– Николай Максимович, какая трактовка роли Меркуцио вам ближе: более танцевальная у Григоровича или более игровая у Лавровского? Как вы относитесь к другим постановкам «Ромео и Джульетты»?
– Для меня есть только одна постановка – это постановка Лавровского. Это шедевр бесспорный, и именно то, как это было сделано в Большом театре. Потому что в Мариинском театре они, конечно, это сделали, но когда переносили в Большой театр, они улучшили спектакль. Во-первых, декорации больше в Большой театр влезают, потом они учли какие-то другие моменты. И когда это восстанавливали в 1995 году, то, конечно, этот спектакль потрясал. Режиссерски этот спектакль придуман потрясающе.
Он не устарел ни на одну секунду, просто он обязан хорошо быть отрепетированным. Потому что там правда очень много игровых сцен, характерных, много боев, и главное что, там не надо задирать ноги.
Я в Мариинском театре смотрел это на юбилее Колпаковой. Я сидел рядом с Ириной Александровной, поворачивался все время и говорил: «Ирина Александровна, как я завидую вашей выдержке». Она, конечно, уникальный человек. Она с такой улыбкой Моны Лизы сидела и иногда мне говорила: «Это все не похоже на то, что было». Ну потому что от репетиторов безумно много чего зависит, от вкуса руководителя, от того, как и кого назначили на роли.
Конечно, все стальные версии «Ромео и Джульетты» – это вариации этого великого спектакля Лавровского, и даже фильм Дзеффирелли. Есть интервью, где он объясняет, что свою версию делал под впечатлением балета, который когда-то увидел на гастролях Большого театра.
Я начинал с хореографии Григоровича, и, конечно, она мне была проще и легче, потому что я был ребенок, мне было восемнадцать лет, я ничего не умел, я ничего не понимал. И когда меня Юрий Николаевич в это «бросил» – это была безумная авантюра, в те годы никому, никогда не давали в таком возрасте таких серьезных партий. Для мальчиков была партия Парис. Вот Филин и Уваров прошли через Париса, и через пять лет Филин так и не станцевал Ромео у Григоровича, он готовил, но не станцевал, а Уваров станцевал. Но они все стартовали с Париса. Меня сразу, на первом году работы бросили на такой серьезный персонаж и сразу для Лондона, для гастролей.
Конечно, Николай Романович Симачев со мной работал очень много, он каждый день мне уделял гигантское количество времени, чтобы меня как-то натаскать, потому что начали мы в октябре, а в январе я уже танцевал.
И когда меняли Григоровича на Лавровского, я очень сопротивлялся, мне все не нравилось, потому что я не умел играть, я не умел себя распределять по сцене так, как там надо. Сцену смерти у Лавровского сыграть в десять раз сложнее, чем у кого-либо. Это сопоставимо со сценой сумасшествия Жизели, по мастерству. И если бы не Галина Сергеевна Уланова, которая в те годы отказала вообще всем в репетициях, а со мной она это сделала втихаря, тайно, то, конечно, я бы ничего не смог. Вот у нее ко мне было такое отдельное от всех отношение.
Я достаточно долго это танцевал, и там состав должен быть очень станцованный. Даже вот эти служанки, которые рядом с ним, там все поставлено, когда он умирает, как он на каждую смотрит, как каждая ему что-то говорит… Я в Мариинке просто не смог смотреть, мне было так грустно, что это все ушло. Эти мизансцены должны отдельно репетироваться, это очень тяжело, это огромное количество людей, которые взаимодействуют, это не делается пятнадцать минут.
А бои, шпаги… Это же холодное оружие – и оно у нас настоящее было. Я не знаю, сейчас этот спектакль где-то лежит или нет: декорации, костюмы, бутафория, но тогда почти все было старинное. Там костюмы даже шили не всем персонажам, потому что все было сохранено, вот такое было бережное отношение ко всему. Костюм, который был на мне в первом акте, золотой – это все золотая парча, золотое шитье, мне поменяли только бархат, а все остальное было старинное. Для меня это все переделали, естественно, белье все было поменяно, оно прошло определенную химчистку и восстановление.
Черный костюм, он был мой, но когда я надевал черное, а я же был просто как «щепа от Гроба Господня» и я помню, что стою в этом черном и говорю девочкам, что надо что-то сделать со мной, а еще у меня черные волосы и черная шапочка. И мне стеклярусом вышили костюм и вышили стеклярусом шапку, чтобы не сливалось и чтобы хоть какой-то объем у меня был. Я же тогда везде был в двух трико, я в те годы без двух трико не выходил на сцену. Правда, было очень жарко, но я надевал сначала лайкровые, а потом шерстяные, чтобы это лайкра из под шерсти блестела и создавала объем. Где-то к 1997 году я увеличился и уже надевал только одно трико.
