Вернувшись в Рустави, мы недолго прожили в нашем доме, вскоре мы переехали. Папина контора электроснабжения (КЭС) построила дом для своих сотрудников около самого своего, как бы сейчас сказали, офиса. Там же была и высоковольтная подстанция, и дизельная станция. Вскоре там же расположился и энергопоезд. Был он американского производства и взрослые его хвалили. Даже мы ходили смотреть на заморскую диковинку. Конечно, ничего не поняли, но помню, что внутри все было выкрашено в желтовато-кремовый цвет. Все это великолепие располагалось в полутора километрах от посёлка, и мы оказались оторванными от своих товарищей.
Дом был сложен из розового туфа. Был он одноэтажный и довольно длинный. В торцах его располагались трёхкомнатные квартиры для начальника и главного инженера, в середине было несколько квартир для сотрудников. Одна из квартир была отдана под общежитие для неженатых работников. К нашему переезду была готова только одна квартира - наша, остальная часть дома ещё достраивалась. Стоили пленные немцы. Руководил ими высокий немецкий офицер в голубоватой шинели. Сам он ничего не делал, целые дни сидел на скамейке в одной из комнат, но все остальные немцы слушались его беспрекословно. У него были небольшие усики, как у Гитлера и на шинели, почему-то, только один узкий серебряный погон. Вначале нас это смешило, но немцы нам объяснили, что так и должно быть – это форма гестапо.
Офицер галантно раскланивался с нашими бабушками и разговаривал по-французски с бабушкой Варей и по-немецки с бабушкой Лидой. Через некоторое время он исчез. Нам сказали, что Смерш заинтересовался его прежней гестаповской деятельностью.
За неимением товарищей, мы много общались с немцами, достраивающими наш дом. Особенно мы подружились со словаком Андреем, он хорошо говорил по-русски. Меня удивило, как хорошо немцев кормили, когда им привозили обед, такой аппетитный запах шёл из бидонов. Мы, конечно, тогда не голодали, но поесть всегда были готовы. Однако немцы нас никогда не угощали.
Первого сентября я пошёл в третий класс, а Додка в первый.
Снова наступила осень, а затем, руставская зима с ее сумасшедшими ветрами. Редко-редко выпадал снег и держался он не более двух дней. Для нас эти дни были праздником. Мы играли в снежки, катались на фанерках с горок. Снежные дни были обычно безветренными. А потом снова поднимался ветер и снег, который не успел растаять, сдувало ветром.
В школе моим товарищем был Славка Петрусев. Младший его брат, Генка, учился в первом классе. Петрусевых мы знали ещё по Каштаку, здесь же они жили в Розе, так что общались мы только в школе.
Наступил 1946 год. К нам в класс пришёл новый учитель. Он провоевал всю войну, ходил в военной форме без погон, с медалями на гимнастёрке.
В конце февраля умерла мачеха ребят Максименко. Умерла она внезапно, совсем молодой, ей было двадцать с небольшим.
Отец их ходил просто чёрный от горя, ребята тоже переживали. Когда ее хоронили, процессия шла мимо школы, у нас была перемена. Мы налегке выскочили на улицу. Дул очень сильный холодный ветер. Я в одной рубашке пошёл рядом со своими друзьями Максименко. Шёл я довольно долго, пока меня не увидела мама и не отправила в школу. Через несколько дней я заболел. Сначала лежал дома. У меня нашли двустороннее воспаление лёгких, потом бронхоаденит. Лечили красным стрептоцидом, это было тогда очень распространённое лекарство. Лечили им от всех болезней. Не знаю, насколько он был эффективен, но помню, что моча от него становилась огненно-красного цвета, даже не по себе было, видя это. Потом положили меня в больницу, где пролежал я почти месяц. Выздоровел уже в середине апреля.
Пока я болел, папу перевели под Москву, в Электросталь. После моего выздоровления стали и мы готовиться к переезду. Однажды в конце апреля подъехал к нашему дому Студебеккер, несколько рабочих с КЭС помогли нам погрузить вещи, и мы поехали на станцию Караязы. Там эти рабочие перенесли вещи в электричку. Был там же и отец Петрусевых, он имел какое-то отношение к железным дорогам. Все вместе мы поехали в Тбилиси. На вокзале нас усадили в поезд Тбилиси – Москва.
