Удивительно, но мы не вспоминаем об этом эпизоде истории нашей Родины ни 9 Мая, ни в остальные дни, глядя на метущих московские дворы гастарбайтеров из солнечного Узбекистана. А напрасно! Забывать о том, что происходило в нашем глубоком тылу в годы Великой Отечественной совсем не следует...
Вновь держу в руках трилогию "Живые и мёртвые" легендарного писателя-фронтовика, поэта Константина Симонова. Перечитываю этот великий роман и удивляюсь, как его сюжеты, сцены, диалоги сегодня открывают под собой всё новые и новые глубины.
Вторая часть трилогии - "Солдатами не рождаются". Здесь автор рассказывает и о самоотверженном труде в глубоком тылу воюющей страны, и о беспримерном человеческом милосердии.
1943 год. Великая Отечественная в разгаре. Бывшая партизанка-подпольщица Таня Овсянникова после тяжелого ранения приезжает в Ташкент, к эвакуированной матери. Повидаться, поклониться могиле отца, умершего от истощения, и - опять на фронт.
Сейчас Таня спешит по ташкентским улицам в дом, где узбечка Халида и её семья приютили танину маму, а с ней - и двух детей умершей здесь ленинградки, и семью заводчан-ростовчан Суворовых, приехавших в Узбекистан налаживать здесь производство "катюш"...
... Подумав о Сталинграде, Таня вспомнила, как Малинин сказал ей про эту площадь, по которой она шла сейчас, что в сентябре, когда немцы дошли до Волги, в один из вечеров лежали на этой площади вповалку несколько тысяч улегшихся ночевать эвакуированных, а к утру из этих тысяч под открытым небом не осталось ни одного: хорошо или худо, а всех взяли под крыши.
«Я русский человек, – сказал ей Малинин, – и, если при мне нашего брата заденут, могу и по шее дать! Но как здесь людей под крышу принимают и как детишек в семьи берут, – этому при всей нашей русской широте не грех поучиться. Это я тебе точно говорю. У меня жена по этому делу работает. Она знает».
«Неужели здесь сплошь лежали люди?» – подумала Таня, глядя на почти пустую и от этого казавшуюся особенно большой площадь. Там, в тылу у немцев, больше думалось об оставшихся в оккупации, а здесь каждый день продолжало поражать, сколько народу успело уехать сюда из России и с Украины.
«Полтора миллиона в одном Узбекистане», – сказал ей Малинин...
Впервые Константин Симонов побывал в Ташкенте в 1943 году, по пути на Кавказский фронт. Поэтесса Альбина Маркевич рассказывала:
И что-то здесь произошло, вместо отведенных ему пары часов, Симонов телеграфирует в редакцию и просит дать ему три дня. И это время подарило всем нам замечательную повесть "Двадцать дней без войны". Конечно, она была написана намного позже, но ощущения военного Ташкента были схвачены поэтом именно в эти тревожные дни.
Военный дневник Симонова зафиксировал его восхищение тем, скольких детей, потерявших свои семьи, девчонок и мальчишек из приемников, детских домов и просто с вокзалов приютили у себя, как правило, многодетные, голодающие узбекские семьи.
Только с 1 октября 1941 года по 1 октября 1942 года в Узбекистан было эвакуировано 43 тысячи детей из 78 детских домов, расположенных в прифронтовых городах.
Например, в начале войны в Андижанскую область прибыло 26 детских домов, десять тысяч детей, а также более ста тысяч пожилых людей. Воспитанники четырёх детских домов, прибывших из Донбасса, были размещены в детских домах в Ойимском районе, а также в кишлаке Бутакорин Андижанского района. В 8 детских домах, созданных в Самаркандской области, было размещено 4270 детей разных национальностей.
Приют в Узбекистане нашли и около 5 тысяч детей из блокадного Ленинграда. Кроме того в республику были переселены детские дома с польскими, испанскими детьми.
В Ташкенте в годы войны жила и поэтесса Анна Ахматова. Вот что она записала в своём дневнике:
В те жестокие годы в Узбекистане можно было встретить представителей едва ли не всех национальностей нашей страны. На одном заводе или на одной съемочной площадке вместе работали русские и белорусы, молдаване и украинцы, поляки и узбеки, литовцы и греки, курды и болгары. А сколько детей-сирот из захваченных немцами республик обрели своих новых родителей в Средней Азии! В Узбекистане, например, и без того многодетные семьи усыновляли, удочеряли русских, белорусских, украинских, молдавских, польских, греческих сирот, давали приют беженцам, делились с ними последним куском хлеба, сахара, последней пиалой плова или молока. Хочется верить, что этого никто никогда не забудет.
Светлана Сомова вспоминает этот период жизни Ахматовой:
Базар жил своей жизнью – чмокали верблюды, роняя слюну на оранжевые дыни, выглядывали из-под паранджи смуглые женские лица, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился оборванный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: "Что ты? Это ленинградка, голодная". Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. Привязался, надо бы сдать его в милицию. Но он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: "Ешь". И исчез. "Неужели съесть?" – спросила она. "Конечно, ведь он его для вас украл..." Кажется, никогда не забуду этот бесценный пирожок, бесценный дар базарного воришки.
