Следующая глава мемуаров военнопленного Г.Бамберга о жизни в лагере под Ульяновском после возвращения из лазарета.
Я доложил одному переводчику о своем прибытии. Он указал мне нары на втором ярусе. Что же здесь творилось? Я как раз попал на раздачу супа. Бородачи стояли в очереди. Все выглядели очень неопрятно, волосы головы и бороды перетекали друг в друга. В глазах светилось что-то дикое, вспыхивающее и мертвое. Это был пугающий взгляд. Ясно было одно. Ряды поредели: Если в конце октября, когда мы въехали, все нары были заняты. Теперь же большинство их пустовало. "Страх пустоты" нельзя продемонстрировать более наглядно. О! Какое очищение! Что случилось с проклятыми немцами, агрессорами, оккупантами? Это была зияющая пустота смерти. Смерть прогрызла везде огромные дыры. К своему ужасу я установил, что не могу своими силами вскарабкаться на верхние нары. Мне было страшно от своей слабости. "Чертов санитар, - подумал я: он меня очень рано выписал".
Кто-то спросил меня о причине моей бритоголовости. Я ответил, что был в лазарете. У меня больше не было страха. Несмотря на свою слабость, я твердил себе, что я - здоров. Отныне я снова должен был носить буденовку, знак принадлежности к лагерю. Вначале я нашел ее довольно милой, но затем я ее возненавидел, потому что она была тем самым обрамлением, которое завершало образ "мусульманина" с пустыми глазами. Она была верхом унижения и аморальности. В моей жизни не было другого объекта, который бы я ненавидел больше, чем эту остроконечную шапку. Этот предмет одежды был не к лицу немцам.
Так я "отпраздновал" третьего февраля свой 23-ий день рождения. Я прожил этот день осознанно. Он не шел ни в какое сравнение с ушедшим Рождеством. Мой день рождения имел другое измерение в отличие от рождественских дней, поскольку они были наполнены тьмой. Конечно, я не мог его отпраздновать. У меня не было ни водки, ни " Machorka " (табака для самокрутки). Странно, что я не начал искать Вилли. У него ведь тоже сегодня день рождения. Наверное, мне было бы неудобно встретиться с ним. Почему же? Я мог себе объяснить это лишь тем, что в этой экстремальной ситуации отчаянного выживания я не стремился показаться кому-либо на глаза, ну кому-нибудь может быть, но не близкому товарищу. Нет,- думал я, нет, еще не время, когда-нибудь я встречусь с ним и с Гердом, они были единственными, кого я еще тут знал.
Мы трое несколько символически представляли здесь свое в прошлом бравое отделение. А где же остальные? В Ульяновск попали не все. За этими мыслями прошел день. Свет наступал. Вчера был день Пречистой Марии, а сегодня - Святого Блазиуса. Сумеем ли мы из этого "жилища смерти" добраться до солнечного света? Есть у нас такой шанс? Нас окружала безнадежность. Всем нам было плохо. Русские врачи придумали для этой болезни Второй Мировой войны обозначение "дистрофия". Это была, собственно говоря, никакая не болезнь, поскольку нормальное питание снова поставило бы дистрофика на ноги. Но этому не суждено было сбыться. Я стал дистрофиком второй степени. Недели в лазарете ничего не изменили. Ребра ясно проступали наружу, зад стал тощим, в него можно было засунуть кулак. Достаточно было взглянуть на других, чтобы понять, как выглядишь сам. К счастью, я снова получил место на нижних нарах. Наши ряды в феврале значительно поредели. Места становилось все больше. Даже не места, а пространства. Живые выигрывали за счет мертвых.
Рядом со мной лежал кто-то из Дюссельдорфа, он не выжил. Он приделал лямку к верхним нарам над собой, за которую он подтягивался, чтобы сесть поесть. Суп я ему всегда приносил. Он ел до последнего. Это было необычно. Однажды утром он лежал мертвым рядом со мной. Его раздели и вынесли на улицу. Смерть от голода - это смерть от бессилия и измождения. Умирающий до последнего момента остается в полном сознании. Даже для того, кто смотрит на это, этот процесс особенно страшен. Я часто наблюдал за этим, но не мог выдавить из себя ни слова утешения. Я даже перестал молиться. Холод через поры проникал в душу. Таким образом, становишься бессердечным и равнодушным. Поскольку кажется, что все потеряно, сострадания ничто не вызывает. Это был ад.
