Пыль столбом стояла. Тетки торговые охали и причитали, мужики похохатывали и об заклад бились. Причиной переполоха и веселья зевак послужила троица отроков годов двенадцати, взъевшихся на мальца, лет на десять только тянувшего. Взъесться-то взъелись, поколотить попробовали – незадача вышла: как берсерк древности средь них малец крутился, хоть тумаков с лихвой отхватывал, сам отвешивать тоже успевал. Схватился в конце концов с одним из троицы, самым дылдой — по земле, рыча, покатились, — да в итоге сверху оседлал и давай молотить так, что брызги летят. Двое других прыгали вокруг и тщетно пытались оттащить бешеного недоросля от товарища.
Кугыжа, что по делам в ряды кожевников отвлекся, только ахнул: мальцом оказался внук его, Жданко, оставленный у прилавка с выпечкой дожидаться свежей ватрушки. «Ох задаст мне Дарьюшка... Надо ж так — на минуту оставил. Да уж, катится времени колесо, да все по тем же кочкам», — думал он, торопясь на выручку, которая, впрочем, другим нужней была.
Подскочил, отроков растолкал, прикрикнул, Жданко с лежащего сдернул, на колено припал да от других заслонил, к себе прижал, успокаивать принялся голосом негромким, по спине поглаживать. Внук тяжело и часто дышал оскаленным ртом, глаза были полны заслоняющего разум бешенства. В конце концов дыхание его успокоилось, взгляд прояснился.
Тут голос в спину Кугыже ударил:
— На привязи щенка твоего держать надо, старый хрыч. Гони виру за синяки! Не то поломаю обоих!
Кугыжа медленно встал и обернулся. Обладателем голоса оказался здоровенный как бык детина – отец одного из отроков, судя по явному внешнему сходству: как раз того, что Жданко по земле возил. Не из местных, видать, бугай был: местные-то Кугыжу давно уж знали, помнили.
Жданко видел деда со спины. Услышав слова задиры, успел немного испугаться – тот чуть ли не в два раза больше был. Что сам он от троих старшаков только что отмахивался, как-то забылось. Заметил, как дедушка достал серебряную монету из кошеля на поясе, сжал ее в кулаке и медленно молча пошел на детину заезжего – похоже, виру отдавать.
Что уж там бугай этот в глазах Кугыжи увидел, Жданко со спины разглядеть не мог, но вот лицо самого его хорошо видел: как по щелчку сменилось выражение наглое на испуганное, осознание реальности неласковой проступило на нем, в которой не все то сильное и безнаказанное, что большое. Попятился здоровяк:
— Ты это, ты чего это?! Пошутил я! Подумаешь – подрались детишки. Люди, вы же видели?! Пошутил я! — зачастил, не отрывая от Кугыжи наполняющихся паникой глаз.
Тот вдруг остановился, развернулся и к внуку пошел.
— Пойдем Жданко. Задаст нам мать, ух задаст.
По пути домой, помолчав, отойдя от чувств неприятных, разговорились.
— Случилось-то что? — спросил Кугыжа.
— Да я ватрушку ел. Они меня в спину толкнули, я чуть не упал, ватрушку уронил. Ну и разозлился: тоже толкнул — того, высокого. А он мне в глаз дал. А потом я не помню, — угрюмо начал рассказывать Жданко. — Я побил их что ли?
— Ну побил не побил, а потрепал будь здоров — запомнят, как маленьких обижать, — блеснули улыбкой зубы в бороде у Кугыжи.
— А как? Их же трое было? И старше они… — удивился Жданко.
— Как? А вот про это есть у меня для тебя сказочка. Дорога длинная до дому, как раз скоротаем. А то, как домой придем, не до этого будет нам с тобой, внуче! Ну да ниче, повинимся – простят. Скажем, что победили всех. Да и подарков я купил – подмажемся.
***
Случались дни, приходил к шаману Кугыже Зверь. Ладно бы в гости – сам Зверем становился Кугыжа. Эдаким поднятым среди зимы медведем: не летним, которому грибы, ягоды, рыбка на перекате, а тем, что яростью тёмной полон, нутро которого заломать тянет, глотку вырвать, лицо обглодать – страшная, опасная сущность. Боялся Кугыжа: родной кто рядом случится в минуту такую, в беду через это попадёт, да и посторонний – тоже добра мало.
