#проза #реализм
Горячий рассказ Марианны ЛАПТЕВОЙ хорошенько вас встряхнет! Человека можно понять только тогда, когда пройдёшь его путь в его обуви. Население Земли - 7 830 458 560 человек, а это - 7 830 458 560 уникальных историй.
💣Внимание! Рассказ будет адекватно воспринят без вреда для психики только читателями достигшими возраста 18 лет.
ПРЕДЫДУЩИЙ РАССКАЗ (перейти) >>>
Великанша
Понедельник, семь утра.
Мать сидит за столиком напротив и орёт:
— Ты понимаешь, что тебе светит, Нина! Это же всё! Это конец! Ах ты, господи, да как же это! Да что же это!
Она цедит двадцать капель успокоительного, а я дрожу так, что дыхание перехватывает.
— Кого я воспитала! В кого ты такая?
Её седые волосы выбились из-под платка и повисли паклей.
Мама охает и хватается то за сердце, то за поясницу. Встаёт, снова тяжело опускается на стул и пьёт успокоительное.
— Да неужели в городе нормальных мужиков не было, Нина?! Как подумаю, что люди скажут...
— Да какая разница, мам?
— Скажут — у Марьи Петровны дочь психическая.
— И пусть.
— И пусть?! Ох за что мне это, господи, за что?!
* * *
Понедельник, семь утра. Я стою в автобусе, зажатая между тучной теткой в шубе и мужиком с чесночным ртом. Одной рукой держусь за верхний поручень, в другой у меня тяжелый кулёк с тетрадками. За грязными окнами мелькает каменный город. Он словно старик, который заперся и больше ничего не ждёт. Дома покрыты сетками трещин, столбы опоясаны рваными юбками объявлений, разбитые остановки сменяются чёрными памятниками. Город насобирал их целую коллекцию за свою долгую жизнь. Пока едешь от моего дома до школы, сосчитаешь не меньше тридцати.
В стёкла бьют жирные капли дождя. Зонтик забыла. На себя мне плевать, только бы донести тетрадки. Этот понедельник — тоже памятник. Серо-суровый, такой же, как остальные.
Выхожу на улице Серова, хлюпаю по бурым лужам. Дождь прибивает к земле. Одна капля падает за воротник, холодным скальпелем режет спину. Добегаю до здания школы, там меня глотает двухдверная чёрная пасть. Добровольная жертва учебной молотилки.
Двадцать девятое ноября, классная работа. Мел в руке верещит и ломается. Белая пыль на чёрную юбку, а мне вечером на юбилей. Тридцать две головы, все на месте, как тридцать два зуба. Я учу их литературе, а им бы только учиться трахаться. Ненавистный десятый класс. Безмозглые девочки и почти уголовники мальчики. Они тычут друг другу факи и рисуют на партах человечков с торчащими пенисами, а я им вливаю Шекспира. Давай-ка, Белкина, расскажи, почему Ромео убил себя. Не можешь. Глазами только луп-луп. Потому что тупая ты, пустая жестяная банка. И жизнь твоя до самой могилы будет глупая и бессмысленная. Рассветов! Вставай, скинхед! Выйди к доске и прочитай сцену убийства Меркуцио. Тебе будет полезно. Стоит, читает. Чёрные джинсы, узкие такие, что смотреть больно. Подрагивают металлические цепи, переминаются громадные шипованные берцы — каждый весит, наверное, с хорошую гантель. Мямлит, выдавливая каждый слог: «А то нет? Он ещё сомневается! Ведь ты готов лезть с кулаками на всякого, у кого на один волос больше или меньше в бороде, чем у тебя, или только за то, что человек ест каштаны, в то время как у тебя глаза каштанового цвета...» Ничего не напоминает, а Рассветов? Ты даже читаешь плохо, окаешь, чтокаешь... какой тебе Шекспир. Садись, Рассветов. Два. Бросает на меня звериный взгляд, думает, я не слышу его злобное «сука». Звонок — мой оазис в пустыне. Запишите дэзэ: разбить голову о бетонную стену.
В учительской привычный гомон. Вера Ивановна меряет туфли. Сергей Ильич утиными губами тянет кофе.
— У вас юбка в мелу, Нина Юрьевна!
— Ах да...
***
Поздно вечером после юбилея возвращаюсь домой. Весело от алкоголя, носком туфли футболю камешек. Дома темно. Пусто. Даже кошки нет. Закуриваю на кухне. Выпускаю колечко дыма. Умею, да. Знал ты это, Рассветов? Тишину пронзает звонок телефона.
— Алло.
— Нина Юрьевна?
— Да.
— Извините, что так поздно вас беспокою, я мама Максима Рассветова. Он сегодня двойку получил на вашем уроке?
— Да.
Дальше долгие извинения, оправдания, отец сидел и все такое. Нельзя ли как-нибудь двойку исправить, а может быть договоримся, я вам маникюр, вы мне частные уроки, ну пожалуйста, ну поймите, ну войдите в положение...
— Хорошо. Завтра в восемь. Вечера.