Между тем мне стало любопытно, куда же они девали мертвых. Во дворе русские вырыли глубокую яму, которая была четко окантована по углам и казалась более прямоугольной, чем квадратной. Над ней была солидная стеклянная крыша, которая в одном месте открывалась. В это окно голого мертвеца кидали внутрь. От него внутрь ямы можно было пройти по деревянным ступеням. Никто не имел ничего против того, чтобы мы смотрели через стеклянную крышу. Таким образом, я тоже подошел и заглянул внутрь. От этого взгляда сквозь стекло мне стало страшно. То, чем была наполнена яма, было противоположностью "страшной пустоты" в лагере. Никогда еще я не представлял себе так ясно полного уничтожения молодых мужчин. Какая завершенная месть, совершенная над немцами без особых выдумок, простейшим способом, с помощью холода и голода! Никто из нас не выказал никаких эмоций при виде множества мертвецов, сваленных в кучу волей случая, как попало, друг на друга. Что же мы могли ощутить? Сострадание не помогало, и ужас был нашим повседневным хлебом.
Потом в один день я наблюдал отправку тел на захоронение. Однажды я увидел перед дверью крупные массивные сани. Холод был очень силен, но я стоял у фабричной стены и терпел его. Сам процесс шел довольно быстро. Черный конь в упряжке стоял без движения, покрытый шерстяным одеялом. Полноватый русский кучер из числа гражданских в длинной шубе, меховой шапке и унтах вышел из кухни с ведром, полным каши, сел на сани и начал уплетать ее деревянной ложкой. Между тем другие гражданские, закутавшись от холода, принялись за работу. Она протекала так рутинно, что мне было ясно - они выполняли ее не впервой. Двое спустились в яму, двое встали наверху и спустили вниз лямки. Ими привязывали за шею труп, затем поднимали наверх. Пятый отвязывал его и укладывал на сани. Когда пятеро мертвецов лежали в ряд, за ними следовал второй слой, которых всего было четыре. Таким образом, их было 20 человек - " Dwadzatka ". Русские, как мне представлялось, всегда оперировали числами - сто, двадцать и пять. Мертвых накрывали одеялом, и повозка была готова к отправке. Пленные называли кучера "Иваном", расхожее имя, которое мы применяли, будучи солдатами, ко всем русским. Поэтому кучер тоже стал Иваном. Он двигался тяжело, как в замедленной съемке. Казалось, что он, как и другие работающие, видели в своей работе некоторое скрываемое удовольствие.
Я стоял в некотором отдалении и с чувством неприязни смотрел больше на коня, чем на кучера. Он выглядел простолюдином. Его гладко выбритое лицо с косо посаженными глазами и широкими скулами имело добродушное выражение. Его шуба, достающая до земли, казалось, придавала большую ширину его коренастой фигуре. Это был персонаж из какого-то романа Достоевского. Его внимание было целиком сосредоточено на повозке и ведре каши. Остальное окружение, в том числе человеческий груз, его не интересовало. Смоляной конь среднего роста неподвижно стоял накрытый шерстяным одеялом, однако какое-то напряжение исходило от животного. Инстинктивно тот дергал головой в стороны. Я отступил на несколько шагов назад, поскольку не хотел встретиться с его глазами. Я очень любил лошадей, но мрачный взгляд этого зверя был мне неприятен. Может, я был суеверен? В любом случае, я уклонился от взгляда с ним. Я почти подумал о том, что тоже мог оказаться увезенным в этой двадцатке. Иван между тем доел кашу. Из дверей лазарета вышли 20 немецких военнопленных, соблюдая почти что прусскую дисциплину. Это была похоронная команда. Они были одеты в тулупы, меховые " Schappka " и унты. C кирками и лопатами они построились за санями. Иван понукал коня. Ему стоило сказать "Ну!" и "Хоп!", чтобы сани тронулись. И вся процессия двинулась к воротам. "Они сейчас поедут к Волге", - сказал товарищ рядом со мной.
У входа в лагерь засуетились двое русских, закрывая ворота. Они не разговаривали, разве только гражданские что-то перекрикивались друг с другом. Часовые на трех вышках уделили этому процессу ровно столько внимания, сколько требовали предписания. Я снова вошел в здание и продолжил свою бесцельную прогулку, как и остальные. Да, движение, насколько позволяли нам силы, конечно, приносило пользу. То, что я увидел во дворе, было повседневностью многих месяцев в лагере Ульяновска: "Снова волокут!" - это выражение было у нас в ходу. Мертвых выволакивали во двор, раздевали, и складировали. Потом они оказывались в братских могилах. Этих молодых людей возможно ждало великое будущее, они хотели освоить престижные профессии фермера, столяра, булочника, торговца, архитектора, учителя, музыканта, актера, писателя и т. д. Они хотели завести семью и детей, они с надеждой смотрели в будущее, а теперь их ждала конечный пункт, конец. Где же они теперь, на небесах? Есть ли вообще жизнь после смерти?
