Фигура матери появилась в нашем контакте впервые и моментально приковала к себе мое внимание. Выяснилось, что на момент рождения Ивана, а также во все время его младенчества мать была тяжело больна. «Тяжелой болезнью» оказалась послеродовая депрессия. Женщина часто плакала, была слабой, подавленной, изможденной. Все ее существо было напитано скорбью.
— Скорбью? Именно скорбью?
— Да. Я не сказал вам, она скорбела по матери. Моей бабушке. Бабушка болела, к моменту моего рождения бабушка была почти полностью парализована, фактически она доживала последние годы. Мама ухаживала за ней, очень тяжело переживала, страдала. Вы знаете, мое детство прошло в мертвой тишине. Первая ассоциация с ранним детством—это огромная квартира, наполненная тишиной самого плохого сорта. Это была тишина поминок. Тишина, возникающая из уважения к смерти.
Отец часто уезжал в командировки. Иван рос с мамой, бабушкой и няней. Три женщины, две из которых больны, скорбная тишина, завалы лекарств, никаких игр, никакого телевизора, беготни и уж тем более баловства. Но, как ни странно, мальчик не особенно страдал от такой угнетающей атмосферы. Еще в три с половиной года он самостоятельно научился читать и взял за привычку наполнять жизнь этим занятием. В книгах было то, чего не хватало в реальности: друзья, радость и приключения.
По образованию мать Ивана была врачом-терапевтом. Несмотря на депрессию, она оставалась очень правильной, образцовой хозяйкой, преданной дому, быту и близким. Но свое материнство она понимала как долг. Она стремилась всех вовремя накормить полезной пищей, проследить за тем, чтобы все были одеты по погоде, чтобы в кармане у каждого лежал отглаженный носовой платок, а в случае чего спешила поскорее дать мужу или детям нужные лекарства. Все беды в этой семье исправлялись антибиотиками.
Одной из наиболее частых тем конфликтов с мамой становилась еда. Маленькому Ване не нравились паровые котлеты, постные супы и т.д. Но любую попытку мальчика отказаться есть то, что ему не нравилось, мать воспринимала с обидой. Она никогда не повышала голоса, но всем своим видом показывала, как ее ранит неблагодарность сына. Отказ от котлет приравнивался к преступлению. Мать давала понять, что приготовление еды — тяжелый труд, на который она идет, жертвуя собой только ради здоровья семьи. И не ценить ее жертвенность — аморально.
— Отца она боялась. Иногда они ссорились. Это, как правило, оканчивалось ее слезами. Знаете, отец имел очень твердые убеждения. И оказать на него какое-либо влияние было практически невозможно. Что же касается наших с мамой ссор, то здесь отец не вникал в суть, он просто самоустранялся.
Во время первой же беседы о детстве я обратила внимание на заметное оживление Ивана. На мой взгляд, ему нравилось говорить о прошлом. Складывалось впечатление, что ему давно хотелось поделиться с кем-то воспоминаниями, просто рассказать кому-нибудь, кто слушал бы его с интересом. С особенным чувством он поведал мне историю о щенке.
Однажды во время прогулки с няней, проходя мимо какого-то полуразрушенного сарая, мальчик увидел щенка — грязного и дрожащего.
— Я подбежал к щенку, схватил на руки без спроса у няни… Прижал его к груди, обнял, стал жалеть. И, представьте, несмотря на то что мне было всего четыре года, няне не удалось отобрать у меня щенка. Она не смогла никак повлиять на меня! Ей просто ничего не оставалось, как вернуться домой со мной и собакой. На удивление, мама отнеслась к этому спокойно. Приняла. Дала щенку еды. Потом мы с няней отмыли его в ванной. Вот так у меня появился в мертвом тихом царстве добрый друг. Я гладил его, обнимал, спал с ним. Но через месяц отец вернулся из очередной командировки и сказал, что щенку не место в квартире. Щенка надо отдать. Таков был его вердикт. Так у меня отняли друга.
Иван посмотрел на меня и почти сразу отвел глаза. Это был наш первый искренний эмоциональный контакт. Я представила маленького мальчика в огромной квартире, представила его счастье от присутствия щенка, от того, что в доме появился кто-то живой и теплый, я поняла, как мальчик ждал отца, чтобы поскорее показать ему: «Вот, посмотри, кто у меня теперь есть!», — и я почувствовала боль мальчика, счастье которого раздавили в одночасье.
— Иван, а какова была реакция вашей мамы на решение мужа? — осторожно спросила я.
— Мне кажется, ей было жалко щенка, но она сказала, что с отцом не надо спорить.
Иван отвернулся, ушел в свои чувства, молчал. А я просто сидела рядом. Именно этот момент стал переломным в нашей работе. Я совершенно не собиралась ни в чем обвинять отца Ивана. Я лишь присоединилась к чувствам мальчика. Только чуть позднее я позволила себе комментарий:
— Как вы думаете, почему ваш отец поступил так? Ведь он же не хотел вам зла.
Мне хотелось, чтобы мой клиент взглянул на отца под другим углом. Чтобы на примере поступка отца Иван понял, какими повреждающими и даже жестокими могут быть действия человека, который живет во власти стереотипов. Его забота, сила, интеллект могут существовать сами по себе, никак не влияя на принятие решений.
Отец действовал, опираясь не на любовь к ребенку, а на систему убеждений. Эти убеждения застыли в его голове раз и навсегда и годами не подвергались никакой коррекции. Если бы тогда, в далеком прошлом, отец заглянул в глаза маленькому сыну, он увидел бы, насколько ребенок счастлив и как щенок важен для него. Он понял бы, что щенок дает мальчику возможность почувствовать себя неодиноким, связанным с кем-то теплом и близостью. Почувствовав своего сына, он, конечно, оставил бы щенка. Но он не привык обращаться к чувствам. Он просто знал, что собаке не место в квартире. «Собака должна жить на улице».
Еще долгое время после расставания со щенком Ваню преследовали фантазии: ему казалось, что щенок пропадает где-то на холоде, мечется в страхе, умирает от голода; щенку угрожает опасность, машины, злые люди. Мальчик не мог заснуть. Ване казалось, что он через стены чувствует ледяной ветер с Невы, который обжигает его любимого щенка. Друга.
— Мне казалось, что я — предатель. Что я сижу в тепле, сложив руки, и ничего не предпринимаю во спасение друга.
— А ваш отец не сказал, куда отдали щенка?
— Сказал «в хорошие надежные руки».
— Но ваши детские мысли о предательстве говорят о том, что вы не до конца поверили отцу?
— Возможно.
Иван приложил руку к голове.
— Господи, — сказал он, — кажется, у меня начинает болеть голова.
Впоследствии ситуация с головной болью, начинающейся в кабинете, повторялась еще несколько раз.
Я не могла не обратить внимания на то, что начало головной боли удивительным образом совпадало с определенными моментами в терапевтической работе. Боль давала о себе знать именно тогда, когда речь заходила об одиночестве, грусти, обиде маленького Ивана, когда мы пытались разобраться с тем, что побуждало его родителей не слышать сына, когда пытались выявить мотивы их поступков.
Продолжение истории вы найдете в моей книге «Бизнес и/или свобода».
Реклама, которую вы видите в Яндекс.Дзене, не имеет никакого отношения к каналу Ольги Лукиной. Реклама автоматически формируется сервисом в соответствии с вашими запросами и интересами. При заказе услуг психолога и психотерапевта мы настоятельно рекомендуем тщательно перепроверять информацию об опыте консультанта и читать отзывы о его работе. Никогда не забывайте, что за наше здоровье отвечаем только мы сами.