С начала восьмидесятых годов прошлого века и до нулевых века нынешнего на всю Кострому был только один Мефодьич.
Нет, вполне вероятно, что жили в городе и другие люди с таким редким отчеством, но кто их знал, кроме родных, сослуживцев, знакомых? А Семёнова Александра Мефодьевича знало много самого разного народу, от таксистов до финансистов.
Мефодьич – густая борода с проседью, хитрющий взгляд оценщика-хвата, басовитый, на распев голос, сигарета за сигаретой, сам весь крупный, богатырский, обхватит – не вырвешься, весь похожий на памятник Александру Третьему, трудяга-бурлак, крепкий мужик-волжанин.
Близко дружили с ним мои близкие друзья, сам-то я проходил вторым списком, редко виделись, немного говорили.
Первый раз услышал о Мефодьиче, когда работал вожатым в лагере пионерского актива «Соколёнок», и Семёнов привёз к нам своих учеников. Известно было, что он тоже истпедовец, поехал по распределению в самую глухомань, на север Костромской области, в село Павино и создал там школьный театр. По причине зудящего молодого самомнения я был уверен, что ничего интересного от каких-то там сельских ребятишек ждать не приходится, но, увидев их на сцене, сразу понял, какой же я напыщенный дурак.
Ребятишки, младше меня года на два – на три, читали стихи, подавая в зал каждую строчку, открывая стоящие за рифмами смыслы, держались свободно и бесстрашно – живее и правдивее заслуженных актёров взрослых профессиональных театров, которые не могли ни пукнуть, ни зевнуть, не изобразив при этом какого-нибудь внутреннего переживания.
Потом пошли разговоры, что под Мефодьича копает КГБ. Его однокурсники-истпедовцы, к тому времени уже преподававшие в пединституте, в нужный момент сказали нужные слова – и комитетчики ослабили свои усилия, удерживая, однако, объект в поле зрения. Впрочем, никаких достоверных сведений на этот счёт не имею, возможно, на деле всё было совсем иначе, но взялись же откуда-то слухи.
Мефодьич из Павино перебрался в Кострому. Помню одну особенно громкую премьеру его «Друзей театра» - так называлась студия. Ставили пьесу Аграновского «Остановите Малахова». Пропащая жизнь подростка, угодившего под суд и в колонию, заставляла вдруг вспомнить надломленность героев Достоевского, судебный очерк казался библейской притчей, музычка блатного романса вырастала в симфонию страстей. И как они играли, Боже, Боже, как они играли, эти мало что видевшие и знавшие подростки, как доверяли они режиссёру, как следовали его воле, сохраняя автономность таланта.
Потом началась перестройка, одни студийцы уходили, другие приходили, Мефодьич разруливал «Друзей театра», следуя своим представлениям о том, для чего театр нужен людям. Думаю, он верил, что наступило время, которое он торопил, живя в безвременье позднего СССР - тогда многие в это верили, иные и до сих пор продолжают искать благодать в непотребстве. Мефодьичу отдали - чтобы потом забрать - бывший советский клуб «Красный ткач». Когда в начале девяностых (год точно не помню, вероятно, девяносто третий) в Кострому приезжал Гребенщиков, Мефодьич зазвал его к себе.
Удивительный вечер затянулся за полночь, студийцы задавали БГ смешные и правильные вопросы, он отвечал как-то очень доверчиво, цитировал святых отцов, повторяя вслед за ними, что худший грех – это уныние, а на вопрос, есть ли в Библии смешные места, вспомнил, как в Деяниях апостолов описывается беспорядочное собрание в Ефесе, когда никто из язычников толком не знает, зачем они собрались, зато все хором кричат: «Велика Артемида Ефесская!». «По-моему, очень смешно», - сказал БГ.
Студийцы разошлись, а люди постарше сели в такси и поехали среди ночи к Ипатьевскому монастырю, и БГ ходил под монастырскими стенами и слушал про принявшего православие татарского мирзу Чета и про колыбель Романовых.
Прошло время, недолгое, и он написал «Кострома mon amour» - не было б той ночи, не было б и песни.
Мефодьич многого хотел – премьер, гастролей, признания, в конце-то концов. Он это заслужил, как никто другой из его сверстников, но Кострома вечно сдерживает самых резвых, самых нетерпеливых скакунов - кого мягко, кого жёстко, нещадно. Вроде бы никто не мешал Мефодьичу работать, только вот взрывная сила по большей части тратилась на потешные фейерверки. Впрочем, судить о том, что и зачем он ставил, могут люди, которые были рядом, я же шёл по касательной, ничего, в сущности, о его победах и бедах не зная.
Году в две тысячи пятом (чуть раньше, чуть позже) мы встретились и долго, хорошо говорили о том, что надо бы встряхнуть Кострому, перевернуть здешние представления о допустимом в театре. Мефодьич собирался ставить нашу с Забалуевым трилогию «Русь немецкая», ему нравилась протяжённость истории и связь героев. Не случилось – не знаю, почему.
Нашёл в интернете чьи-то стихи:
А может, не закончилась эпоха,
И пьесам новым жить еще в веках,
И мизансценам, собранным по крохам,
В талантливых Семёнова руках…
Он умер в ноябре 2014-го – внезапно, показалось тем, кто давно его не видел. Некрологи в газетах, правильные и пустые слова о заслугах. Его положили в землю рядом с могилой матери - такой вот русский последний причал.