Наступило время опустошительного нашествия вшей. Мы щелкали их безустанно, но эти твари размножались миллионами. Даже представить себе было невозможно, что маленькие и мельчайшие насекомые кишмя кишели в моей гимнастерке и свитере. Мое тело за короткое время было сильно раскусано. Все чесалось невозможно, и а почесывание руками лишь вредило пораненной коже. О сне не было и речи. Чтобы хоть как-то уснуть, я сбрасывал ночью свитер на землю под нары. Это немного помогало, но спустя какое-то время, эти крошечные твари нашли дорогу ко мне наверх. Вскоре между пальцев появились царапины, которые жутко чесались. Я расчесал их. Кожа поранилась. Мясо с кровью выступало наружу. С этим я пытался жить, как мог. Целыми днями все сидели на нарах и щелкали вшей. Мне вспомнился отрывок из Фауста Гёте: "Властелин мух, клопов и мышей". Да, дьявол был с ними в союзе.
Бельевые вши питаются кровью людей. У них есть острые клещевидные хоботки. Давя особенно крупных вшей ногтями больших пальцев, мы пачкались своей кровью. В лагере мы столкнулись с такой массой паразитов, что эта беда запомнилась мне как самая страшная угроза. Суровыми зимними месяцами мы были отданы им на съедение. Дезинфекции, как это было в армии Вермахта, не проводилось. Наверное, это выглядело смешно, как " Plennije " сидели на нарах с голым торсом, и подобно близоруким, разглядывая перед носом каждый квадратный сантиметр одежды, без устали щелкали вшей ногтями. Это кровавое занятие похоже всем доставляло удовольствие, только вот вид раскусанного вшами тела его не приносил. Многие наверняка задумывались: В кого мы превратились? Меня и нескольких других послали в наряд. С мешками мы прошли через территорию лагеря. Где-то с краю его находился склад с продуктами. Это был добротный сарай. Один солдат конвоировал нас. В сарае нас встретил пожилой человек, он привел нас в помещение с высокими деревянными бочками. В них кусками разной величины лежал говяжий жир. Мы наполнили им мешки и завязали их.
С нами заговорил один товарищ из числа военнопленных, которые получили неплохую работу в городе. Он был столяром по профессии и работал в доме одного русского офицера. С ним живет большая многодетная семья. Он сейчас как раз мастерит колыбель для самого маленького. Во время обеда он сидит с семьей за одним столом. Мы посмотрели на него как на человека с другой планеты. У него были опрятные волосы. Его одежду нельзя было сравнить с нашей. Еще он рассказал, что женщины в городе были наслышаны про массовую гибель военнопленных. Весть об этом привела их в ярость. "Бог проклял город Ульяновск", - говорили многие. Было приятно оттого, что русские женщины проявляли к нам сострадание. Некоторые военнопленные собирали в котелок воду-конденсат. Эта теплая вода как-то вытекала из трубы, которая соединялась с турбиной. Они пили эту воду, чтобы утолить голод. Все они умерли. Русские вроде бы вскрыли внутренности кого-то из них. Кишечник покойника был разъеден до дыр.
В конце февраля я снова очутился в приемной врачей. У меня был обморожен большой палец на ноге, который уже несколько недель доставлял мне беспокойство, которое вылилось в обморожение. Оно причиняло колющие боли и стало заметно глазу по лиловому оттенку кожи, а затем превратилось в гнойное воспаление. Ноготь на пальце медленно вздулся. Санитар помазал его мазью и наложил повязку. Через некоторое время я должен был показать палец снова. Среди всего того, что повидал санитар, обморожение было сущим пустяком. Я решил, что в будущем обойдусь без его помощи. Потом я сумел удалить ноготь и наложить повязку. Вообще-то мы должны были сидеть спокойно, чтобы не тратить слишком много калорий, но холод никого не оставлял в покое.
