Это записи из дневника, который я вел в своем летнем путешествии года три или даже четыре назад. Когда из Кызыла на попутках в первый раз добрался до Байкала. Здесь описываются события, которые вам могут не понравиться, но уверяю — они правдивы. Тогда, в середине лета, в первый раз я собрал рюкзак, взял спальник и уехал на автобусе до поста ДПС «Ойский», миновав длинные тувинские степи и горные серпантины, и уже от поста продолжил путь на своих двоих вдоль трассы, голосуя большим пальцем. Меня подхватила машина, и первой моей остановкой был Абакан.
В первый раз всегда сложно
Горы в дымке. Ближе только высокие сосны. И далеко вглубь просматривался светлый лес. А серая трасса его прорезала, будто молния — куртку. Я глядел назад, в сторону дома, а затем — вперед, где трасса убегала за мыс хвойного леса и продолжала улепетывать прямо до края России, туда, где моря, а потом закруглялась и возвращалась назад… Вот что я имею в виду, когда говорю о свободе автостопа: мир огромный и манящий.
Моя первая машина остановилась у деревни Жеблахты, ровно тогда, когда сам я промок до последней нитки. В то утро шел дождь, и колени ныли с непривычки и от холода. Это была маленькая гнилая деревушка из трех улиц и десяти домов. Под взглядами таких же угрюмых, как и я, мужчин и женщин на местной остановке прямо воз-ле меня остановилось красное авто.
И это было мне в новинку. Я ведь даже не голосовал, просто стоял и жевал яблоко под навесом остановки, пытаясь обсохнуть. В общем, открылось окно, подошел, говорю: чего такое? В машине сидели два мужика — здоровых и уважаемых, наверное. «Садись, подкинем. Рюкзак... Ты ведь стопщик?» Вот просто так и сказали, а я взял и просто так сел на заднее сидение, рюкзак — на колени, и расслабился.
Один из них говорит: у моего брата принцип — берет только тех, кто не голосует. Если бы ты палец выставил, не-а, не взяли бы.
Знакомство с Абаканом
Потом они говорили, и говорили много. О своем доме, где я могу переночевать, и о бане, в которой могу помыться, как гость. Они серьезно настаивали, чтобы переночевал я именно у них, хотели расспросить о моих путешествиях и о жизни, что до путешествий довела. Но мужчины, конечно, кое о чем умолчали, потому что знали: это будет звучать слишком дико. Мы подъехали к старой неприметной избушке на неприметной улочке в МПСе, и я узнал, что именно меня ожидает за этими косыми стенами.
Во-первых, дом был совершенно не их, они тут сами гостить собирались у своей тетки. А во-вторых, тетка четыре дня, как скончалась. Прямо здесь, в этой избушке. То ли от старости, то ли от того, что старость эту вызвало.
К собственному удивлению, эту новость я принял равнодушно. Жутко болело колено, и так за него я боялся, что на ночлег легко согласился.
Тетка их сдавала этот дом двум разным постояльцам, одна из которых — одинокая пенсионерка, она жила во второй половине дома с отдельным входом. А плита и то, что они здесь все называли кухней, находились почти на улице, под крышей крыльца. Другие квартиросъемщики — пожилая пара алкоголиков — жили вообще в угольнике, рядом с баней.
Сама же тетка, которая была здесь хозяйкой, занимала главную часть избушки с печкой и всем остальным. Теперь, когда ее не стало, жильцы ищут новое пристанище, пока их оплаченный месяц в этом доме не закончится.
Ночь на кровати покойной
На заднем дворе был ужасный бардак: повсюду валялся мусор, гнилая прошлогодняя трава возвышалась кипами тут и там, ржавело на земле какое-то железо. Туалет, куда я должен был ходить, находился на улице. Весь переполненный за долгое время, кривой и скрипучий. Я в него даже боялся заходить, не то что пользоваться. С печалью приметил, что в огороде посажена капуста, картошка, редис, морковка и много чего еще. Похоже, когда тетка по весне занималась им, о своей скорой смерти даже не думала.
Александр кормит меня ужином: овсянка на воде и кусок помидора. Он говорит, что, если я полюблю эту кашу — смело могу называть себя джентльменом, ведь это традиционная английская пища. Произносит все это, мешая жижу. За ужином мы говорили о книгах, и я не уставал поражаться его пристрастию к цитатам и выпендрежу.
