Мы шли по заливным лугам помещика Собашникова. Собашников – мой сосед и хороший приятель, с которым мы, бывало, засиживались допоздна во вьюжный зимний вечер за картами и токайским, коего он был отчаянный и преданный любитель, и кое доставлялось ему нарочным из самого Петербурга, из лавки знаменитого купца Сысоева, у которого не гнушались брать и офицеры Лейб-гвардии Драгунского полка.
Трава уже пожухла, хваченная первыми утренниками. Вдалеке красными и жёлтыми всполохами пестрела рощица, впрочем, в основном ещё зелёная. Осеннее солнце словно бы нехотя отрывалось от горизонта и карабкалось вверх. Молодой кречет, уже уверенно ставший на крыло, облетал свои владения, то точкой исчезая в вышине, то снижаясь и красивым росчерком крыла, показывая бурую пестроту остевого пера, разрезал бледную осеннюю синь. Было свежо и радостно. Я предвкушал тетеревиную охоту, о которой мы уговорились с Сабашниковым, и мои пальцы непроизвольно как бы нащупывали курок, тело подрагивало нетерпеливо, и глаз норовил выхватить из пестроты рощи и блёклой желтизны луга тетеревиный силуэт.
Михей, приотставши от меня на пару шагов, всё канючил. Этот хитрый, насквозь плутоватый мужичонка, одетый в армячок, на котором живого места не было, истёртый, засаленный картуз и драные до полного позору лапти, на самом деле был крепкий хозяин. «Накинь, барин, хоть копеечку», - страдальческим голосом тянул он. Я усмехнулся, наизусть зная его манеру. Он пользовался моей известной мягкостью, но я уж и так дал цену на две копейки выше, чем давали у нас в уезде, и на этот раз сдаваться не собирался. «Барин, накинь хоть по копейке за пуд, Богом прошу, смилостивься, уж совсем по миру пошли», - Михей подпустил в голос слезы, и, забежав поперёк дороги, стал истово креститься и подобострастно кланяться. Глаза он держал долу, но, когда на секундочку вскидывал взгляд, чтобы жалостливо заглянуть мне в лицо, в глубине его зрачков вспыхивала искра уверенной в себе наглости и крестьянского превосходства над не знающим хозяйства барчуком. «Ну, будет, Михей, будет», - с насмешкой отвечал я ему, что нисколько его не смущало, он только усерднее морщился и куксился, изображая крайнюю скорбь.
Вдруг рыжая молния пролетела над полем, зигзагами запетляла к нам и в нескольких саженях замерла. Тёмно-карие, влажные глаза насторожённо поблёскивали, оглядывая нас, а чёрная пуговка носа ходила ходуном. Я узнал английского сеттера моего товарища Мити Голубева, гостившего у меня. Видно, Митя, соскучившись, пошёл меня поискать. Он в ту пору был влюблён в одну из барышень Максимовых, и ему непременно надо было терзать мой слух страстными и сентиментальными излияниями к предмету своей любви.