***
Рассветов долго расшнуровывает берцы. Ужасно узкие джинсы натягиваются и скрипят. Ну проходи, садись. Чаю? Буркает мне, что не хочет. Нахмурился. Ах ты, бедняга! Друзья твои сейчас важным делом заняты! Пишут «хуй» на еврейский могилах, а ты тут литературу учишь. Жаль мне тебя, Рассветов, жаль.
Первые недели мы учились читать. «О» читаем как «а», не «что» читаем, а «што». А пишем «что». Долбанный русский язык, говоришь? Смеётся. Хорошо ему с этой улыбкой.
📍 продолжение под иллюстрацией
Мы занимаемся два раза в неделю, и два раза в неделю меняется мой маникюр. Прошли «Гамлета», «Сон в летнюю ночь», «Отелло». Рассветов стал хорошо читать, с выражением даже. Хватит с тебя Шекспира, дальше будет Бодлер.
Как-то вечером прокуренную тишину снова простреливает звонок.
— Нина Юрьевна?
— Да.
— Это Максим Рассветов.
— Слушаю, Максим.
— Я сегодня не приду. Я... в общем, занят.
— Мать предупреди, — говорю и слышу гоготание в трубке.
— Ты не один? — зачем я это спрашиваю? Какое мне дело?
— Я…— хриплый смех — и другой голос выкрикивает: — он занят! Он обкурился!
— Лёха, не пизди мне в ухо! — кричит Рассветов.
— Обкурился! Укурыш! — орет Лёха.
— Нина Юрьна, в общем, вы все поняли!
Кладу трубку. Не моя забота. Мне все равно. Вмазываю бычок в пепельницу. Свободный вечер, отлично! Полный бокал, немного вина проливается на пол. Включаю телек. Смотрю, не вникая, какую-то передачу. Наверное, я провалилась в сон, потому что проснулась от орущего на весь дом звонка в дверь. Бокал в шкаф, халат запахнула, открываю, не глядя в глазок. Рассветов. Стоит, пошатываясь, придерживается рукой за стенку. Рот разбит, на щеке здоровенный синяк. Правая бровь рассечена. Плюет зубы прямо на порог.
— Что ты здесь делаешь? Что случилось?
— Я пришёл учить литературу…— отвечает, улыбаясь похабно.
— Входи давай. Совсем что ли? Что мать скажет?
— Она не знает.
— Кто это тебя? — спрашиваю и иду за перекисью и ватой.
— Лёха. Но вы не волнуйтесь, ему больше досталось. Я к вам пришёл, потому что мне домой так нельзя.
— Тебя искать будут, и за пару часов это не заживёт.
Мочу вату перекисью и прикладываю к брови.
— Иди хоть рот прополощи, Рассветов.
— Одежду можно постирать?
— Ну нет...
— Пожалуйста!
Свитер в крови, джинсы тоже. Черт с тобой.
— А с Лёхой что?
— А вам-то что?
— Не хами.
— Жив он. Перелом челюсти. В милицию заявлять не будет. Скажет, что выпал с окна.
— Дураки вы. Жизнь не цените.
— А вы? Цените?
— Давай сюда свои вещи.
***
Сижу на окне, выпускаю дым в зябкую морось. Луна разливает по городу бледное молоко. В небо врезается чёрный изломанный позвоночник города. Дремлет каменный зверь. Слышу шаги за спиной.
— Нина Юрьевна, чёт, не спится.
Рассветов стоит босой, стыдливо прикрывается покрывалом. В лунной полоске он, мать его, Аполлон. Чур тебя, Нина!
— Чай?
— Можно.
Луна бессовестно подглядывает в окно. Длинными пальцами держит Рассветов чашку. Так просидели мы до утра.
***
Понедельник, семь. Я медленно разлепляю ресницы. Из кучи растянутых свитеров выуживаю маленькое чёрное платье. Жопа в сорок ещё ничего, способная. Вспомнить бы, как подводятся стрелки... В школу я опоздала.
В классе тихо. Сочинение по Обломову требует больших мозговых усилий. Рассветов поглядывает исподлобья. Нафига я вырядилась в это платье? Я похожа в нем на змею.
Появление в учительской — целый фурор. Сергей Ильич здоровается с моим декольте. Злобно зыркает Вера Ивановна. Директриса закатывает глаза.
— Что это вы, Нин Юрьна, так нарядились? Может, праздник у вас? — и хихикают.
— Ага. Сегодня похороны. Шекспира.
Иду, виляя кормой, к выходу. Чую, сзади Вера Ивановна крутит у виска пальцем. А платье хорошее! Буду носить.
***
Вечером меряю комнату шагами, а дыхание — сигаретами. Стол уже час, как подготовлен к уроку. На нем раскрытый на нужной странице Бодлер. Ровно в восемь Рассветов давит кнопку звонка. Идти стараюсь не слишком быстро. Сердце ошалело от адреналина и бьется, словно рыба в пакете.
— Здравствуйте, Нина Юрьевна.