Приходил Зверь с завидной регулярностью: там взрыкнет, тут куснет - людям обида не всегда по заслугам, да и Кугыже неприятно. А временами еле за горло успевал лютого схватить, чтоб дел не натворил.
В город понадобилось: покупки кой-какие сделать, да новости по случаю узнать из большого мира. В полдня пути город был. Поутру вышел, к обеду добрался Кугыжа, на двор постоялый пошел — «У Кубышки» тот назывался. Обычно привычным делом в лесу ночевал перед дорогой обратно, а тут интересно стало: дай, думает, новое спытаю. Комнату оплатил, в зале общем решил отобедать, да заодно на народ посмотреть.
Шумно довольно шумно: в одном углу кости мечут, с судьбой играются; хоть день еще, а посреди уже песни горланят хмельные; кто о деле судачит, кто о пустом – время коротает. Гудит воздух общим гулом. Пошёл в дальний угол Кугыжа, с глаз в сторону. Гуся жареного четвертину взял, каши, хлеба, да пива тёмного для запивки. Сидит, обедает, по сторонам поглядывает.
Ввалилась с улицы троица, крепкого уж набравшаяся, судя по всему. Видно — на кураже удальском да пивом умноженном. Ввалились, смеются, шутки шутят меж собой громко, напоказ, да прямиком к столу, где Кугыжа обосновался, прут.
— Эт че за чучело здесь?! Слышь ты, вали отсюда! Наше место! — разгорланились полными наглой развязности голосами.
Опешил Кугыжа: неожиданно ему было, что вот так, ни за что ни про что, посреди мыслей расслабленных, да в месте людном. По сторонам глянул: люди вокруг никак на неправду не реагируют, не беспокоит она их, или свыклись уже, живя в ней. Хозяин двора тоже вида не подает, честь гостя не блюдет.
Шевельнулось что-то внутри, заворочалось, заворчало, желание жестокое всплыло нож загнать прям в рожу напротив, в улыбку глумливую. Тряхнул головой Кугыжа, сознанием не до конца осмысливая желание это, но чувствуя — нет, не надо так. Встал молча, недоеденное, недопитое покинул да прочь направился с лицом застывшим прям сквозь наглую троицу – расступились, правда, препятствий чинить не стали. Так и ушел, даже оплату забирать не стал.
Идет по улице — стянуло душу. «Да чтоб меня! Чтоб я еще хоть раз в город этот с народом таким… Да ни ногой!» — крутятся тяжкие мысли.
Припас для хозяйства все-таки решил взять, возобладал разум: зря что ль ноги топтал? На рынок завернул. Вглубь не пошёл с расстройства, к торговану знакомому, свернул к прилавку первому, на котором товар потребный имелся. Отвесила, отмерила ему торговка толстая что спросил. Привычно достал монет, сколько примерно всегда за такое выходило, а торговка ему:
— Ты че тянешь мне?! С дуба рухнул?! – И цену ломит в три раза больше – Кугыжа впрямь как с дуба рухнул, с высокого.
— Да ты что, любезная?! По совести ли? У Рогозы в конце ряда полтора серебряника за тот же товар не первый год даю, а ты чуть ли не пять требуешь.
— А иди к Рогозе сваму! Взад вертай все! Умник выискался! — взбеленилась баба, аж пятнами пошла. — У Рогозы тваво товар лежалый, порченный! У меня первый сорт! Давай двигай, не заслоняй!
Ох как пробрало Кугыжу… Нутро аж потрясывать злостью начало от поклепа лживого брошенного с лёгкостью, как в порядке вещей: Рогоза репутацию имел давнюю человека честного и торгована правильного, да и Кугыжа слова свои не пустые о том говорил, знал правду за ними.
С харчевни злополучной ворочался зверь внутри, еле удержал себя не разметать прилавок вредной бабе. А тянулись руки, аж зубы свело. Плюнул со злостью, крутанулся на месте да прочь пошёл, словами чёрными про себя костеря тётку эту хабальную да себя дурака, что попёрся новыми местами да к людям незнакомым.
