То, что «Остромова» Быков писал три года в отличие от большинства своих романов, на которые у него уходило обычно где-то по году, сказалось на художественном качестве двояко: в плане стилевом – это лучший его роман, наиболее приближенный к серьезной литературе и наименее беллетристичный, здесь сочетаются хороший язык с глубиной поднимаемый тем; в плане же концептуальном он весьма сомнителен, так как возвеличивает оккультный мистицизм (к которому вообще-то судя по интервью Быков относится скептически) в противовес советскому атеизму. Здесь, конечно, не обошлось без романного опыта Мережковского, которого Дмитрий Львович очень ценит и любит именно как прозаика и многие идеи которого (например, концепцию Третьего Завета) он откровенно заимствует.
Кроме того, если в «Орфографии» и даже в «Эвакуаторе» была мощная богоискательская тема, замешанная именно на ортодоксальном, традиционном христианстве, в «Остромове» полнота Откровения в христианстве постоянно подвергается сомнению, его якобы надо чем-то дополнить, и этим становятся именно оккультные практики, подробно описанные, что для христианского читателя выглядит просто чудовищной духовной грязью. Главная необычность «Остромова» - это попытка написать авантюрный, плутовской и мистический роман под одной обложкой. Вопрос, задаваемый Быковым: может ли стать практически продвинутым оккультист, если его учитель – шарлатан, решается также весьма интересно, ибо в способностях того и другого мы сомневаемся буквально до самого финала.
В этой третьей части «О-трилогии» сводятся воедино, если не сюжетные нити, то связи, соединяющие персонажей всех трех книг, и это выполнено, надо сказать, весьма ненавязчиво, но блистательно. Вся трилогия вообще и «Остромов» особенно призваны показать чудовищность не столько социальных, но духовных и ментальных перемен в мире после Октября 17-го, однако тема колоссального в своей тотальности упрощения основ жизни, заявленная и раскрытая в «Орфографии», в третьем романе трилогии превращается в апокалиптическую, выраженная в закрывании Советской властью духовных дверей для всех ищущих, все сгущающаяся духота атеизма, в которой невыносимо жить, репрессии как форма этой духоты.
В «Остромове» Быков ставит на самом деле очень важный вопрос, однако, так и не дает на него ответа: «Почему диссиденствующая интеллигенция в годы Советской власти так тяготела к разным формам духовного блуда, то есть к оккультизму и прочей мерзости, очень редко выбирая для противостояния атеизму традиционное христианство»? Здесь он – безусловно, продолжатель пелевинских и мамлеевских писательских интуиций (текстам этих писателей Быков порой откровенно подражает, «Остромов» вообще, как никакой другой его роман, чрезвычайно цитатен). Автор не дает ответа, ибо во всех романах трилогии почему-то опускает очевидное, о чем кстати писал как раз Пелевин в «Дне бульдозериста»: квазирелигиозность советского коммунизма с его обрядами и культами.
Именно отсутствие этого фактора сильно ослабляет художественный эффект «Остромова», не случайно самого премированного романа Быкова – наши жюри любят читать и хвалить оккультную тему в литературе. И как бы не были растянуты первые две части, в которых как раз полно описаний разных практик, невыносимо мерзких для любого христианина, мощно описанные в последующих частях репрессии и разрушенные ими жизни вкупе с фирменными быковскими культурологическими и философскими рассуждениями (которые все же не так блистательны, как в «Оправдании» и «Орфографии»), - все это достаточно высоко ставит именно этот роман Быкова не только среди его книг, но и среди многих современных российских прозаических текстов. Ну а то, что Быков не понимает покаянного духа христианства, отрицает его демократизм и понятность всем чистым сердцем, то, что он делает учение Христа чем-то элитарным и эзотерическим, с этими заблуждениями надо просто смириться, воспринимая их как драму духовной слепоты талантливого человека, который, даст Бог, все-таки рано или поздно прозреет.