В детстве весна начиналась с зелёного лука. Чтобы получить зелёный лук, нужно было прорастить на подоконнике репчатую луковицу.
Луковицу помещали в наполненную водой стеклянную баночку из-под майонеза. Луковица пускала корни. Потом из луковицы начинали пробиваться зелёные перья. Эти перья срезали и добавляли в салат. Или посыпали мелко порезанным зелёным луком яичницу из двух или трёх яиц.
Почему первый зелёный лук выращивали сами, а не покупали в магазине «Овощи-фрукты»? Загадка. Возможное объяснение: на уроке природоведения сказали, что нужно поставить такой опыт с луковицей, родителям понравился мой естествоиспытательский почин и эксперимент принял массовый характер. Не помню. Уже не помню. Но запах лука и сейчас тянет за собой череду нехитрых картинок: деревянный, многократно крашенный, нагретый солнцем подоконник, мутноватая застоявшаяся вода в плохо отмытой баночке, зелёное пёрышко - метка худосочного, словно третьеклассник, марта.
Весна в марте неприглядна своей новизной. Новое, вопреки массовым предрассудкам, малопривлекательно - мокрое, слепое, жалкое, пищит что-то невразумительное. В марте проживаешь возможности, потом приходит апрель и ставит рамки реальности.
Месяц переходный, от стужи к первой капели, месяц лживый, скупой на тепло, месяц-охальник, надевай трое порток. Чем он так замечателен, какими сценами обогатил память?
Март – самое начало. Мне лет семь. Выходим с мамой во двор – снег уже рыхловатый под корочкой наста, лужи. Хлипкая, обессиленная началом весны зябкость. Воробьи растрёпанные, как библиотечные книжки про любовь и богатых подлецов. Синь предвечерняя в воздухе, в окнах. И на выходе из двора на истоптанном снегу лежит пьяный мужик.
Лежит прямо лицом в луже. Лицо разбито в кровь – может, били его, может сам ободрал, падая и поднимаясь с занозистого снега. Юшка – слова такого ещё не знаю, а узнав лет в десять, порадуюсь совпадению звучания и сути – расплывается по воде, пятнит грязную белизну дороги. Мужик пускает в луже пузыри – красноватые, неопрятные. Подходить к нему страшно. Никто и не подходит – несколько женщин с детьми стоят в стороне и глазеют.
Из всех доступных халявных зрелищ людям милее пожары и пьяные.
Особенно, ежели горит чужой дом и упился в лоскуты не твой муж, папаша или сын. В пожарах и пьяных таится чарующая непредсказуемость, искры гибельного и яркого буйства и предрешённость финала – останутся только угли и неподвижное, грузное тело.
Мужик вот-вот захлебнётся на глазах у соседок и соседской мелюзги – кто-то уже опознал в упившемся жильца из первого подъезда. И тут мама подходит к луже и начинает тянуть мужика за рукав. Мне страшно: а вдруг мужик только притворяется таким вот беспомощным-безобидным? А сам, словно северный крокодил, лежит-поджидает жертву, чтобы схватить… Что он сделает, когда схватит, я представить не могу, но прошу: «Мама, не надо… не надо…»
Но маме жальче соседского пьяного мужика, чем родного сына. Она перехватывается и тянет, тянет. Мужик булькает и сдвигается. Мама переворачивает его лицом вверх – толстые бритые щёки, слюнявый мокрый рот, бровки реденькие. Была ли у него шапка? Кажется, была – драная-передраная кроличья ушанка валялась рядом.
Вроде бы, тут и прибежали родные недоутонувшего. Вроде бы, он потом, встретив маму, то ли благодарил, то ли отводил глаза. И вроде бы вскоре помер – сердце у него было больное. Или уехал. Пропал с глаз долой, оставив мне страх перед теми пьяными, что с ног долой, но даже в безответности своей прячут какую-то угрозу. И март с тех пор всегда будет пьяненьким, еле волочащим ноги, с мордою разбитою и залитой недоумением.