Почти уйдя с торговых рядов, глазом за прилавок с украсом женским зацепился, про сердцу милую вспомнил: досада досадой, а подарочек бы прикупить радости своей. Остановился, засмотрелся на сережки узорчатые, искусно слаженные. Явился перед глазами образ любимый, улыбающийся ласково да камушками в сережках этих поблескивающий: ярко так представил, вокруг замечать перестал, застыл мечтательно.
Из сладких мыслей рывком грубым выдернули, в сторону толкнули — еле устоял. Голос, кажущий привычку к превосходству, слова злобные бросил:
— Встал тут столбом, загородил все! Не видишь, человек уважаемый товар смотрит?! Иди уже, не по тебе прикрасы, лапотник!
Бугай красномордый говорил, принаряженный – по сравнению с Кугыжей, конечно, – прислужник, видно по всему, при богатом хозяине. Поодаль сам господин стоял – тот уже в наряде изрядно дорогом, – губы презрительно поджав, с видом надменным и явным нетерпением: дескать, когда уже уберут это недоразумение, Кугыжей в народе прозываемое? Рядом еще слуга – одно лицо с красномордым.
Ну это так, в миг подметилось. Потом забыл себя Кугыжа: ярость красным разум заволокла, видения только вспышками, одно за другим: луна черная, кровь хлещет; пасть, ощеренная, мясо рвет; кости разлом — белый на красном; рев хриплый, утробный, страшный; крик ужаса смертного. И тишина – аж звон в ушах.
Очнулся Кугыжа, в реальность вернулся: разноголосье заполошенное дробит на куски призрак тишины из видения. Прилавок с рыбой набок свернут, люди вокруг настороженные, в глазах напужка стынет. Бугай давешний, с лицом побелевшим, на земле сидит, спиной в ряд торговый упирается да каблуками скребет, будто дальше отползти силится, шею мнет, следы черные растирает. Глазами дальше повел: господин богатый презрение растерял, уводит его второй слуга торопливо, оглядывается господин с опаской. А Кугыжа не помнит ничего, мысль только одна: «Хорошо не с серьгами прилавок» и трясет всего.
Тут мужики знакомые набежали — из деревни, жил подле которой, — в корчму ближайшую повели, пива кружку в руку сунули. Отказаться хотел:
— Испил уже в месте одном сегодня – до сих пор отрыжка.
Мужики успокоили:
— Слыхали уж занесло тебя куда, к Кубышке этому драному. Здесь другое: Держик добрый хозяин, правильный. Вокруг и впрямь, пристойней было: потише, да народ более степенный.
Принял пиво Кугыжа, ополовинил: вроде малость полегчало, отпустило внутри. Попереглядывались мужики, старшой молвил наконец:
— Ну ты, паря, даешь! Еле оторвали от мордатого этого – думали, кончишь его. Претензий к тебе от стражи не будет, не переживай: свидетели есть, что не по делу задели тебя, да и живы все. Ну, давай, береги себя, паря.
Кивнул растерянно Кугыжа, поблагодарил мужиков, задумался. Понял наконец: само не пройдёт. Тёмное дело, не простое, разбираться надо: человека ли найти в таком ведающего, самому ли дорогой духов пойти ответ на вопрос искать.
Домой, вернулся, спать сразу лег с расстройства да дневных потрясений. Ответ ночью и пришел: отец приснился. Сидит на месте своем привычном за столом, трубку курит, поглядывает серьезно.
— Батюшка! — воскликнул Кугыжа. — Радуется душа видеть тебя. Вот, отец, дела у меня такие невеселые, Зверь внутри власть берет.
— Ну, привет, сынка. Вижу, приспело время еще один вопрос тебе решать. – Помолчал отец. Подумал. Дымом окутался. — Зверь этот родовой: в начальные времена первый предок, суть корень наш, познал его: приручил, в себя впустил, путем одним со ним пошёл – братским. Тяжёлая пора была тогда и давал Зверь человеку силу и ярость, где нужда была, а коли так жизнь продлить и выправить не удавалось — разум человека спасал обоих. Так и жили, помогая друг другу и храня.