Знаменитый поэт Корней Чуковский восхищался увиденным в Ташкенте:
Этого, действительно, никогда не бывало, чтобы люди другой национальности, другого быта, другого языка, другого климата, другой части света проявляли такую пылкую любовь и уважение к беженцам. Это происходит впервые за всю нашу историю. Всегда знал, какое большое значение имеет дружба народов, но должен сознаться - мне и в голову не приходило, что эта дружба может дойти до такой взволнованной, задушевной, самоотверженной нежности…
"Не за пончики!"
Во второй части трилогии Симонов рассказывает и о переброске военных заводов с запада на восток страны, о великом Подвиге тружеников тыла, об эвакуации, о трагедии в жизни одной отдельно взятой семьи.
Итак, Таня Овсянникова приходит в дом узбечки Халиды, поделившейся своим кровом и хлебом с её мамой и другими беженцами...
...В комнате был один Суворов (- Рабочий кузнечного цеха - Л.К.), сидел у стола одетый, уронив голову на руки. Таня подумала, что он выпил, но он, как только она вошла, поднял голову и стащил шапку.
– Вот так бывает, до дому дойдешь, а раздеться сил нет…
– Тогда про завод рассказывайте, – попросила Таня.
– А чего рассказывать. Сама все видела… Такую махину по мирному времени сюда бы год везли да на новом месте еще бы два года монтировали.
Вышел я в сорок первом году в Ростове в последний раз с завода, уже в эшелон грузиться, и по дороге забежал к себе на квартиру. Только за полгода до этого ее получили. Пришел. Дверь открыл ключом. В квартире тепло: ТЭЦ заводская еще работает, еще не взорвали ее. Репродуктор невыключенный музыку передает. Окна закрытые, и цветы на окнах повяли: стоят неполитые. А семья уже третьи сутки где-то в эшелоне качается… А чего сейчас вспомнил все это, сам не знаю. Эта квартира для нас с Серафимой теперь давно прошедшее – у нас теперь здесь, в Ташкенте, родной дом! Отсюда одного сына проводили и сюда похоронную получили… Отсюда второй сам ушел, и похоронная опять сюда же…
А знаешь, как ушел? Он у меня в цеху кузнецом работал, я надеялся об нем, что не призовут: квалификация сильная. А потом на работе пальцы зашиб и на бюллетене был. Встретил в октябре своих товарищей призванных… А тогда, в октябре, какие разговоры? Сталинград, Сталинград, Сталинград… Они говорят: «Едем в Сталинград!» Зашел вместе с ними домой, полбуханки хлеба взял, котелок взял, записку оставил и уехал. А следующее письмо – похоронная…
Я молодой еще, двадцати лет на Симе женился, мне сорок три года только в марте будет, а двух сыновей уже нету, война взяла… Как же так, как же нам дальше о своей жизни думать?
Зашли мы в тот выходной с ней на сквер… Сидим, солнце греет, снег тает… Я ей говорю: «Сима, а Сима, если война в этом году кончится, еще и сына и дочь сделаем… Мы еще с тобой не старые!» Она говорит: «Нет, больше не стану». А я ей говорю, в шутку: смотри, ты не станешь – я себе молодую возьму, от нее детей заимею… Уже сказал, потом подумал, что глупость сказал: обидится… А она не обиделась, так серьезно мне отвечает: «Вот и хорошо, говорит, а я бабкой при них буду. Старуха уже я, разве не видишь?»
То она плакала, а от этих слов я заплакал. Сижу рядом с ней и плачу. Так сказала, словно руки на себя наложила… Я плачу, а она сидит, молчит и не плачет. Потом говорит: «Пошли, что ли, домой…»
...помолчав, спросил:
– Литейка наша как тебе, понравилась? Ну, правду говори! Страх и ад тебе показалась наша литейка, как в первый раз пришла, да? Люди в песке спят прямо у печей, несовершеннолетние около огня ходят… Бабы надрываются, ящики носят, какие другому грузчику не поднять. Так?.. А теперь я тебе расскажу, что мы этой литейки как манны небесной ждали, когда строили… Девяносто суток строили, всем заводом часы считали. Зотов, инженер, который строил, семь последних суток не спал, полез на крышу крепления проверять, заснул и упал, хребет сломал и помер за полдня до пуска…
Литейка наша еще хорошая! По Ташкенту одна из лучших! Можно сказать, от радости плакали, когда пускали ее: завтра последние заготовки, что с Ростова вывезли, кончаются, а сегодня первое литье дали! Ни на один день наше производство не стало…
А генералы и полковники приезжают сюда за «катюшами», и только от них и слышишь: «спасибо» и «давай». Давай, давай… И даем, как в прорву. В ноябре пупы порвали, а в декабре на десять процентов больше ноября дали! Не за спасибо и не за ударные пончики, а за то, что на фронте наступаем…"
Перечитывал трилогию Симонова "Живые и мёртвые" Лев Комов.
Читайте ещё на канале "5 лучших!":
- По 70-м с душой, улыбкой и песней!
