Тургеневская девушка советского экрана, она всегда поражала нездешней красотой. Ещё в эпоху героических рабочих и колхозниц она, казалось, была не от мира сего.
- Вы когда-нибудь смотрите свои фильмы?
- Ну, случайно, если вдруг включаю телевизор, и повторяют фильм «Однажды двадцать лет спустя», где я, там, с гитарой. А так, ну, нет такой надобности и времени как-то. Зачем? Вы знаете, как-то однажды у меня было такое искушение, когда я даже при молитве…
Молюсь, а у меня в глазах мелькают кадры, прямо так вот кадры, кадры. И я поисповедовалась, и батюшка сказал: «Мысленно так прикрой глаза и поставь на этом крест». И я так сделала, как сказал батюшка, и часть вот этой актерской моей жизни — она вот как бы ушла.
Нет, что-то я помню, и помню с благодарностью. У меня нет никакого протеста, и я не стыжусь своей профессии в прошлом. Наоборот, там много и, так сказать, трудилась. Ну, я, например, больше помню, может, оттого, что его больше показывали, фильм… примерно так же я там выгляжу, «Не самый удачный день» с Никитой Михалковым. И я, когда мы пришли в репетиционную, а я всегда стремилась репетировать, там, разбираться, ну, по системе Станиславского, так честно трудилась. А тут прихожу в репетиционную комнату, сидит Никита молодой и говорит: «А мы будем импровизировать». — «Но мы же незнакомы, — я говорю, — мы… как импровизировать? Мы же первый раз видим друг друга». — «Нет-нет, мы будем…» Наверное, ему просто не хотелось тратить время на репетицию. Ну, думаю, ну, что ж, ладно. И когда мы сели за такую стойку, и Никита начал, ну, какие-то реплики бросать, такие полушутливые, полуироничные, ну, как бы привычные, из ряда обычных привычных реплик … думаю, нет, тут что-то другое я должна сделать… Я просто вперилась и в Никиту, и быстро-быстро одна мысль торопила другую. И я поняла, что надо вести себя вот так же естественно растерянно, потому что это ложилось на смысл сцены, как я себя ощущала, то, что мне, в общем-то, невольно Никита Михалков помог. И вот получилась импровизационная сцена, не репетированная, и я там себя вела, ну, совершенно естественно.
- Если говорить о годах, когда Вы снимались в кино активно, вот что означало быть звездой советского экрана? Вас преследовали поклонники?
- Вы знаете, я этого не знаю. Честно говоря, даже для меня это странный вопрос. Вот меня никто не преследовал. Если узнавали, здоровались, я отвечала «здравствуйте», а так никакой звездой я не была. Там, кто-то меня узнает, ну, значит, видел кино. «Здрасьте». — «Здрасьте». Вообще в наше время, в мое время — время моей молодости — не было этого понятия «звезда». Это потом накрутили, может быть, оттого, что стали подражать голливудским звездам. На самом деле, это нам не органично, что такое звезда. Глупость это. Никакая я не звезда.
- Почему Вы решили стать актрисой? Правда, что сама Книппер-Чехова Вас благословила на этот путь?
- Да, я читала в конкурсе чеховском, который проводился в Москве на Садовой-Кудринской, по-моему, там дом-комод Чехова. И там участвовали и студенты, и школьники, и просто взрослые люди, вот такие конкурсы проводились. И на одном из таких конкурсов, это был 1957 год, я участвовала.
Я была в 5-м классе. В жюри были значит, Грибов, Книппер-Чехова, Журавлёв — ну все такие вот знаменитые актёры, со школой такой, вот. И я читала рассказ, и интересно, что на 3-м туре я запнулась. Я забыла, знаете… Там надо было сказать: «Ваня и Нина в ужасе». Я помнила про ужас, а вот предлог забыла. «Над ужасом», «под ужасом», «перед ужасом», «около ужаса» и… и была вот прямо вся наполнена этим ужасом. И Грибов мне подсказал: «В ужасе». И потом Книппер-Чехова подошла ко мне, погладила меня по голове, поцеловала и сказала: «Надо быть актрисой», — вот, а мне почудилось, думаю, Господи, это же меня через всего один поцелуй разделяет от Антона Павловича.