Внимательно слушал Кугыжа, не перебивал, хоть и теснились в груди вопросы. Глянул зорко отец на него – вникает? нет ли? Продолжил:
— Забыли про Зверя, без внимания оставили – одичал, озлобился. Охранять брата инстинкт остался, да разум затуманился без общения. Вот и кидается на защиту, малейшую угрозу чуя, но это пол беды. Временами переполняет мощь стихийная Зверя, нет выхода для неё, не обращается к ней человек, забыв про него, не позволяет выплеснуться направленным руслом – дак она в ярость темную переплавляется. И всходит над логово его луна чёрная, и оборачивается он в совсем уж лютую, крови алчущую тварь, не по угрозе ответ отмеряющую.
— Быть-то как? — не утерпел все же Кугыжа.
— Найти его надо. Вспомни самое свежее, с чего в бешенство впал, пробуди воспоминания, силой души наполни. Когда совсем невмоготу станет, трубку табачком из кисета моего набей: глаза на мир откроет, где луна чёрная взойдёт. По ней логово Зверя найдёшь, а там уж как кривая вывезет. Себе доверься, памяти родовой. Разберёшься, толковый ты, сынок.
— Спасибо за науку, отец, — поблагодарил Кугыжа и проснулся с ответной улыбкой отца перед глазами.
Решил в лес с делами этими податься, в избушку охотничью, чтоб рядом никого не было, мало ли… Пока до места шел, размышлял: «Луна какая-то черная… С обычной-то все ясно: глянул в окошко, полная-нет. Какое-то понятие, будут оборотни сегодня выть да по кустам друг за другом бегать». Да и оборотни те – Кугыжа лично двоих знал, – нормальные парни, при правильном подходе почти не опасные. Не опаснее, по крайней мере, обычного пса местной породы, что при дворе у каждого бегает.
Дошел до места, прибрался в избушке, сор вымел, очаг затеплил, воды нагрел, чай заварил. Дела мелкие бытовые верша, момент оттягивал: страшновато стало. «Ладно уж, отец благословил, а я чего?!» — внутренне взбодрил себя Кугыжа. Уселся перед очагом, кисет отцовский и трубку рядом положил. Игрой пламени полюбовался, успокоился, глаза закрыл. Начал память бодрить, скребущие душу эмоции звать: гуляк наглость бесчестную, торговки толстой хабальность да неправду, богатея да слуг его презрение и людьми небрежение. Стал эти воспоминания силой души напитывать, распалять себя, гнев да злость взлелеивать: хорошо пошло, не пришлось нутро долго упрашивать. Кулаки сжались, переносье да зубы крушить возжелали, руки к топору потянулись, стремясь правеж не по-доброму вершить. «Пора уж», — подумалось.
К кисету потянулся, трубку набил, угольком из очага жар пересадил в нее, затянулся. Ветром дым в голову ворвался, начал сознание развеивать. Выпустил его Кугыжа: облаком густым убранство хижины затягивать стало, реальность стирая. После третей затяжки пустота в голове образовалась, тишина, а вокруг словно прядями тумана заволокло, не видно ничего.
Встал, пошел, щупая рукой перед собой: тут и очаг где-то быть должен. Вдруг на открытое пространство вышел из дымного облака, как из врат: лес кругом, да скалы. Кругом, хоть и ночь, хорошо видно: может потому, что луна черная меж верхушек ёлок сияет: да, и черная, и сияет – как хочешь, так и понимай. Пригляделся, а ведь тянется от светила этого что-то к земле, как пуповина. «Ага! Похоже вот и цель пути моего, что эту непонятность в небе питает. Или само от нее питается? М-да», — размыслил Кугыжа и пошел в выбранном направлении. Идти пришлось недолго. Ясно вскоре стало место с луной связанное: провал пещеры ниже по склону, средь валунов скученных: «пуповина» как раз в нее призрачной струйкой ныряла.
Спустился к пещере, глядь — мужик серьёзный на камне сидит, охотник похоже. Как раз на подступе к провалу, который, судя по всему, и был входом в логово Зверя. Мужик сразу в оборот Кугыжу взял:
— На зверя, вижу, идёшь, парень? А почто не оружный? Говорить чтоль собрался с ним?
