Эта внешне простая история Виктории Татур удивляет тем, что за каждой деталью в ней открывается или характер, или новая психологическая грань ситуации.
Танюха
Танюха вышла из подъезда двухэтажного кирпичного барака. Она подняла голову и взглянула на треснувшее окно в кухне. На втором этаже находилась ее квартира с печным отоплением, протекающей крышей, притаившимся грибком по углам и шумным соседом, от которого по утрам пахло перегаром.
Окно на втором этаже приоткрылось, и из него вылетела жирная навозная муха, следом за ней показалось густо накрашенное лицо Танюхиной матери Жанны. Грузная с ранних лет, словно ледокол, Жанна прорезала путь к женскому счастью. В деревне ее прозвали Раскуку́ за то, что та размахивала крупными руками, сыпала скабрезными шутками, привлекая внимание противоположного пола неприличными жестами и громко хохоча. Дома она ночевала редко, пытаясь устроить личную жизнь, но выбор в деревне был очень ограничен. Когда Раскуку исполнилось тридцать лет, ее дочь Танюха перешла в десятый класс.
Чувствуя, что по пышности комплекции дочь постепенно наступает ей на пятки, Раскуку с еще большим рвением принялась искать свое счастье. И почти нашла. Но «счастье» предпочло молодость, выбрав Танюху.
В тот противный осенний день по разбитой лесовозами грунтовой дороге, раздумчиво шлепая по лужам в мужских резиновых сапогах на четыре размера больше и в пузыре ярко-голубого пуховика, Танюха направлялась в деревенский магазин за майонезом, батоном и вареной колбасой. Чуть раскосыми карими глазами Танюха привычно оглядывала покосившиеся заборы, за которыми торчали уцелевшие скрюченные подсолнухи, вдыхала аромат дыма, валившего из труб деревянных домов, и прислушивалась к хриплым крикам петухов.
Мимо проехал фиолетовый жигулёнок, окатив Танюху ледяной мутно-коричневой волной. Танюха подняла кулак, собираясь потрясти им в воздухе, как жигулёнок сдал назад, окатив ее еще раз. Водитель, щуплый молодой узбек, улыбнулся так, что у Танюхи потеплело в груди, будто она оказалась под жарким ташкентским солнцем.
— Подвозить хочу, — еще шире улыбнулся узбек, показав белые здоровые зубы, и похлопал по рулю, обтянутому потрескавшимся кожзаменителем.
— Чего? — опешила Танюха и хлопнула густыми черными ресницами.
— Подвозить хочу. Ехай ко мне.
Не обладая лингвистическими способностями, Танюха все-таки смогла понять иностранного кавалера и прыгнула к нему в машину. Кавалер в свою очередь, увидев в ее руках пустой пакет с нарисованными потертыми розочками, сообразил, куда направлялась девушка.
Молча доехал до магазина, галантно перегнулся через Танюху, открыв изнутри дверцу.
— Ката рахмат, — темные глаза узбека хитро и весело прищурились.
Танюха смущенно втянула большой живот и, задыхаясь, выдавила:
— Спасибо.
Войдя в магазин, она почувствовала зуд, будто от комариных укусов, и поняла, что на нее смотрят все, кто был внутри.
— Ты, что ль, ухажера себе нашла заграничного? — первой полюбопытствовала тетя Тоня, низенькая женщина с пакетом замороженных куриных крыльев в руке.
— Он же тебе в отцы годится, — съерничала подруга и ровесница Танюхиной матери Ленка Никанорова.
— Може, глянулся он ей. Че уставились, как в театре? — покачнулся алкоголик Андрюха по прозвищу Шитик и протянул продавщице пятьдесят рублей. — Дай маленькую. Остальное в долг запиши.
Та поморщилась, нырнула под прилавок и через секунду небрежно поставила на него бутылку.
Танюха не собиралась ни в кого влюбляться, тем более в иностранца, но неоднозначные разговоры в магазине отчего-то взволновали ее.
Сразу возвращаться домой не хотелось. Утопая сапогами в черно-коричневой жиже, она спустилась к прогнившему мосту и долго глядела на мутный темный ручей. Ручей метров на сто убегал вперед и резко обрывался за поворотом в сухом ивняке, как и ее мечты о будущем.