Посреди нашего разговора он оборвал меня жестом и позвонил кому-то только для того, чтобы сказать: «Моя жизнь, как сказал бы Шопенгауэр, была бы совершенно невыносимой без книг, ибо без них я бы впал в отчаяние». Сразу после этого он спросил у меня: «Ты знаешь, кто такой Шопенгауэр?» А я ответил, что да, знаю — это отец Шопена.
Для сна мне выделили кровать в маленькой комнатке внутри избы, рядом с печкой. Именно на ней уже пять дней назад улетел из нашего мира дух тетки Александра. Кровать была пружинная, железная, но очень уж старая.
Везде и всюду по комнате сантиметровый слой пыли. Голая пыльная лампочка на кривом проводе под потолком. Над изголовьем кровати маленькая коричневая полочка для книг, а на ней только Библия. Под потолком маленькое почерневшее от грязи окошко, а побеленный когда-то потолок, теперь покрытый паутиной, в которой нево-оруженным глазом видно паука — белого, со щетинками. Дышать в такой обстановке тяжело, но я не жаловался — было интересно.
И когда я уже засыпал, Александр меня разбудил, чтобы дать инструкции. Сказал, что, когда он читает, я не должен ему мешать:
— Выйду за кофе, сам заговорю с тобой — спрашивай. А видишь меня с книжкой — молчи.
В избе жутко воняет старостью и пылью, и чем ближе к ночи, тем сильнее. Мерное тиканье часов — тихое и редкое, скрип стен от ветра. Эти звуки старого дома постепенно меня наполняли. И когда я провалился в сон окончательно, уже поздней ночью, сквозь дрему различая шелест страниц в другой комнате, вдруг я почувствовал тревогу. И — ах! — кто-то стоит рядом!.. Но комнатка ведь пуста...
Прозрение
То было четкое ощущение присутствия чего-то физического, определенно точно не ментального. Я слышал скрип половиц от его ног, ощущал тепло бродящего по комнате «ничего». Оно село на старый стул подле кровати. Смотрело на меня, лежащего в спальнике, и в этот момент я отвернулся к стенке, сильно зажмурившись, трясясь от страха и ненависти к самому себе. Откуда была ненависть? Не знаю.
Сидело оно и дышало долго, и, кажется, я слышал даже шепот. Оно говорило про грязь в доме, про то, что невозможно так жить — в грязи, в запустелом доме с холодным очагом, и грязь — это совсем неприемлемо. Мне было стыдно, я злился на себя, будто кавардак в до-ме — моя вина. И меня трясло. А когда услышал ясно и совершенно отчетливо скрип стула, понял, что это что-то пододвигается ко мне, чтобы прикоснуться, и, кажется, пустил от страха слезу.
Движение руки «этого» было медленным, и холод от прикосновения заставил меня открыть глаза — то была мощь чего-то внеземного. Холод потустороннего заморозил позвонки на пояснице и медленно расплылся по всему телу — прошелся по каждой косточке и сосуду в моем организме, дошел до макушки и пальцев ног, вернулся в поясницу, и когда вся эта энергия сжалась в крохотной точке, взрыв ее обдал жаром всего меня — я ахнул.
После этого все в мире исчезло. Я почувствовал легкость и какое-то счастье. Мы не исчезаем навсегда. Следы нашей завершившейся жизни — повсюду. В таких вот обветшалых домах, или — в написанных нами книгах, а может, в открытых галактиках. Там, где навеки поселяются наши маетные души… Я вдруг все понял, познал каждую дилемму, решил ее и... отключился. А когда проснулся утром — снова стал глупцом.
На рассвете Александр все так же сидел за занавеской в зале, шелестел страницами и говорил довольно громко по телефону:
— Танечка, ты не занята? Помнишь мы спорили с тобой? Я тут фразу записал одну, послушай: «Спорить с человеком, оперирующим чужими мнениями, бессмысленно». Как тебе? Девяносто девять процентов людей на Земле не имеют в голове ни одной собственной мысли, и это — факт!
Владислав КОНСТАНТИНОВ
Фото из открытых источников