— Ну да, — ответил, смущенный напором Кугыжа.
— Вот, копье доброе возьми, с упором. Короткий разговор со зверем: зазевался — требуха наружу. А оно-то поможет, удержит, — споро продолжал охотник.
— Да мне б договориться с ним. Родовой он, — пытался объяснить Кугыжа.
— Договориться! Вы гляньте на него, люди добрые! Это ж зверь! Рычит да беснуется, а ты человек! Какое родство, паря?! — азартно выговаривал охотник, будто жизнь ему не жизнь, а убедить парня нетолкового надо. — Ты вот на, снасть возьми и сам пойди, убедись, раз знающему человек на слово не веришь.
Уступил Кугыжа, принял копье, двинулся к провалу да вниз глянул – на колодец похоже с глыб неровных выложенный. Стенки порослью ползучей покрыты, крепкой на вид. С помощью куска ремня орудие за спину пристроив, стал спускаться осторожно, где за камень хватаясь, опираясь, где за поросли сеть. Добрался до дна. Свет, что сверху падал, худо-бедно мрак пещеры разбавлял. Вглубь двинулся, ступая осторожно, чутко слушая вокруг, в полумрак вглядываясь. Похрустывало под ногами: кости, вроде пока не человечьи. В глубине, в самой тени, будто гора черная обозначилась. Когда ближе подошел, силуэт зверя четче обрисовался – спит вроде.
Правую руку с копьем назад отведя, левой тронуть потянулся – живой, нет? — о словах отца памятуя, не повернулась рука железом для проверки ткнуть. Сам не понял Кугыжа, как в трех шагах оказался: отскочил, пригнулся пружиной взведенной, древко крепкое с острым жалом перед собой выставил. И не вспомнить даже: успел коснуться, нет – только вот мирно лежащий зверь сполохом диким взорвался, бешенства сгустком: шерсть дыбом, глаза кровавые, пена с клыков огромных, когти — ножи кривые. Яростью лютой полный, скоростью, смерть сулящей, рёв утробный до нутра пробирает, колени слабыми делает. Медведь: огромный, времен древних, в мире живых уж не встретить такого. Видно только, оголодавший будто, навроде действительно зимой поднятых: бока впалые, шерсть клочьями лезет.
Мгновенье у Кугыжи было, чтоб отметить это, затем думать некогда стало: кинулся Зверь. На грани возможного шаман извернулся, копье вдоль тела медвежьего пустил, сдержав инстинкт защитный отголоском памяти: «Родовой он…» Учел ошибку Зверь – сколько таких «вертких» в жизни его было? – второй раз в середине броска изловчился, зубами не взял, но лапой страшной зацепил. С того «касания» как куклу тряпичную бросило Кугыжу: кожух на боку в клочья, да слабость тошнотная накатила. «Ребро. А то и два», — мелькнула мысль. А так ниче, ушел от смерти, откатился. Пока. Жалом в голову пугнув, чуть отпрянуть чудище понудил – на этом удача и кончилась: только вот отскочив, кошкой стремительной навстречу прянул медведище. А весу в той «кошке»… Прямо в грудь удар лапы: унесло Кугыжу аж к самому спуску в пещеру, о камни ринуло, на миг помутило сознание. Тряхнул он звенящей головой, к себе прислушался: грудь ломит, не вдохнуть вволю, да по щеке что-то струйкой тянется. «Вроде мысли пока шевелятся, значит не мозги», — подумалось на удивление спокойно.
Надвинулась лохматая гора, не прикасаясь в камни вжала, свет заслонила, дыханьем смрадным дохнула. Бросил копье Кугыжа, которое до сих пор держал крепко, по наитию рукой по лицу мазанул, да протянул покрытую багрянцем ладонь в сторону медведя со словами:
— Кровью своей взываю к тебе! Очнись, брат! Я это!