В тот же день, узнав обо всем, Раскуку лупила дочь старой метлой с рассохшейся ручкой и обломанными березовыми прутьями.
— Я те покажу, дрянь такая, как с мужиками в лес кататься. Я те покажу, зараза бесстыжая, как мать позорить.
Танюха ревела словно неподоенная корова.
— Да я в твои годы, — не унималась Раскуку.
— А ты-то что в ее годы? — штопая шерстяной носок, бабка прервала измывательства над внучкой. — Хватит девку мучить и сплетни слушать.
— А в подоле потом принесет, что делать будешь?
— Как ты? — не повышая голоса спросила бабка.
— А я с тебя пример брала, — огрызнулась Раскуку.
Бабка замерла на секунду и, не ответив, продолжила штопать носок. В этот момент она показалась Танюхе невероятно красивой: статная, с гордой осанкой и не потерявшими цвет ярко-голубыми глазами. И совсем она не старая, просто морщин много.
— Если б ты меня так била, я, может, человеком стала, замуж бы вышла, — не унималась Раскуку.
— А что же сейчас не выйдешь? Вон ходишь по деревне, нас позоришь. Мужика ищешь, как алкаш бутылку.
С тех пор Танюха старалась обходить лужи и не встречаться с иностранцем.
Но не встречаться с ним было сложно. Улугбек, так его звали, приехал из кишлака под Самаркандом на заработки в Россию. Здесь ему предложили место на пилораме и жилье в крохотной бытовке, обитой нестроганными досками, с печкой-вагонкой, продавленным диваном и старой облезлой крысой, вылезающей по ночам из огромной щели в безнадежных поисках чем-нибудь поживиться.
Амур-бек, узбекский купидон, сразил Улугбека в горячее сердце. Он твердо решил завоевать неприступную пышную красавицу, похожую в его представлении на царицу Тамару.
За три года Улугбек выучил русский язык и, завидев Танюху, не упускал случая ей это показать. Он то останавливался у колодца с длинным, уходящим в небо журавлем, то караулил ее у старого амбара, растасканного на бревна, то сидел на крыльце деревенского клуба, зная, что она непременно пройдет мимо, возвращаясь с остановки после школы.
— Леди, садись в машина, подвезу до магазина, — Улугбек махал ей смуглой сухой рукой и широко улыбался.
Танюха шарахалась в сторону и, косясь на него, ответно улыбалась. И всякий раз расстраивалась, когда не встречала его.
С ней за это время тоже произошли некоторые изменения. На лице постепенно появлялись следы голубых теней, черной подводки и бордовой помады. А однажды в такой же противный осенний день, как три года назад, Танюха, вышла на облуженную дорогу все в тех же мужских резиновых сапогах, но на очередной призыв Улугбека отрицательно и гордо тряхнула головой.
Раскуку тоже даром времени не теряла. Устроившись на пилораму, в жажде новой крови она пыталась тесно подружиться с Улугбеком. Он все также улыбался и неизменно говорил:
— Твой дочь мне жена, — и выдержав паузу, хитро добавлял. — Будет.
Раскуку показывала ему толстую фигу и, подхватив шершавую доску-двухсотку, виляя бедрами, несла ее к станку.
В один летний вечер, когда собаки притихли в ожидании ночных воров, в беседке из неумело сколоченных старых досок во дворе у Танюхи поставили стол, и заставили его бутербродами, тарелками с оливье и картошкой с мясом. А Раскуку завела песню. Она держала рюмку водки в пухлых коротких пальцах, поблескивая дешевым колечком со стеклянным бриллиантом.
— Поздно тебе горланить, — проворчала бабка. — Лучше пожелай чего-нибудь Танюхе. Все-таки восемнадцать лет, взрослая уже.
— Ну, дочка, будь счастлива! И про гордость не забывай. Понятно тебе? А про Улугбека этого даже не думай. Он тебе в отцы годится.
— А тебе в мужья, что ль? — не удержалась бабка.
— Я узбечат нянчить не буду! — не обращая на нее внимания, сказала Раскуку. — Что, нормальных парней нет что ли? Вот Шурка Демидов, чем не жених?
— Мам, так он же косой, — протянула Танюха.
— Косой не косой, зато с толстой колбасой, — расхохоталась Раскуку и залпом выпила рюмку водки, занюхав ее куском хлеба.
