«Вставай скорей, если хочешь, чтобы на твою долю осталось», сказал мне Ранков в раннее зимнее утро. Он сидел за столом перед большой кастрюлей и быстро двигал ложкой между кастрюлей и ртом. Я вылез из кукуля, стряхнул баранью шерсть с одежды, надел чажи (чажи — меховые чулки) и сел рядом с ним помогать очищать кастрюлю. Долго одеваться нам не приходилось: мы спали, не раздеваясь. За всю зиму верхнее платье мы снимали только тогда, когда купались в горячих ключах или меняли бельё. Кастрюля скоро опустела, хотя содержимого в ней, пожалуй, хватило бы на шесть человек городских жителей. Выпили по кружке чаю. Теперь можно приступить к обычной работе.
На дворе — ночь. Только лёгкая светлая полоса на востоке показывала, что скоро будет утро. Как драгоценные камни на тёмном фоне, сверкали звезды, а между ними самые яркие созвездия Большой Медведицы. Собаки тихо лежали, свернувшись калачиком, и чуть только приоткрыли глаза, не делая ни одного движения, боясь потерять драгоценное тепло.
Замёрзшие торбаза и лыжи с обмёрзшими юкшами (юкши — лыжные ремни, которыми лыжи прикрепляются к ноге) из медвежьей сыромяти внесли в юрту, чтобы они оттаяли. (Юрту мы устроили еще осенью до снега. Мы нарубили берёзовых толстых жердей, составили их вершины вместе и завалили дёрном. Внутри юрты вдоль стен стояли койки, у двери железный камин с коленчатой трубой, выходящей в отверстие стенки, стол, на нем жирник (жирник — плошка с жиром, служащая для освещения) из консервной банки, у потолка несколько полок — вот и всё её убранство).
Пока мы одевали торбаза и камлею, уже рассветало, так что можно двинуться в путь. Камлея, необходимая вещь на Камчатке, представляет из себя широкую рубашку из плотной материи с капюшоном. Её носят поверх всего для защиты от ветра и снега. Поудобнее пристроив мешок за спиной, захватив ружье, топор и небольшую деревянную лопату, быстро одели лыжи на скрипучем снегу. Потом отрубили по куску мёрзлой куропатки или зайца для прикормки в капканах и сунув вместе с лепешкой за пазуху, разошлись в разные стороны.
На востоке делается всё светлее. Лыжи легко бегут по вчерашнему следу. Сначала путь идёт по лесу, состоящему из «каменной берёзы». Эта берёза (Betula Ermani) отличается от нашей берёзы тем, что она имеет толстые и широкие сучки и ветви, как у дуба, с потрескавшейся, как бы наляпанной кусками, корой. Лес становится реже. Дальше идёт небольшая сухая тундра, оканчивающаяся глубоким оврагом. На тундре чувствуется ветер. Следы все заметены, а хребты на северо-восток затянуты облаком поднятого ветром снега. Верхушка этого облака окрашена в кроваво-красный цвет восходящим сзади него солнцем. На западе горит, как факел, вершина Кронокской сопки; её подножие, представляющее правильный конус, окрашено сначала в жёлто-зелёный трупный цвет, но постепенно оживляется и розовеет под лучами солнца. Потом вся она делается совершенно белой, и на этой белизне резко выделяются чёрные обрывы и башни, образованные потоками лавы. Короткий зимний день начался.
Тундра скоро окончилась. Опираясь всей тяжестью на лопату, стремительно спускаюсь по крутому склону в овраг. Кусты ольховника ударяют по ногам, на половине склона лыжа наехала на лыжу, и внутри большого снежного кома я скатился на дно оврага, откуда вылетели куропатки, серебристо звеня крылышками, как бы хохоча над моим неудачным спуском. Вытряхнув снег из одежды, вытерев лицо и продув стволы ружья, я снова встал на лыжи и пошёл по оврагу. С неудовольствием я заметил по следу, что по оврагу ночью прошла росомаха.