Зарычал с бешенством тот, слюной аж обдало, еще с угрозой дернулся, рванул ножами когтей кожух на плече. Фыркнул, башкой помотал, носом усиленно зашевелил. К ладони потянулся, обнюхал тщательно, шумно сопя, облизывать стал. Успокоился вопреки мнению о хищниках, кровь людскую познавших. По щеке и голове Кугыжи тоже языком прошелся, лапой легонько поворошил, дескать, ты это, живой ли? того, погорячился я слегка.
Шум в голове утих и ребра успокоились: не так вроде ломит уже и дышать легче. Приподнялся на локте Кугыжа, потянулся к медведю.
Тут сверху шум случился. Вновь ощетинился, вздыбился Зверь, но не успел в сторону прянуть: сеть большая с грузами по краям сверху упала, опутала — заметался, до удушья себя пеленая хитрой снастью. В пещеру тени посыпались скорые да ловкие: охотник давешний, да не один – еще трое в нагрузку. Спустились споро да давай с рогатинами наперевес подступать осторожно. Кричат голосом одним:
— Вовремя мы, паря! Хватай копье, коли тварину!
Взвился на ноги Кугыжа, о ранах позабыв, орудие и впрямь подхватил да меж медведем, хрипящим от пут, и охотниками втерся, махнул острием вкруг, на манер палицы, отогнал насевших от Зверя:
— Колоть, значится, тварину?! Ну давай, подгребай, кто первый на роль! Сощурились звероловы, рты злобно скривились, старшой процедил сквозь зубы:
— Та-а-ак! Не желаешь Зверя изводить?! Ну тогда рядом ляжешь, не обессудь.
Тут же обступать стали, движеньями ложными раздергивать. Отвел первый удар Кугыжа, в печень стремящий, тот, кто целил, посунулся по инерции — сам железо в бок поймал, охнул, отполз. Добивать злости не было, да и недосуг: вторая рогатина чуть под мышку левую не клюнула, кожух пройдя, в притирку тело охолонула. Шуйцей прихватив «гостинец», копьем в деснице махнул как посохом в голову пырявшему – с ног сбил. Тут уж и самого достали: в плечо правое, да в ногу левую. Враз рука онемела, древко покинула, нога подломилась. Упал на колено Кугыжа, рукой левой перенять орудие хотел, да где там: отбили в сторону, ловкачи. Ухмыляться злорадно начали, не спешат дело довершать. Ошеломленный уж на ноги поднялся, топор из-за пояса тянет, щерится зло – поквитаюсь, мол, — в бок поротый тоже подгребает, долю победы урвать спешит.
«Все что ль?» — подумалось Кугыже – не оглядываясь, почуял как шевельнулся Зверь позади, – молвил растерянно:
— Прощай, большой брат! Не оборонил…
В голове ответ пророкотал отдаленным ворчанием: «Не поспешай, меньшой братишка. Накось…» Удивится не успел Кугыжа. Хлынула мощь внутрь, затопила тело, разум почти прочь унесла. Лишь краешек осмысленности остался, который наблюдать позволил, как тело, силой и быстротой звериной наполненное, разметывало недобрых, инстинктом от выпадов их уходя играючи, да в нужный момент остановил от расправы окончательной. Выползли охотники, помятые, из пещеры, снарягу побросав — след простыл.
Кинулся к Зверю Кугыжа – тот уж еле хрипел, жесткими веревками стянутый, опять глаза мутнеть, красным наливаться начали, – покромсал путы ножом. И опять как под руку кто толкнул, знание всплыло: отворил кровь на руке и пасть медвежью щедро оросил. Облизнулся тот, еще дар крови принял, рокотнул мысленно: «Все, хватит, братишка. Одыбал я». И начал с земли подниматься, отряхиваясь и на глазах меняясь: бока чуть округлились, шерсть глаже стала, глаза прояснились.
«Пойдем, меньшой братишка, выбираться надо. Засиделся я здесь. Первым лезь». Кугыжу долго уговаривать не пришлось, резво выскочил из смрадного логова. Медведь тоже не оплошал, а то может и половчее получилось. Выбрались, сразу проворчал: «Есть хочу. На крови не продержусь долго. Сильное средство, но больше разум будит, родство крепит. Как бы опять в безумие голодное не впасть».
