У Вадима было такое жалкое, растерянное, беспомощное лицо, так дрожали губы, что Луша, испугавшись его сердечного приступа больше, чем всего остального, усадила мужика на кровать, плеснула своего чудодейственного бальзама, ослабила ворот на мощной, короткой шее, шепнула успокаивающе.
-Вадим, Бог с тобой. Все будет хорошо, вон сын твой какой молодой, да сильный. Успокойся. Маринка фельдшера приведёт, я помогу, сейчас и Маша прибежит. Дыши сиди.
Вадиму и правда было, видимо, нехорошо, но он сразу успокоился, расслабился, прямо - рыжий двоечник, который чудом избежал отцовской порки. Пот лился с него градом, но он порозовел и уже не был похож на испуганный мухомор.
Луша откинула одеяло с Димки, растерла ему ступни, натянула шерстяные носки, снова закутала потеплее, и шваркнула чугунком об печку - поставила томить травы. Потом раздвинула Димкины судорожно сжатые губы и стала потихоньку заливать из флакончиков свои составы - постепенно, по пол-ложечки. Минут через пять Димка судорожно вздохнул, потом спокойнее и открыл глаза.
-Ну вот. Оно и хорошо. Полечим тебя, мой хороший, будешь, как новенький. Ещё краше будешь.
Луша погладила Димку по рыжим, влажным вихрам, подошла к Вадиму. Тот уже совсем пришёл в себя, напряжённо следил глазами за сыном и Лушей.
-Лукерья Степановна. Как он? Что будет - то?
-Да что будет. Поболеет, конечно. Молодой, выправится. Воспаления бы не было, а так - обойдётся. Сейчас вон, фельдшер лекарств своих понанесет, антибиотиков наколет. Поправится.
-Не будет никакого воспаления. Ничего колоть ему не надо. Я сама послежу за Димой.
Луша с Вадимом разом повернулись - в дверях стояла Маша. Она уже выглядела спокойной, переоделась в свою новую, нежно-голубую куртку с капюшоном, которую Луша на днях привезла ей из города, косы спрятала под шапку и выглядела бы совсем обычной, современной девчонкой, если бы не взгляд. Взгляд у неё был таким, что причинял физическую боль, резал, как острием, лучи, исходящие из чёрных, огромных провалов глаз светились в полумраке комнаты. Она прямо смотрела на Димку, сконцентрировала взгляд в области его груди, и Димка сначала поморщился, потом застонал. Маша разом потушила свои лучи, подошла к парню, присела на кровать. Димка уцепился за её руку, привстал, приник головой к плечу, как маленький, и уже видно было, что ему лучше, почти совсем хорошо.
Маша повернулась к матери, усмехнулась.
-Вы, мам, с Вадимом Владимировичем, как курочка с петушком на насесте. Спокойно! Вы, Вадим Владимирович, ставьте чайник, Димке надо много пить. Мам, тащи свои травы запаренные, ноги обложим ему и грудь. А я тут… ещё немного… поправлю…
…
Часа через три Димка уснул уже совсем по - другому, он спокойно и свободно дышал, розовые губы по-детски чмокали во сне, он улыбался чему-то светло и радостно. Маша сидела на стуле у окна и дремала, бессильно опустив голову на грудь. Луша натянула пальто, повязала платок, шепнула Вадиму
-Вадим, Маша проснётся, проводите её домой. Она сейчас ослабла, ей лучше одной не идти.
-Хорошо, Лукерья Степановна. Обязательно.
Вадим хотел прикрыть дверь за Лушей, но случайно повалил табуретку, стоящую у печки, и Маша проснулась.
-Вадим Владимирович, я побуду у вас до утра, за Димой следить надо, его надолго нельзя оставлять. А вы маму проводите. Она устала.
…
Огромное чёрное, высокое небо было похоже на чашу, в которой кто-то ради шутки пробил гвоздиком дырки, и в них стало проливаться сияющее растопленное серебро. Оно застывало причудливыми лучами, не успев просочиться, но не мутнело, продолжало сиять.. Месяц острыми рожками тоже грозил проткнуть плотный бархат чаши, но что-то ему мешало, он дрожал, слегка вибрируя. Вадим бережно держал Лушу под локоть, и его рука была такой горячей, что Луша её жар чувствовала через пальто.
-Лукерья Степановна. Вы читали Гоголя? Помните, как у него черт месяц воровал? Я вот сейчас чувствую себя таким чертом. Прямо вот полез бы сейчас по этому небу шикарному, спёр месяц и вам вручил.
Луша ничего не понимала, что он говорит, Гоголя они, конечно, проходили когда-то, сто лет назад, а вот про месяц она не помнила, хоть убей. Но то, что говорил Вадим ей было почему-то так приятно, что холодный камень, давно улегшийся в её груди, вдруг потеплел и даже чуть шевельнулся, беспокойно и ласково, собрался исчезнуть, раствориться, освободить её сердце. И она испугалась этого чувства, пригрозила камню - лежать, мол, и торопливо закрыла калитку прямо перед носом растерявшегося Вадима