выпрямляет миру позвонки
и смертных он роднит с богами ибо
зрят плачем выжженные очи
ту область яви что бессмертным не дается
но внятна Антигоне и Эдипу
траве людской познавшей кто она
всем тем кто сжег дотла глазницы
и белыми дорогами идут
(«Плач»)
Блейку у Таврова ангелы сообщили о том, что «сегодня закончилось Время». Здесь иное летоисчисление: не по часам исторического прогресса. В том внутреннем измерении, в которое мы вошли, время остановилось, ибо душе некуда жить. Стрелки часов идут холостым ходом. И миллионы слов говорятся втуне. Нищих людей с младенцами давят не стесняясь. Людей непрерывно сортируют. Как можно здесь любоваться часовым механизмом бессчетных эстетик? И все же что делает Блейк?
И я иду в свою мастерскую, и пламя от плеч моих
достает до кораблей и птиц Небесного Иерусалима…
Это пламя плача, оно «не изменяет ни единой снежинки, ни к кому не взывает, зачиная новые звезды». А что говорит Гермес Трисмегист? «И домом нашим вместо вот этого вышнего космоса будет крошечный объем сердца». Но есть ли в нем язык для связи не только с сущим, но и с бытием? «Душа есть сущность вечная, мыслящая, в качестве предмета мысли имеющая собственный логос». Так во́т оно как! У всего есть свой логос, свое море тишины и безмолвного знания. И оно истинно прекрасно, поскольку не продаваемо; им нельзя похвалиться. Это и есть целящая сущность герметизма. Соединяющая людей меж собой и человека со всеми существами и сутями — внутренне, а не внешне. Вне подиумов, вне красноречивых мизансцен, а внутри «логоса сердца». Индийцы испокон веков знали, что Бог пребывает именно в логосе (лотосе) сердца.
О поэтике лауреата премии Андрея Белого. Часть первая
Читать полностью в журнале "Формаслов"