— Речку найдём – слышал я, журчала неподалёку, – рыбы наловим, — ответил Кугыжа.
К реке скоро вышли – не шибко широкая, спокойная, с омутками. Покрутился по берегу медведь, понюхал воду, поворчал, насторожился, подобрался весь… Хвать воду лапой! Пусто… Шасть зубами в попытке тень блескучую ухватить! Только с берега мокрого соскользнул, вымок весь, а толку нет: очень быстр зверюга, а рыбка быстрей в своей стихии оказалась. В том незадача, что в такой ловле не силен медведь оказался. Эт на перекате да в нерест, когда дурниной лосось вверх по течению прёт, а в таких условиях… Вылез на берег, отряхнулся сердито, лег угрюмо голову большую потупив.
Тут Кугыжа смекнул. — Подожди, побратим, быстро я! — успокоил медведя, да легкой ногой до пещеры и обратно. Ловчей сети обрывки притащил с собой, какой-никакой невод соорудил, по низу камней навязал на «стенку», для груза. Две жерди срубил, по концам невода привязал. Одну в берег воткнул, со вторым концом в воду полез рыбу заводить. Осторожно полукружьем отгородил часть речной заводи, стал подтягивать. Мишаня приободрился, подскочил, стал выцеливать добычу. Тесно стало рыбе в ловушке из сети – растеряла ловкость, пошла рыбалка. Натягали так сообща вдосталь: и Кугыжа перекусил с устатку, и медведь волю брюху дал.
Тут уж изменения стали еще больше заметны: на глазах бока звериные налились, шерсть заблестела, распушилась, блеск шальной совсем из глаз ушел. «Ну все! — известил медведь. — Вернул ты меня в сознание, меньшой братишка, да силы восстановить помог. Спасибо тебе. Теперь уж и сам справлюсь, нянька не понадобится».
— И тебе низкий поклон за защиту, хранил меня столько лет даже без ведома моего. Знаю теперь, помнить буду, — ответствовал Кугыжа. — Пора мне, пойду я.
«Пойдем, провожу тебя», — встал медведь — как гора пушистая поднялась.
«И как ту малость супротив продержался?» — мелькнула мысль и пропала за ненадобностью.
Прошли бок о бок обратный путь от пещеры до дымного облака. Оно так и висело, ветерком не рассеивалось – ждало. На прощанье упёрся Кугыжа лбом в могучий лоб брата названного, рукой за загривок необъятный прихватил. Медведь тоже аккуратно лапой по плечу мазнул – тяжела ласка, а все ж без угрозы, по родному.
«Давай уж, ступай, меньшой братишка. И я пойду, берлогу себе в хорошем месте устрою. Зови если что – рядом я».
— И ты помощи не чурайся, большой брат. Бывай, — попрощался Кугыжа, повернулся и в облако вошёл.
Ох ты ж ешки-кочережки! – чуть лбом в стену избушки не пришёлся. Вернулся, стало быть, к началу путешествия.
Не поменялось вроде ничего, но это так, на первый взгляд. Прислушался к себе: спокойно на душе стало, чувство, самой природы, сила начала животного внутри – крепит незримым присутствием. Большая, древняя, надёжная, плечо могучее — опереться, коль припрет.
Домой вернулся. Дальше деньки полетели. Отметил Кугыжа — по пустякам зряшным перестал вскидываться: образ всплывал мошкары вкруг медведя вьющейся – ну укусить норовит, ну в глаза лезет. Да и ляд с ней, что взять с мелочи, серьезно все равно не проймет, пущай вьется. Разве что головой изредка мотнуть.
Если тяжельше встряски, навроде недавних, «городских», так те тоже поуменьшили свою значимость. Когда мощь внутри, себя знающая – взгляда достанет, чтоб развеялась, разметалась грязь людская, в кривде своей усомнилась. Посмотрит медведище из глаз человека, кто против станет? – найди смельчака. Заворчит, воздвигнется обок незримо — побежит стороной неправда.
Ну а впрямь серьезные свершенья вдруг… Знаешь когда: поможет побратим, плечо подставит – все по силе.
Номер карты 4100 1167 8477 9834 (ЮMoney), благодарю вас за поддержку канала! :)