— Проходи, Максим.
Из нутра обтрёпанный куртки он достаёт горшочек с Венериной мухоловкой. Торчат во все стороны маленькие зелёные пасти.
— Что это?
— Цветы зла.
В точку, Рассветов. Подарок как раз по мне. Литературный прогиб засчитан.
Максим садится напротив, и я вручаю ему Бодлера.
— Читай.
— «Великанша.
В века, когда, горя огнем, природы грудь
Детей чудовищных рождала сонм несчётный,
Жить с великаншею я стал бы, беззаботный,
И к ней, как страстный кот к ногам царевны, льнуть.
Я б созерцал восторг её забав ужасных,
Её расцветший дух, её возросший стан,
В её немых глазах блуждающий туман
И пламя тёмное восторгов сладострастных.
Я стал бы бешено карабкаться по ней,
Взбираться на ее громадные колени;
Когда же в жалящей истоме летних дней
Она ложилась бы в полях под властью лени,
Я мирно стал бы спать в тени ее грудей,
Как у подошвы гор спят хижины селений.»
— Нравится?
Рассветов поднимает глаза от страницы и смотрит на меня не моргая. Сегодня луна в окно заглянуть не сможет. Я плотно его зашторила.
***
Понедельник, семь утра. Мои ногти слоятся от частого маникюра. Лена, мама Рассветова, верит, что я ломаю их о школьную доску. Я живу две разные жизни. Днём я Нина Юрьевна, учитель литературы, вечером — великанша. Глупо звучит, но мне нравится. Я иду в змеином платье, губы жирно накрашены. Школьный коридор, словно драконья кишка, переваривает меня и жжёт взглядами. Главное не останавливаться. Не оглядываться. Не дышать. Сворачиваю к туалету. У стены, облокотившись и скрестив руки, стоит Рассветов. Делаю едва заметный кивок и замечаю за его плечом белобрысую башку Белкиной. Она быстро суёт пачку Честерфилд в задний карман Максима и размазывает по лицу тупую улыбку.
— Драсти, Нин Юрьна!
— Добрый день.
Резко сворачиваю в спортзал. Реальность всегда приходит с кувалдой. Между сорока и шестнадцатью на минуточку двадцать четыре года. Что же я раньше не посчитала? Ну да, я училка литературы. Цифры — не мой конёк.
Иду на рынок купить вино и новый горшок для мухоловки. Разрослась, зараза. А в голове все крутится на повторе картинка, где Белкина суёт свою куриную лапу в задний карман Рассветова. Если бы здесь продавали билеты в Ад, я купила бы все. Домой идти не могу. Тошно от одной мысли. Бреду по улицам, не знающим цвета, толкаю плечом прохожих. Город морщится от усталости. Стонут уныло автобусы. И памятники, памятники, памятники. Я не заметила, как стемнело и настырной мамкой нависла надо мной луна. Где-то лязгнул трамвай. Залаяли собаки. Я поняла, что оказалась в другом конце города. Зачем пришла сюда — не знаю. Пальцы онемели под врезающейся ручкой пакета. Я села на лавку и закурила.
Вдруг слышу за спиной знакомый голос. Сердце подпрыгнуло и дрожит раненым мотыльком. Ты взрослая баба, Нина! Возьми себя в руки! В тёмной арке замызганного серого дома стоит Рассветов. А рядом дрянным смехом хохочет Белкина.
— Макс, ну идём, холодно!
— На, возьми куртку.
— Говнюртку!
— Да ладно те!
— Идём, тут ссаками воняет…
Предатель фонарь светит на них, и я вижу всё. Она жмёт Максима к разрисованной стенке, целует и обнимает за талию. Между сорока и шестнадцатью двадцать четыре. Двадцать четыре — отбивается в висках. Двадцать четыре — я встаю и прячусь в тени. Двадцать четыре — слышу два шумных дыхания. Двадцать четыре — достаю бутылку красного Каберне. Двадцать четыре — сжав крепко гладкое горлышко, разбиваю ее о белобрысый затылок: раз-два-три-четыре! Рассветов стоит в красной луже, держит обмякшее тело Белкиной и орет на всю улицу. Двадцать четыре — я улыбаюсь и говорю: «Привет».
**************
#любовь и отношения #любовный треугольник #учительница #страсть в отношениях #пороки #мечты #женские истории
**************
Понедельник. Город проснулся от липкой дремы и взбрызнул морщины мелким дождем. Автобусы сонно ползут по щербатым дорогам. Напротив меня за столиком сидит мама и воет, точно больная собака. Я вижу, как губы ее трясутся. Вижу зелёное пятнышко на воротнике накинутого на мамины плечи белого докторского халата. Я хочу сказать ей что-нибудь утешающее, но она тускнеет и расплывается мутной лужей. Я умоляю вернуть ее прямо сейчас, кричу, чтоб она осталась... Стальное жало прокалывает бедро. Язык поворачивается туго, словно застрявший ключ, а губы немеют под действием сильных транквилизаторов.
СПАСИБО!