Поезд до Москвы шёл пять суток. Вагон был плацкартный, места у нас были боковые. Занимали мы три отделения, ведь нас насчитывалось семь человек: мама, две бабушки, нас четверо. Конечно, по сравнению с нашим переездом из Каштака, условия были почти идеальные, но на боковых местах, все же было не очень удобно. Поезд был переполнен, очень много было военных. Один офицер ехал на крыше. В вагоне ехали его друзья, он спускался к ним, но пожилой проводник выпроваживал его из вагона. Место ему нашлось только через двое-трое суток.
В купе напротив нас ехали два молодых офицера и две женщины восточного типа. Одна из них все время в разговоре поминала Аллаха: "Аллах его знает, Аллах с ним, ну его к Аллаху". Офицеры угощали их вином.
Опять ехали через Махачкалу, снова я увидел море, оно было такое же, зелёное, в белых барашках волн. От Махачкалы поезд повернул на Харьков, и снова мы поехали по земле, разорённой войной. Такие же развалины вокзалов, разрушенные города. Я ждал Харькова. В Харьков из Рустави уехал один парень из нашего класса, и я был уверен, что увижу его, хотя мама и говорила мне, что это нереально. Подъехали мы к Харькову часов в шесть утра, но я все время неотрывно смотрел в окно, высматривая своего приятеля. Товарища своего я так и не увидел, но развалины Харькова произвели на меня впечатление. Не знаю, как весь город, но вдоль железной дороги почти не видно было целых домов. Где-то в районе Харькова отстала от поезда бабушка Лида. Все мы очень переживали это.
На одной из станций сел в наш вагон старшина с узкими глазами, грудь у него была увешена орденами и медалями. Все в нашем вагоне смотрели на него с уважением. Это сейчас на пиджаках ветеранов красуются десятки орденов и медалей. Но большинство из них получено уже в мирные годы, как юбилейные награды. А тогда у многих фронтовиков было две-три медали, реже ордена. Поэтому старшина, как выяснилось позже, калмык, с его иконостасом, сразу бросился в глаза. Он был молчалив, держался отстранено. Офицеры, которые ехали в купе напротив нас, в том числе и тот, который часть пути проделал на крыше, достали выпивку, закуску, пригласили калмыка. Он не сразу, но подсел к ним.
Пошли разговоры. Оказалось, он разведчик, прошёл почти всю войну. Подтянулся ещё народ. Заговорили, кто, где воевал, нашёлся однополчанин калмыка, он пришёл из соседнего вагона. Как я понял, раньше они друг друга не знали, хотя и служили в одной части. Помню и тот, и другой достали альбомы, находили знакомые лица. Калмык оказался разговорчивым, компанейским парнем. Мелодично звенели награды на его груди, когда он поворачивался к кому-то. Я со своей верхней полки во все глаза смотрел на них.
И теперь помню, какие они были молодые, весёлые. Сейчас они, если дожили до этих лет, глубокие старики, а тогда, победив, они были ещё юношами.
И все они были счастливы. Ведь не прошло ещё и года, как кончилась война, они вышли живыми из этой мясорубки и теперь возвращались домой победителями, с боевыми наградами. В соседнем вагоне ехали два матроса, мы с Додкой высматривали их, когда они выскакивали на остановках. Где-то перед Москвой моряки сошли с поезда. Почему-то гюйсы, матросские воротники, они надели поверх бушлатов, хотя на бушлатах они не носятся. Помню, как они поправили воротники друг у друга, подхватили чемоданы и пошли в город, видимо, тут был их дом. Мы с Додкой провожали их взглядом, пока были видны синие гюйсы. Моряки вызывали у нас тогда трепетные чувства.
И, наконец, рано утром поезд подошёл к Москве. На платформе нас ждал папа. Папа уже знал, что бабушка Лида отстала от нас. Он перевёл ей деньги, и она должна была приехать на следующий день. Мы прошли через вокзал, и вышли на площадь. Я смотрел во все глаза. Это была Москва, о которой я столько слышал и вот теперь я вижу ее. Было чисто, машин, да и народа, ещё было мало. Около выхода из вокзала стоял милиционер. У него была красивая синяя форма, высокие блестящие сапоги, фуражка с красным околышем. Свисток на красном шнуре на груди, на боку – шашка. Да, это тебе не тбилисский кусочник.
Нас ждали виллис и грузовой ЗИС-5 для вещей. Бабушка Варя с Людой поехали в кабине ЗИСа, а мы все уселись в виллис. Мы ехали по пустынной, только просыпающейся Москве. Солнце пробивалось сквозь лёгкую дымку. Широкие улицы казались ещё шире из-за отсутствия пешеходов и машин. На перекрёстках в высоких круглых застеклённых будках сидели милиционеры и переключали светофоры.
Олег ФИЛИМОНОВ
Продолжение следует...
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!