- Почему же все-таки Вы разочаровались в мире кино и решили закончить?
- Ну, как Вам сказать — разочаровалась? Мне перестало это быть интересным, меня это перестало вдохновлять, меня это перестало ста… вот, ну, как бы сказать… вот перестало быть интересным, несмотря, там, на какие-то… Нет, я не могу сказать, чтобы это было разочарование. Это просто пришло какое-то другое, другое чувство, другое… Я предчувствовала другую жизнь. Ну, были, конечно, какие-то моменты, которые меня, ну, как бы немного не то, чтобы оскорбляли, но царапали. Там, ну, какая-нибудь небрежность со стороны… или не очень глубокое понимание режиссера.
Один позвал меня, даже уже в позднее время, и стал рассказывать какую-то такую историю, что вот гроб, муж лежит в гробу, а эта женщина, которую он мне предлагал, там, с кем-то другим при гробе. Я говорю: «Дорогой мой, Вы, наверное, шведское кино насмотрелись? Что ж такой плагиат?» Даже как-то стыдно было, и я долго еще не знала, чем вот этот стыд в себе… Мне было стыдно за него, безумно стыдно.
Там… в 90-е годы там выбора не было. Не было. То, что оскорбляет человеческое достоинство. Просто смиряться перед этим, или ради роли, ради того, чтоб тебя видели и узнавали, соваться в любую помойную яму…
- А Вы могли бы рассказать, как Вы в Киевской Лавре встретили священника, который угадал в Вас, в актрисе, будущую матушку?
- Я пришла просто в перерывах между съёмками в Лавру, ну, понятно, в пещерки. Подхожу к пещере, и какой-то монах, довольно такой рослый, довольно молодой, говорит: «О, я тебя знаю, в телевизоре видел». Я говорю: «Батюшка, я же сюда помолиться пришла. Ну, что Вы мне про телевизор?» И когда я вышла из пещер, конечно, там было… не хотелось уходить, он стоял. Мы стояли, разговорились. Он меня покормил очень вкусным… Принес ломоть хлеба серого, красный, какой-то малиновый помидор огромный, разрезанный. Причем я запомнила очень хорошо, что он этот хлеб посыпал солью, крупной такой, и втер пальцем. Я на это смотрела, как на чудо. Дал помидор и говорит: «Ешь». Я съела, это был какой-то нектар. Поблагодарила, он меня проводил, просто бросил на ходу: «А будешь матушкой». Так, мимоходом.
А фильм, где я играла монахиню, «Архиерей», тоже по Чехову, вот. И я там не играла, меня просто поставили на клирос, дали «Цветную триодь», это пост был, а я должна была читать. И я читала себе там и думаю, Господи, а ведь я это все знаю, а я это помню, а для меня это все совершенно, ну, как бы органично. Я тогда в кино вдруг ощутила вот абсолютное, что ли, что это мое, что я здесь вот, это здесь именно я должна и быть. Хотя это было таким, ну, как бы мимолетным ощущением, и я не придавала этому значения, Думала, ну, мало ли бывает? А откуда я могла это помнить и знать? Не знаю. Я до сих пор не знаю. Но я знала и помнила даже запахи собора, такой сыроватый. Не знаю, что это, что это бывает в душе человека, какие вдруг… Это же неизвестно, ведь самая таинственная, самая интересная, самая загадочная и неразгаданная — это душа человека. И сколько бы ни гадали и ни разгадывали, она останется во многом, во многом, очень во многом тайной.
Полностью интервью инокини Ольги (Гобзевой) читайте в книге "Люди неба. Как они стали монахами":
https://www.labirint.ru/books/745621/
https://www.ozon.ru/product/lyudi-neba-kak-oni-stali-monahami-net-avtora-171138854/