Давно это было. Еще во времена моей молодости, а это, почитай, лет пятьдесят назад.
Я жил в Таллине на улице Пельгуранна. Во времена хрущевских новостроек там настроили пятиэтажные дома. Квартиры маленькие. Кухни крохотные. Лифта нет. Но, после жития в бараках и общежитиях, это было счастьем. Настоящим. И каким-то бесконечным, как молодость, которая, как казалось, никогда не кончится.
Через дорогу, рядом с нашими домами, находился небольшой парк с вековыми каштанами и дубами. Говорили, что это было бывшее немецкое кладбище. Мы, дети, никогда об этом не задумывались. Нам было интересно там играть. По выходным там гуляли люди и играл духовой оркестр. В конце 60-х духовые оркестры как-то сами собой прекратились, а на их смену пришли электрогитары. И танцы. С пьяным мордобоем и любовью в кустах.
Все жили одинаково… бедно. И поэтому, наверное, как таковых, конфликтов на бытовой почве случалось мало. Здания серые. Одежда серая. Жизнь, хотя и сытная, но тоже достаточно однообразная. Школа. Работа. Учеба. Женитьба. Рождение. Похороны. Короче, все шло заведенным порядком. Но однажды случилось чудо. Его не было, не было, а тут вдруг случилось. Да какое! Возле дома напротив вдруг расцвел розарий. Таких роз никто из нас никогда не видел. Это были и пунцовые, как бы налитые изнутри кровью, огромные розы. И белые, вальяжно распустившие свои листья, как аристократки, соблазнительно показывающие свое изнеженное тело. И нежно розовые, маленькие. Одни только розы!.. Если сначала люди просто удивлялись, показывали пальцем, останавливались, чтобы рассмотреть, то вскоре стали приходить целыми толпами, как на экскурсию. Розарий этот расположился под окном квартиры местного горбуна, жившего на первом этаже. Человек он был молчаливый, довольно мрачного вида. Одетый всегда в какие-то тряпки, которые назвать верхней одеждой можно было только с очень большой натяжкой. Да на него, собственно, никто и внимания-то не обращал. Копается человек в земле, значит, так надо. Розарий разросся, и просто бушевал своей красотой.
Однажды из соседнего подъезда нашего дома выполз на свет божий детина метра под два ростом, в тельняшке, с сигаретой «Прима», прилипшей к нижней губе. Это из мест, не столь отдаленных вернулся сын нашей дворничихи Саня футболист. Почему он «футболист» никто не знал. Отсидел, как говорили, за поножовщину. Лапы в татуировках. Один глаз прищурен. Во рту полная каша. А буку «р» не выговаривал вообще. Была у него и любовь, Ирочка, воздушное создание из соседнего дома, музыкантша. Из-за любви к ней он и сел. Ухаживания Сани футболиста носили довольно оригинальный характер. Выжрав бутылку водки, он подходил к дому, где жила Ирочка и звал ее, от страсти разрывая на груди штопанную перештопанную тельняшку. Если не видеть его в этот момент, то создавалось полное впечатление, что где-то орет осел: «И..а-а! И…а-а! И…а-а!» В конце концов, Ирочка сдавалась, выходила. Сказав, что выходить за него замуж она не собирается, возвращалась обратно. Продолжалось все это довольно продолжительное время, и всем порядком поднадоело.
Теперь можно представить еще одного персонажа этой истории, а именно бабушку Аннике петушок. Несмотря на то, что она была стара, эстонкой, дура была еще та. Жила на первом этаже, и любила разгуливать по квартире голой. Дома держала петуха, который разорялся среди ночи на весь район. Так вот эти два божьих дара – Сашка футболист и Аннике петушок очень промеж себя дружили. И выпьют вместе. И поговорят. И вообще, на лавочке часто сидели, о чем-то беседуя. При всем при том, что Аннике петушок – ни в зуб ногой по-русски, а Сашка футболист по-эстонски знал только слово «putsi », что переводится как «трахаться».
В один из дождливых дней, возвращаясь из школы, я застал картину, способную растрогать самое черствое сердце. На лавочке, скрючившись, трясясь богатырскими плечами, сидел и рыдал Сашка футболист, а рядом примостилась бабушка Аннике петушок, которая гладила его и кудахтала над ним утешительно. Было ясно: Ирочка Сашку в очередной раз отфутболила. Может быть, даже окончательно. Но что меня поразило еще больше, так это присутствие в этой компании горбуна.
Картина: льет дождь, рыдает Сашка футболист, а по бокам сидят два сказочных персонажа – бабушка Аннике петушок и горбун. Бабушка Аннике что-то быстро-быстро заговорила, горбун, в отличии от Сашки, прекрасно владевший эстонским языком, начал переводить ее слова. О чем они говорили, я не слышал, но с Сашкой стали происходить метаморфозы. Он выпрямился. Вытер сопли рукавом тельняшки. И неожиданно обнял своих друзе, крепко прижав к себе.
На следующий день, ближе к вечеру, кажется, это был выходной, многие могли наблюдать сцену последнего объяснения Сашки футболиста и Ирочки. Во-первых, он был в костюме. При галстуке. В начищенных башмаках. Бритый! Встав перед окном Ирочки, он позвал ее, но не гамандрильим рыком, а вполне цивилизованно, насколько хватало в его горле интеллигентных звуков: «И..а! Я очень п…ошу, выгляни на минутку!» И, когда, удивленная, Ирочка выглянула, то рядом с ним появились бабушка Аннике и горбун. В руках они держали розы. Горбун их срезал все. До единой.
Я не помню, чем кончилась эта история. Да и какое мне, молодому кобелю, только вступающему в этот огромный мир, было дело до романтических историй шестидесятых годов. Впереди были годы девяностые, а за ними – двухтысячные. Две чеченские войны. Потеря близких, друзей. Потеря веры в справедливость. Конец маленькой, уютной, такой милой моей Эстонии.
И разрушение мира.