Все камчатские охотники очень недолюбливают росомаху за её воровские наклонности. По виду она похожа на маленького медведя, соединяя большую силу с ловкостью и великолепным обонянием, которое ей моментально указывает присутствие мяса. Она может растаскать с охотничьего склада в течение одной ночи не только все запасы мяса и муки, но даже и ружьё из-за ремня. Очень многие охотники пострадали от неё, не приняв соответствующих мер предосторожности. Только те запасы находятся в безопасности, которые положены в шайбу, устроенную на прямом, гладко обтёсанном стволе, обитом кольцом из жести шириной с полметра. Росомаха вытаскивает из капканов и прикормку и добычу, часто попадается в капкан сама, но, благодаря необыкновенной силе, почти всегда убегает вместе с капканом.
На той стороне оврага стоит мой первый капкан: наверно, там все перерыла проклятая росомаха. С этой мыслью, через заросли ольховника я поднимаюсь по крутому склону, пользуясь свойством камчатских лыж не скользить назад. Наверх я поднялся, мокрый от пота, и, отдохнув, пошел к капкану. Здесь всё спокойно, капкан стоит так, как я его поставил вчера. Ночью прибегал заяц, попрыгал вокруг — вот и всё. Второй капкан стоит недалеко от этого в конце другого оврага. Мимо него соболь пробегал, но прикормки не почувствовал. Третий капкан выдуло, я засыпал его свежим снегом и загладил тонким прутом. Дальше мой путь идет вдоль реки Тюшевки, протекающей на дне ущелья до 300 метров глубиной. Вдоль этого ущелья стоит три капкана и несколько петель на зайцев. В капканах и петлях — ничего нет. В одном капкане соболь был и съел прикормку, но не попался, потому что снег затвердел, и капкан не захлопнулся. «Если он приманку съел, то, значит, обязательно сюда вернётся», утешал себя я надеждой, пока ставил снова капкан, положил свежую прикормку и замаскировал снегом.
На той стороне тундры в березнике живёт крупный соболь. Хитрый старик совсем меня замучил, не идёт ни на какую приманку. Теперь на него стоят два капкана на кривых, согнутых берёзах, оба без прикормки. Соболь устаёт бегать по мягкому глубокому снегу и любит подниматься на свалившееся или наклонённое дерево, отсюда спрыгнуть в снег и бежать до следующего дерева. Капканы поставлены на тех берёзах, по которым он раньше бегал, но до сих пор он их остерегался: возможно, боялся следов лыж.
Натолкнувшись на след глухарей, я с ружьём наготове свернул по нему. В нескольких шагах от меня из-под снегу, где он сидел, тяжело взлетел большой глухарь. Первым выстрелом он был подранен и упал, хотел бежать, но второй выстрел его остановил. Когда я нагнулся за глухарём, под самым носком моих лыж снег вдруг взрылся, и оттуда с шумом взлетело ещё два глухаря, которые благополучно улетели. «Недаром называют их глухарями», подумал я.
Запрятав глухаря в мешок, я вышел на вторую тундру — побольше первой. Здесь ветер на просторе разгулялся и целыми облаками мёл мелкий снег. Оставив в капюшоне камлейки только дырочку для глаз, согнувшись, зашагал я против ветра, но скоро опять оказался в затишье, достигнув березняка. Здесь стоят два капкана. Подходя к дереву, где стоял первый капкан, я заметил, что капкана нет, а снег, в котором он стоял, разбросан. Всё показывало, что соболь в капкан попался, но оторвался и убежал с капканом. «Неужели пенёк, к которому я прикрепил капкан цепью, был гнилой?» — подумал я. Ощупывая под снегом то место, где была привязана цепь, я сразу на неё наткнулся, потянул её — что-то сопротивляется и шипит. Ага! Попался, значит! Обошёл вокруг дерева. С другой стороны — дупло, и в нём сидит, плотно прижавшись, соболь. Он сердито шипел и плевался, когда я пытался оттуда вытащить его. Лёгкий удар палочкой по носу — он потерял сознание; схватив его рукой за грудь, я крепко сжал её, и биение сердца прекратилось — наступила моментальная смерть. Это способ камчатских охотников.
