С Цвейгом, как ни странно, у меня связаны детские воспоминания. Небольшая коричневого цвета книжка местного издательства (ужасная обложка, пожелтевшие страницы), замеченная в книжном шкафу тетки. «Звездные часы человечества». Несколько новелл впридачу. «Амок» обязательно. Стоял Цвейг рядом с оранжевыми томиками Ги де Мопассана, писателя, к которому притрагиваться было не рекомендовано – мал еще.
Сейчас я думаю, что в этом соседстве с Мопассаном и пышном романтическом заглавии, вынесенном на обложку, присутствовала некая символика, объяснение того, какое место Цвейг занимал в системе ценностей советской интеллигенции, того, чем он был ей дорог. Пикантность и романтика, эротизм и тайновидчество человеческой природы, запечатленное в новеллах, живость истории и незабронзовелость гениев, возвышенность человеческой судьбы – вот что привлекало.
Мое собственное знакомство с Цвейгом произошло чуть позже, когда уже в нашем семейном книжном шкафу я наткнулся на небольшую тоненькую брошюрку, затерявшуюся среди нескольких десятков книг – «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Кажется, там была еще одна вещь. Не удивлюсь, если то был опять «Амок». Конечно, куда без него? Но читать дальше я не стал. «Двадцати четырех часов» было вполне достаточно. Я понял, что такое Цвейг, я ощутил «жгучую тайну» присутствующую в его произведениях, страсть, бурю, хаос человеческих ощущений, зыбкость обыденной жизни.
Сейчас, спустя годы, читая новеллы Цвейга, понимаешь, насколько они потеряли в своей свежести, дерзости, обаянии, даже эротизме. Некоторые новеллы балансируют на грани пошлости, слезливости, жалкого мелодраматизма. Так выглядит, к примеру «Письмо незнакомки», поразившее Горького погружением в мир женщины, незаметной, любящей беззаветно и навсегда. Такая женщина бесспорно выдумка, фантазия, игра мужского воображения, выдающего желаемое за действительное, эгоистичного по своей сути, но прикрывающего любовь к себе, любовью и жалостью к этой вечно не узнанной женщины.
Цвейг писал «про это». Он был одним из немногих писателей, кому в советское время дозволялось вводить читателей в мир пола. Из авторов XX века, пожалуй, едва ли не единственным. Золя, Мопассан, Цвейг, у кого еще кроме них можно было поучиться воспитанию чувств советскому подростку?
Но все же и здесь ему были поставлены препоны. Как иначе чем объяснить отсутствие в старом семитомном «огоньковском» собрании сочинений, темном, с фиолетовыми вставками «Смятения чувств» - новеллы о муках однополой любви.
Теперь известно, что было много писателей смелее раскрывавших тему пола. Цвейг с этой точки зрения выглядит старомодным, целомудренным, слишком о многом умалчивающим, часто недоговаривающим, поэтизирующим, приукрашивающим то, что описывается прозаическими словами – секс, постель, простая физиологическая потребность.
И все же амок – это тоже не случайно.
В новеллах Цвейга есть особого рода тяга, драйв, напряжение, волнение, которые не позволяют рассматривать его произведения как простое преддверие будущих порнографических литературных открыток. Пол – самое глубокое, метафизическое в человеке – любила рассуждать русская религиозная философия. И сознание высоты пола, загадочности, гнета его мистического таинства резко отделяет прозу Цвейга от позднейшей генитальной беллетристики.
Взять, к примеру, те же «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Сорокалетняя вдова пытается спасти юношу, пристрастившегося к рулетке, от неумолимой смерти, которая ходит по пятам за каждым неудачливым игроком. Деньги, проведенная вместе ночь – все бессильно. Дурак? Дурак. Но речь не о нем. После прочтения пропадают детали всей этой суточной маеты, все глупое и дурное, бессмысленное, что делает она ради спасения заблудшей души. Остается главное – образ человечности, запечатленный в женщине, порывистой, отдающейся первому и самому верному движению души бездумно, без остатка. Таинственного, непостижимого, обреченного существа, вечной незнакомки, не блоковской, а той единственной неудачницы, что проходит мимо тебя, идеальной спутницы, готовой на все. Ради мужчины? Нет, ради человека.
Разве о чистом, во всех смыслах, чувстве «Рассказ в сумерках»? Идеальный сюжет порнофильма. Ночные встречи с незнакомкой. Страсть, анонимное обладание. На самом деле гимн иррациональности, неопределенности, неясности любви, вечной ее жажде быть узнанной сердцем, а не разумом.
Эта женщина, «отрада юноши, мечта старика», выглядит выдуманной, слишком литературной, плодом поэтического воображения, и все же она знакома. Жизнь не дает ей проявиться. Хорошо это, или плохо? Наверное и то, и другое. Обилие такого женского было бы утомительно, куда было бы деться от такого потока страсти, любви. безрассудства. Но как огорчает его нехватка. Эти полутона, это балансировка между пристойным, присталым и подлинным, потаенным. Это волнение. Этот страх.
С исчезновением таких выдуманных цвейговских женщин из прозы и жизни, стало пустовато. Мир стал слишком простым и рациональным. Он перестал бурлить, мерцать, он утратил глубину и чистоту неопределенности. Пропал момент томления, минута робости, нарастающего чего-то, чужой индивидуальности, потаенного неизведанного, самовольного Я – то есть того, к чему по большому счету и устремлена вся лирика. Схождение двух миров, таинство, превратилось в простое столкновение физических тел.
