-Детка. Рождество Христово, а ты иконы все поснимала, нехорошо это. Хотя бы одну оставила, Божью Матерь Казанскую. Она старинная, бабушкина, очень сильная, намоленная.
Луша сидела на Машиной кровати, ласково водила гребнем по густым чёрным прядями дочери и грустно разглядывала её комнату. Она уже видела подобную обстановку, строгую, торжественную, немного аскетичную и… без единой иконы. Её ещё тогда покоробило это, но дед Аким прервал ее вопрос, а она и не стала настаивать, нет, так нет. А сейчас…
-Мам. Сейчас время такое, наука, атеизм, я вон, философию читаю, мне Димкин папа книгу дал. А ты про иконы. Стыдно даже.
Луша заплела Маше косу, повернула дочь к себе, поцеловала в тёплый затылок.
-Машунь. Этот дар в тебе… Он сильный. Очень. Слишком даже. Его повернуть в тёмную сторону легко, но потом вернуть невозможно. Ты понимаешь, я о чем? Девочка, только не обманывай меня.
-Мамочка, хорошая, добрая, миленькая моя. Я разберусь, ты все равно не поможешь, не сможешь помочь. Я сама. Обещаю. Все будет хорошо.
Маша обняла мать, покачала из стороны в сторону, как маленькую, прижалась.
-Мне Димка сказал, что мы, как школу закончим, поженимся. И поедем в город учиться. Ты отпустишь меня, мамусь?
Луша вздохнула, тяжесть на сердце немного отпустила, хотя и чувствовала она такое беспокойство за дочь, до слез, до ужаса тёмного в душе. Встала, поплотнее задвинула занавески, поправила скатерть на маленьком столике, заваленном книгами, улыбнулась
-Ну, коль муж твой тебя увезет, куда уж матери противиться. Отпущу. Что уж. Школу только хорошо закончите, жених с невестой. А то - я вам! Надеру круглые места-то, сесть не сможете.
Проводив глазами мать, Маша подошла к столику, достала из кипы одну из книг, погладила обложку, облегчённо вздохнула.
"Фууу. Не заметила. А то б было дело!!!"
Книга, которую она вытащила, старая, обтянутая темной кожей, без единой надписи, без единого знака на обложке, была плотно затянута мягким, широким ремнем, застегивающимся на позеленевшую бронзовую пряжку. Маша отстегнула её, аккуратно раскрыла книгу, погладила пальцем красиво выведенные каллиграфическим почерком слова "Книга теней". Потом пролистала жёлтые тяжёлые страницы - сначала исписанные мелко-мелко, угловатым мужским почерком, потом - изящным, витиеватым, женским. Последние несколько листов уже сильно отличались - строки, выведенные резким, размашистым почерком Маши, да ещё шариковой ручкой нельзя было спутать ни с бисером, рассыпанным дедом Акимом, ни с кружевом, брошенным на бумагу Акулиной. Маша прочитала свои последние фразы, достала ручку, села и задумалась…
...В Крещенскую ночь непогода грянула неожиданно, ещё час назад с неба улыбался огромный, серебряный диск, а потом враз закрутил ледяной ветер, поднял низовку, закрыв улицы до крыш сплошной белесой пеленой. В чёрные окна кто-то огромный и недобрый горстями швырял колючий, ледяной снег, в печи завывало так, как будто в ней спрятались все дьяволы мира. Луша проснулась рывком, села на кровати, ощущение чьего-то присутствия жаром окатило её с головы до ног, да так, что разом взмокла рубаха на спине. Она вскочила, подхватила косы, которые всегда заплетала на ночь, кое как захватила их узлом, накинула платок и тут, чувствуя как оторопь приступом тошноты пролилась от желудка к горлу, снова упала на кровать, вцепилась в спинку, удержавшись с трудом. В углу, у самого окна стоял Аким. Не тот, которого она помнила перед смертью. А тот, с фото - сильный, мощный, с волосами до плеч, с пронизывающим до костей, светящимся в темноте взглядом узких, прищуренных глаз.
Он чуть пошевелился, улыбнулся, снова вызвав приступ тошнотного ужаса, взял стул и сел на него верхом, развёрнув спинкой к Луше.
-Здравствуй, Лукерьюшка. Какая ты взрослая стала, а все равно красивая. Умница.
Луша немного пришла в себя, попыталась пошевелиться, но тело не слушалось, падало, обмякало.
-Не бойся, девочка. Разве может любящий тебя вред нанести, беду принести? Я храню вас, любимых моих, как могу. Ты вот, что Лукерья.
Дед больше не улыбался, смотрел жёстко, сердито, настойчиво.
-Ты Марью не трогай. В борьбе тёмного и светлого ты все равно не разумеешь, помочь не сможешь. Только напортишь чего, потом плохо будет. Она сейчас много ступеней проходит, на каждой крепнет, меняется. Задерживать нельзя, торопить нельзя. Пусть идёт. Только сама может путь найти, а она идёт верно. Марья посильнее Акульки будет, если не мешать.
Луша совсем успокоилась, страх прошёл, но вдруг настоящая злоба, истинная ярость взорвала её изнутри,
-Не мешать? Ты просишь - НЕ МЕШАТЬ? А жить она как будет? Чернокнижием этим вашим? Безбожием? А зачем ей это, ты думал? Акулина твоя, хоть на минутку думала об этом? Что девке вы дали - силу дурную, чудеса дурацкие. Зачем? А?
Дед Аким молча смотрел на Лушу, не перебивал, только чуть постукивал квадратной сильной ладонью по спинке стула. А Луша просто вошла в раж, вскочила, пошла на Акима разьяренной волчицей.
-Ты! Колдун чёртов! Ты знаешь, как её в классе зовут? Нежить!!! Слышишь, дед. НЕЖИТЬ!!! Ее не любят, а теперь ещё и бояться будут!! Зачем ей это? Скажи!!
Луша почти кричала, швыряя короткие, злые фразы, чувствуя, как её колотит злоба изнутри, ещё немного и она схватит кочергу и швырнет её Акиму в голову. Но вдруг перехватило грудь, стало нечем дышать и она осела на лавку, хватая ртом воздух.
-Мама. Что с тобой? Почему ты так кричишь? Тебе плохо?
В комнату вбежала Маша, подхватила мать, уложила её на кровать, побежала капать сердечную настойку. Потом положила ей руки на грудь, и Луша, сладостно ощущала, как уходит боль, стеснение из её сердца, и разжимает свои стальные тиски удушье.
В комнате было прохладно и тихо, успокоившаяся метель оставила на окнах тонкую снежную завесу, и через неё уже заглядывали в дом звезды. Дед Аким исчез, и у Луши было полное ощущение, что ей приснился страшный сон.