Спрятав соболя в мешок, я тщательно замаскировал капкан и следы разыгравшейся здесь трагедии. Во второй капкан попала сорока-воровка и ужё замерзла. Это вторая сорока, попавшая в этот капкан, а кроме неё, ранее попадались ворона и сокол. Капкан стоял слишком открыто и привлекал внимание зорких хищных птиц. Я решил переставить его на муравейник, стоявший скрыто метров в 20 отсюда в ольховнике. Снег стал уже твёрдым, засыпать капкан неудобно: снег сразу смерзается, и капкан не спускает. На вершине муравейника сбоку я проделал палочкой маленькую нору, куда осторожно вставил капкан и закрыл снегом отверстие. Выше капкана на палке, воткнутой в муравейник, я подвесил кусок глухаря.
В полуверсте отсюда близ горячих ключей стояла палатка, где в плохую погоду я часто ночевал, не возвращаясь в юрту в плохую погоду. Отсюда я разглядел, что палатка стоит благополучно, и недавняя пурга её не опрокинула, чего я опасался. Было 3 1/2 часа. Я чувствовал голод, но поленился спуститься к палатке, и присев на пенёк близ ущелья, с аппетитом съел лепёшки, взятые из юрты. Ветер стих. Показались затянутые с утра белые хребты с чёрными полосами «выдувок» на вершинах. Глубоко под моими ногами шумела река. Вдали клубился пар над горячими источниками. Далеко была видна река Тюшевка с её капризным и величественным разнообразием видов: то тихая и покорная, покрытая льдом, то бурная и дикая, мчащаяся с шумом, то вновь успокаивающаяся. Солнце было уже низко. Пора спешить в юрту, пока ещё светло. Я пошёл по прямому направлению к юрте и через два часа был дома. Около юрты с одной толстой берёзы я надрал охапку корья — лучшие дрова для нашего камина. Каменная берёза обладает одним ценным свойством: верхний слой её потрескавшейся коры легко снимается большими, толстыми кусками, которые очень хорошо горят, поэтому в березнике нечего беспокоиться о дровах: даже ночью, найдя на ощупь ближайшую берёзу, можно заготовить сколько угодно топлива. Вокруг юрты все ближайшие берёзы были уже нами ободраны, поэтому мы, по безмолвному договору, не приходили домой без охапки корья, нам не приходилось рубить дров.
Ранков был уже дома. Он стоял перед кульком муки и стряпал лепёшки. Не имея для этого посуды, охотники придумали остроумный способ приготовления лепёшек. Квашнёй служит весь кулек: в муке делают ямку, наливают воды, кладут соли, иногда соды и замешивают чистой палкой тесто, беря муку по краям этой «квашни». Потом кладут кулёк на бок, и на нём мнут и катают тесто до надлежащей густоты, причём мука поступает сквозь ткань мешка. Потом тесто режут на куски, бутылкой или скалкой делают лепёшки и жарят, или, вернее варят, на сковороде в сале. Так приготовляется охотничий хлеб.
На камине бурлила кастрюля, в которой варились большие куски мяса, и шёл из неё такой вкусный запах, что слюнки текли. Собаки тоже чувствуют этот запах и отрывистым воем напоминают, что и им пора ужинать. Весёлыми прыжками и громким лаем встретили они меня, когда я вышел их кормить. Блестящими голодными глазами неотступно провожают они каждый взмах топора, которым я рублю для них мороженое медвежье мясо, и оглушительный концерт не смолкает до тех пор, пока каждая собака не получила свою порцию. Потом в юрте мы ужинали, разговаривая о проведённом дне. Пора залезать в кукуль.