Все прыгали и танцевали, и это не было смешно, а скорее напоминало сумасшедший дом. Инстинкт самосохранения приводил к этим гротескным танцевальным сценам, в которых сам становишься то зрителем, то участником. Боль от обморожения тоже заставила меня принять в этом участие, в первую очередь для того, чтобы избежать следующих обморожений. Что это были за танцы? Представление о том, что этот ритм был картиной богопочитания, разрушалось ужасом самого явления. Это было не похоже на описанное Кафкой, иначе бы в нем содержалась комичность, но гротескно это выглядело в любом случае. Мы танцевали как дервиши, в экстазе нарезая круги. Это был ад. Смерть танцевала вместе с нами, так как это был танец умирающих. Глаза людей выглядели чрезмерно большими. Одиночество каждого было ужасающим. Это был не групповой танец, поскольку группы давно перестали существовать. Общим для всех было участие. Кто-то в этом преуспел, выделывая гамбады и пируэты; не было лишь "двойного па", поскольку какое-то взаимодействие исключалось. Многие танцевали в последний раз, ибо на следующий день они лежали мертвыми на нарах.
До сих пор я не могу сказать, что было большей напастью - голод или холод. Голод лишал нас чувства собственного достоинства, холод делал бездомными. И выхода не было. Не было жалости. Многих знакомых лиц мы больше не видели: "поволжского немца" и переводчика, прозванного "смертью", врачей, к сожалению, тоже. Что могли сделать врачи? Медикаментов не было, не было даже мази против царапин, порошка против вшей, ничего. Диагноз невозможно было поставить. Смерть от истощения могли установить сами санитары. Собственно говоря, это делали мы и сообщали санитарам, где лежали трупы. Те выволакивали их, поскольку мы для этого были слишком слабы. Под стеклянной крышей во дворе лежали кучей мертвые военнопленные. До сих пор меня преследуют их взгляд застывших глаз и их тела практически без мяса. Глаза, о глаза людей. - Почему никто не приложил усилий хотя бы закрыть им глаза? Январь и февраль 1945 года стояли под знаком массовой смертности. Это был ад.
Но также и в конце марта смертность немного поднялась. Это были страшные интервалы. Ее волнообразные колебания выжившие чувствовали скорее инстинктивно, чем осознанно. Нары опустошались, возня людей ушла в прошлое. И иногда мы спрашивали себя, где же остальные? Смерть шныряла повсюду, это был постоянный процесс, который менялся лишь интервалами, но никогда не останавливался. Нет, это еще не было прошлым, это все еще было жутким настоящим. Мы жили в коллективе одной из самых негативных форм человеческого существования, которую можно было себе представить. Подобная ситуация порождала обособление. Прощающиеся с жизнью, эти "мусульмане" с пустыми глазами, проходили рядом друг с другом, не замечая взглядом никого.
Чувство самосохранения человека не всегда предполагает рассудок и понимание. Это первобытный инстинкт, присущий любому живому существу. Воля это духовный акт, с помощью которого добиваются и утверждаются какие-то ценности. Разум в понимании философа Вильгельма Вундта есть "душа мыслящая". Та панорама, все больше открывающаяся выжившим, определялась не сколько рефлексами, сколько оптически. Заглянув в пустое пространство, которое когда-то было заполнено молодыми людьми, вызывало рефлекс, который побуждал нас разговаривать друг с другом, но пока осторожно, недоверчиво, наощупь, но тем не менее это был значительный рывок. Общаться можно и в молчании, но обществом мы никогда не были, по крайней мере не в те часы, пока мы вели борьбу за существование, в которой каждый был сам за себя.
В марте 1945 года был преодолен самый жуткий шок холодов, но отнюдь не смертность. В этом состоял особенный трагизм, что товарищи, которые сумели дожить до весны, тем не менее, не сумели выжить. Мы вынуждены были наблюдать, как смерть в марте и апреле 1945 года пожинала богатый урожай. Дом мертвецов на окраине города Ульяновска был достоин своего имени. Когда сани уже не могли больше ездить, появилась 4-колесная повозка, которая доставляла мертвых к Волге. Часто я встречал товарищей, которые, склонившись над стеклянной крышей, пытались разглядеть под ней кого-то знакомого. Толстый кучер и черный конь не изменились, те пятеро лениво работающих гражданских русских служащих - тоже, без изменения осталась и похоронная команда, эти хорошо обеспеченные товарищи, которые, соблюдая прусскую дисциплину, стояли в шеренге по пять человек. Изменилась только повозка, потому что везде проступала черная земля.
Перевод Дмитрия Кузина
Фото из сети интернет
Если вам понравилась глава, отметьте ее пожалуйста лайком. Хотите узнать, чем закончилась история Герберта Бамберга, подпишитесь на мой канал. Первая глава начинается тут. И добро пожаловать в комментарии.