Школа – место, где детское принятие мира сменяется нелюбовью, отрицанием, отвращением и ужасом.
Наверное, кому-то повезло, кто-то попал в школу-дом, куда принимают без подозрений в негодности, где в ребёнке видят не заготовку будущей детали социального механизма, а живую душу. Вряд ли таких счастливцев много – один, два на тысячу, на десять тысяч.
Я не любил школу, не любил одноклассников, не любил уроки физкультуры с пыточными гимнастическими снарядами, не любил визгливых перемен и принудительных завтраков с булочками и тёпловатым чаем, учителей не любил, отметок в дневнике и в журнале, всего натужного и обязательно-всеобщего, всех красок школы, всех звуков школы. Пройдет ровно десять лет с тех пор, как школьные дни стали прошлым, и я прочту у Рильке, не веря до конца, что я не один так чувствовал:
«Кто даёт силы им, торопливым скелетикам, нырять в город взрослых, в мутный осадок ночи, в школьный нескончаемый день – маленьким, запаздывающим, робким».
Я искал совпадения моей школы – средней школы №25 города Костромы, построенной в пятидесятые годы двадцатого века на улице Советской – с теми школами, которые видел в кино, о которых читал у детских писателей, у Анатолия Алексина и Владислава Крапивина, у Юрия Сотника и Николая Носова, и не находил точек сходства.
Я начал придумывать свою школу – она размещалась в том же здании, там учились школьники с такими же именами-фамилиями, как у моих одноклассников, там работали клоны моих учителей - и там всё было иначе. Там меня не дразнили, там я проявлял чудеса ловкости, сообразительности, шутил так, что все вокруг смеялись и пересказывали друг другу мои шутки, оттуда не хотелось уходить, там было интересно учиться, понимая ценность и красоту каждого прожитого дня. Я начал рассказывать об этой школе маме и бабушке – они убедительно играли в доверие, так что мне приходилось придумывать всё новые и новые подробности своей школьной жизни и множить мнимости – чтобы сохранить себя от наждачки костромской педагогики и насмешек ровесников.
В десять лет я прочёл повесть Оскара Ремеза «Четвёрка в четверти». Ремез, театровед, а вовсе не детский писатель, сочинил, однако, очень непростую историю про мальчика, которого можно назвать патологическим лжецом, а можно - несовершеннолетним Мюнхгаузеном.
Мальчик носит гастрономическую фамилию Пенкин, ему тоскливо учить уроки, ему постыли лениво-послушные одноклассники, их коллективный невеликий разум - и мальчик начинает врать. Глядя из будущего на тогдашнего Пенкина, понимаешь, что через двадцать лет он будет таскаться на митинги, голосовать по формуле «да-да-нет-да» и валить тот самый памятник на Лубянке, который дети Пенкина сегодня хотят восстановить. Но важен не этот безрадостный конечный результат, а сама концепция вранья как реакция на дискомфорт жизни. Ложь - это не обман, это альтернативная реальность, которая однажды подчинит себе правду большинства и сама станет официозом.