Не оборачивайся. На мне двое штанов, два свитера. Длинный, вязаный шарф обвивает шею в два оборота. Перчатки вложены одни в другие – двое. Носок шерстяной облегает обычный. Поверх шапки скафандром затянут капюшон. Всё во всё заправлено: свитера поочерёдно в штаны, штаны в носки и ботинки, рукава в перчатки. Мороз в сговоре с ветром, занялись мною всерьёз. Ветер-рвач бросает, валящий крупный белый пух из стороны в сторону, пытается залепить щели глаз, сбить дыхание. Мало ему и этого, забирается холодной, колючей рукой под одежду настойчиво гладит спину и шею. Не мила мне такая ласка. Не оборачивайся. Вихляются, стонут натужно чёрные нити проводов. Кажется ток, бегущий по ним, и тот стынет – так призрачен свет фонарей. У самой лампочки бьются в агонии мёртвые белые мухи. В небе постыло, придурковато горит лишь одна звезда, будто все остальные прогуливают ей не сказав. Не оборачивайся. Дорожный асфальт побелел не иначе от холода. Я сам прокладываю себе тропу, с каждым шагом всё глубже утопает нога. Омертвелое, чужое лицо отрицает всякую мимику. Издеваясь, мороз ловит моё же дыхание и клеит сосульками в бороду. Город за ночь остыл, просыпаться не хочет, холодно даже городу. Не оборачивайся. Ветер, как челюстями, скрипит петлями, закрытых ворот. Настоящее испытание для цепей и замков. Тополя от ужаса дрожат и лысеют. За забором оживает лязгающими звуками свалка ржавых машин. Остов автобуса старым мамонтом спрятался позади всех. Перед ним стонут и жалуются звери поменьше. Ничего скоро согреетесь – облепит наглухо белым небесным сором. Мало злорадному ветру насилия, не унимается, выдувает всё влагу из глаз, хрустящим и сладким, хочет сделать глазное яблоко. Не оборачивайся. Да кто там всё шепчет мне в спину или завывает обманчиво вьюга? Заправка стоит без машин, как бездетная баба. Метель гнёт и корёжит зелёный металл остановки и как же не к месту, кажется этот зелёный. Не вижу ни птицы, ни кошки, ни человека. Я один пробираюсь пешком на работу. Помойка, загаженная даже зимой, сейчас белый храм. Бачки в монашеских куколях из снега. Рядом, забелённой, немой хоругвью торчит дорожный знак. Не оборачивайся. Не оборачивайся. Да сколько можно? Естественно зря, там никого. Только безумным врачом, залезает мне ветер в ухо, щёлкает перепонка. Хоть бы не начался отит. И резко, отчётливо, военные так рапортуют: Ты придурок что -ли? Сказано не оборачивайся. Ещё раз попробуешь, больше меня не увидишь. Да я и так не увидел. Ну, это ж понятно не в первый раз прихожу, а ты всё тыкаешь в меня лопатой. Я уж подумал, туп или глух человечек. И да, рот не разевай, залепит. Но как же общаться? Ну ты идиот, обезьяна, козявка, как не заметить, что в голове задаёшь свои тупые вопросы. Ты у меня в голове? Конечно кретин, у тебя и других, в голове и снаружи. За что ты меня оскорбляешь? Вините себя, это вы надругались над моей чистотой, это примеси, лох. Ещё лет двести назад я говорил, как мыслитель. Понятно? Понятно. Ни хрена тебе не понятно, дебил. Понятно бы было не лез бы ты с просьбами: Ой помогите, ой не справляюсь, ой мне тяжко от безумия, сопляк ты обоссаный. Не хочется даже тебе помогать с галимой твоей проблемой, гнида, но уже помогаю. Ты слабак, я каждый день тебя дрючу, салага. Короче с Аркадием справишься сам. А он что, выйдет с больничного? Ещё, как выйдет, водка хлыстом погонит, выпить захочет и выйдет, он уже порывается. Козёл он конечно похлеще тебя, сучёнок. На тебя хоть есть надежда, прожорливый дерьмоед. Безумие, ты так, только потрогал, даже меньше, издалека мерзко подглядывал, сволочь. Ещё всё впереди, кривопис. Ты отчего-то нравишься Лесу, если б не он запинал бы сугробами, отморозил бы почки, заставил кровью харкать, тебя дегенерата. За каждую чёртову лопату должен быть ты мне благодарен, зассыха. К апрелю месяцу, сделаю из тебя человека, уродец. А сейчас тогда кто я? Ты? Мелкая, мерзкая тварь. Ты на морозе дрожать не имеешь права, дуропёр. У тебя ни силы, ни мозга, ни воли, скотина. Всё это в зародыше и то, он загнётся без меня, больно хилый. Тебя, навоз, даже трогать противно, но уже обещал. Ладно слушай, чего ты трусливо прикрываешься буквой, всё «я» да «я», тебя же нарекли родители и уж надеюсь собачьим именем, большего ты не заслуживаешь, слякоть. Безумие, дичь, всё впереди, сзади, слева и справа, короче повсюду. Ты, гадина, только сейчас всё просёк, а раз уж просёк, то терпи, не ломайся, страдай, членосос. В безумии пребывает всё ваше отродье, щенок. Это тебе мой подарок, стервец. Запомни, творят зло другие, а отвечать тебе, глист. Почитай за честь, вошь. Последнее, тому, которого родила рыжая сука, передай, будет бегать за мной, отхреначу до смерти и надругаюсь над вонючим трупом. Ясно тебе, выродок. Ясно. Не слышу, баребух. Ясно. Иди на хер, гнойник, мне пора.
Помнится, я от обиды, несмотря на мороз, решил помочиться на сугроб, надеясь, что это окажется его лицом. Отошёл специально за угол, начал, но ветер резко изменил направление и разбрызгал струю мне на штаны. За спиной чахоточно смеялась вьюга.