17 июня 1971 года, возвращаясь домой из родной деревни, Паруйр Севак с женой Ниной Менагаришвили попадают в автокатастрофу и погибают. Больно думать, что уже 50 лет нет с нами великодушного, широкой улыбки, порывистой души армянского поэта и литературоведа Паруйра Севака.
Вести занятия по армянской литературе в группе переводчиков армян-русистов художественной литературы его пригласили в 1957 году, когда он уже засел писать бессмертную свою поэму – «Анлырели зангакатун» - «Бессонного набата колокольня».
Первое его появление приятно ошеломило нас. В аудиторию вошел обаятельный человек, сразу же расположивший нас к себе дыханием красивой речи. Представился. И начал урок с того, что рассказал о своем пристрастии собирать по всей республике эпитафии на надгробиях. Не могу объяснить почему, но первая же из них запала в память: «Эй, путник, в мое время десять яиц стоили одну копейку»…
Из первого набора было нас, будущих переводчиков армянской классики, пятеро: Анаит Баяндур, Майя Ай-Артян, Маро Мазманян, Рубен Григорян и я, автор этих строк Ашот Сагратян. Баяндур, младшенькую в группе, Паруйр по-отечески опекал, уделяя ей чуть больше времени и внимания на занятиях. Но больше всех привязан был к Маро, которой впоследствии и доверил изготовление подстрочных переводов своих стихотворений.
Первыми взялись его переводить Евгений Евтушенко, Юнна Мориц и Олег Чухонцев. Не по душе пришлись Паруйру попытки московских поэтов рифмовать его под себя. «Они же не паркетчики, должны понимать, чувствовать хотя бы вольный воздух моих писаний! Пусть лучше белым стихом переводят или ритмизуют, на худой конец, если не чувствуют дыхания моих стихов». Об этом рассказывала мне Маро Мазманян, с которой Паруйр (он терпеть не мог, когда мы пытались обращаться к нему по отчеству) был особо откровенен. Вот почему до последнего и остался он для всех нас Паруйром, любимым и всегда досягаемым: что в общежитии Литинститута, что в Ереване двери его дома не закрывались.
Нина не раз журила его: «Плохо, что ты приучаешь людей к тому, что они могут в любой момент прийти к тебе, не считаясь с твоим временем. А ведь у тебя столько задумок…» Открытость Паруйра влекла к нему, но и делала его уязвимым. Мало кто знал, насколько ранима его чувственная натура. Своей почти негритянской внешностью он чем-то напоминал нам порывистого Пушкина-лицеиста.
Рассерженным видел я Паруйра всего раз, когда один известный негодяй из ЦК Компартии Армении отдал распоряжение рассыпать набор его блистательной книги «Егеци луйс» - «Да будет свет», издание которое благословил католикос всех армян Вазген Первый…
Когда началась травля Бориса Пастернака, дошел до нас слух, что комсорг Литинститута Сергованцев, подстрекаемый секретарем Союза писателей СССР Львом Ошаниным, собирается к нам в группу – требовать поставить свои подписи под документом, «клеймящим этого иуду». Пасквиль собирались опубликовать в «Литературной газете». Мы кинулись к Паруйру за советом: « Как быть? Против совести идти мы не можем, но в противном случае нам грозят исключением из института». И он нас выручил, сказав как друг и старший брат: «Прикиньтесь провинциальными дурачками, мол, не знаете такого и ничего из его вещей не читали». Что мы и сделали. Номер прошел, хотя мы и боялись, что кто-нибудь из общаги стуканет, что мы дружны с Ирой Емельяновой, падчерицей Пастернака, снабдившей нас рукописью «Доктора Живаго» задолго до того, как та стала ходить по рукам.
В московской Паруйровой квартирке для преподавателей мы бывали не раз: хлебосольная Нина часто приглашала нас на всевозможную вкуснятину грузинской и армянской кухни. Паруйр же всем напиткам предпочитал трехзвездочный армянский коньяк.
Радушие Паруйра проявлялось во всем. Как-то, завидев на улице вконец расстроенную женщину в слезах, сердобольный Паруйр подошел к ней и справился – в чем дело? Оказалось, ей надо было срочно выехать к больному ребенку, а билетов в железнодорожной кассе уже не было. Депутат Верховного Совета Армянской ССР Паруйр Севак усадил бедняжку в такси, поехал с ней на вокзал, выбил по депутатской брони билет, купил его за свой счет и самолично посадил женщину в поезд…
Его нелепая, на первый взгляд, гибель остается для многих загадкой и по сей день. Сегодня уже не узнать, была ли его смерть запланированным убийством или трагической случайностью. Но в одном сомневаться не приходится: слава Севака приобрела всенародный характер, и жива по сей день.
По воспоминаниям Ашота Саратяна