— Ой, дура, — хохотнула бабка.
Две Танюхины подружки, приглашенные на праздник, захихикали и аккуратно осушили пластиковые стаканчики с белым полусладким.
Небо раскрашивалось темными сиреневыми полосами. В наступившей тишине невольно залюбовались закатом.
— Это чего такое стучит? — встрепенулась Раскуку.
Танюха неосознанно прижала руку к сердцу и прислушалась, не оно ли предательски бьется. Сегодня ее отпускали на всю ночь в клуб на деревенскую дискотеку, а там наверняка будет он.
Звук нарастал. Неожиданно показался высокий силуэт. Все так и ахнули. На лоснящемся красавце жеребце восседал Улугбек. Он дернул на себя узду, и остановил коня у беседки. Конь фыркал и беспокойно бил копытами о землю.
Улугбек слез с коня, привязал его к воротам и шагнул к Танюхе, протягивая ей букет из трех белых хризантем. И запел:
Э-э-эх, да-ро-ги,
Пиль да ту-у-ман.
Хо-ло-да тре-во-ги
Да степной буриян.
Подружки прыснули со смеху. Раскуку налила стопку водки и зло опрокинула ее в себя:
— Думаешь, такими песенками сразу свой стал, казак узбекский?
— Я люблю твой дочь, — серьезно сказа Улугбек. — Он будет моя жена.
— А в загс она с тобой на кобыле поедет? — не растерялась Раскуку.
— Ма-ам, — умоляюще протянула Танюха.
— Что, мам? — не унималась Раскуку. — А жить вы в бытовке будете? А спать на диване с вылезающими пружинами?
— Ты откуда знаешь? — вспыхнула Танюха.
— Знаю, бывала!
Танюха выронила букет и выбежала из беседки.
— И не раз! — кричала ей вслед Раскуку.
В тот вечер, когда Улугбек догнал Танюху за старым амбаром, они долго говорили. Она плакала, мотала головой и крепко прижималась к нему.
Улугбек сжимал ее руку и горячо шептал:
— Поехали со мной в Самарканд. Будем там жить. У меня семья большой, добрый. А здесь холодно, мокро. Там тебе сапоги резиновые совсем не надо будет. Выбросишь их.
— Не могу, — тихо сказала Танюха.
— Почему?
Она помолчала.
— Отец, когда к моей маме пришел, просил, чтобы аборт сделала. Предлагал деньги. А она его метлой погнала. Он так испугался, что сапоги оставил. Босиком убегал. Мать их выбросить хотела. А потом оставила. Сказала: «С паршивой овцы хоть шерсти клок».
— У меня знаешь, сколько баранов в Самарканде? — зашептал Улугбек, нежно и осторожно целуя ее в висок.
— Да я не о том…
Они слышали, как Раскуку ходила по деревне и протяжно надрывно звала дочь. Даже собаки, будто боясь помешать ее плачу, только тихо поскуливали. Танюха долго не откликалась. В тот момент, когда горизонт черного неба дрогнул от тонкого бледно-желтого надреза, Танюха отстранилась и сказала:
— Мне пора. Мама волнуется. Завтра увидимся.
— И поженимся?
— Поженимся, только не завтра.
Она осторожно пробралась огородами и вышла к бараку. Поднялась на второй этаж и, тихонько скрипнув дверью, скрылась в квартире.
Раскуку подвывая, устало брела домой. Руки ее повисли, как толстые канаты и болтались в разные стороны. А в спину светило рассветное солнце. От этого казалось, что она сошла с иконы на грязную облуженную дорогу, и ноги ее остаются чистыми, и не касаются этой мутно-серой жижы.
— Чего орешь, как полоумная? — из окна высунулся Шитик с алюминиевой кружкой не то чая, не то самогона, когда Раскуку подходила к подъезду.
— Тьфу ты, — плюнула она, — сколько лет с тобой соседи, а я все к твоей роже привыкнуть не могу.
— Ниче, как-нить привыкнешь, — он довольно улыбнулся щербатым ртом и залпом опрокинул в себя содержимое кружки.
Не ответив, Раскуку хлопнула дверью подъезда. Дверь опять жалобно скрипнула. Никто уже и не помнил, когда её петли смазывали последний раз.