Собственно, главное в прозе Цвейга – эта философия поворотного в жизни человека и человечества момента, мгновения, апогея существования. Об этом мгновении его новеллы, о нем его исторические миниатюры, автобиографические портреты.
В то же время, интерес читателя к «Звездным часам человечества» - еще одно свидетельство писательской тривиальности Цвейга, второсортности если хотите. Не зря эту книгу любили и австрийские гимназисты, и советские школьники, будущие интеллигенты. Стремление Цвейга писать увлекательно, без многословия и развернутых заковыристых размышлений, определяет его дрейф в сторону бульварной литературы. Светская хроника во всем своем своеобразии, от обзора деликатных положений до живописания занимательных происшествий, случившихся со знаменитостями. Великое влечет человека также как и интимное. Цвейг очарован, заворожен этими мгновениями, взлетами, крушениями, как и всякий обыватель. Поэтическое стремление, любопытство «психолога по страсти», приятеля Фрейда соседствует с простым и понятным желанием подробностей частной жизни, жаждой покопаться в чужом белье. Есть и еще автобиографическое объяснение: «Любопытство к опасным людям сопровождало меня всю жизнь». Кто еще может быть более опасен, чем гении?
Великие люди у Цвейга в чем-то подобны женщинам из его новелл. Та же загадочность, та же беззаветность. Даже будучи известными – они странствующие скитальцы, ведущие анонимное существование.
Автобиографические портреты Цвейга для человека советской поры - это тропинка к западной философии, эссеистике. Теперь таких мудрецов предостаточно и Цвейг поблек, потерялся среди многих.
Даже жизнеописание Казановы, «самое клубничное», самое притягательное, оказалось не востребовано в охочие до всего «такого» девяностые. Стал не нужен и Месмер. Цвейг оказался слишком рациональным, слишком рассудочным, недостаточно грязным для того, чтобы сохранить былую популярность. Да что бы он мог предложить новому читателю России? Толстого? Стендаля? Бальзака? Фуше?
Этот ряд героев вчерашних дней выглядел глубокой архаикой, приветом из тех самых интеллигентских квартир периода застоя, где я впервые встретился с Цвейгом. «Терровский» десятитомник, вышедший как раз на сломе двух эпох, набранный в 91-ом, отпечатанный в 92-ом, черные, траурного цвета томики, укрытые белым саваном суперобложки – последние дорогие покойники советской эпохи.
Но Цвейг, похоже, предвидел и это. Ему, пережившему эпоху изгнания из читательской памяти и с книжных полок, нетрудно было предполагать, что крушение культуры станет обыденным явлением.
Поэтому знакомый лейтмотив его воспоминаний «Вчерашний мир» не удивляет: как хорошо мы жили до того, как все началось. Как узнаваемо, нужно лишь переставить времена: «Эпоха перед Первой мировой – золотой век надежности». «Все радикальное, все насильственное казалось уже невозможным в эру благоразумия». Но нет, «мир надежности был воздушным замком».
Разве не с таким ощущением живем мы последние десятилетия? Новеллы Цвейга, его блестящие автобиографические портреты при всем их изяществе исполнения, смотрятся постаревшими, глубоко наивными. Но «Вчерашний мир», рассказывает о том, что происходит с нами сейчас. Слишком знакомо то настроение, с которым эта книга написана: «Я не принадлежу более ничему, я повсюду чужой, в лучшем случае гость… Мы пролистали каталог всех мыслимых катастроф»
Некоторые воспоминания – дитя памяти. Книга Цвейга – плод разума и сердца. Поэтому «Вчерашний мир» - не просто записи о дружбе с Верхарном и Ролланом, это рассказ писателя, пережившего одну европейскую катастрофу и не нашедшего в себе сил смириться со второй, это свидетельские показания, которые наверняка будут оглашены на Страшном суде.
Читая их, внезапно задумываешься. Может быть, нет никакой эпохи постмодернити, может быть все это теоретический обман, самоуспокоение, лакировка действительности - недавно началось, скоро закончится? Может просто Первая мировая война так и не закончилась? Все как поехало, так и едет вразлет с тех пор, и человечеству нет никакой возможности остановиться. Добрые люди еще не перевелись, но что усилия тех, кто углубившись в творчество оторвался от жизни? «Массы восставали, а мы писали стихи… не видя впереди опасности».
Цвейг тоскует по единой Европе. Не по той, что будет, а по той, что была. Для нас единство - это будущее, а Цвейг помнит о нем как о живом прошлом. «Ничто, возможно, не свидетельствует о падении человечества после Первой мировой войны более очевидно, чем ограничение личной свободы перемещения человека. Только после войны началось искушение мира национализмом, и явным проявлением этой духовной эпидемии нашего столетия явилась ненависть к иностранцам или, по меньшей мере, страх перед чужеродным».
За этим обиженным ворчанием, за этой показной позицией космополита, впадающего в преувеличения и крайности, чувствуется печаль гуманиста, уставшего от разросшегося бюрократического аппарата, тяжело переживающего победу Левиафана над обществом, тоскующего о золотых временах свободной артистической Вены, открытого разным культурам Парижа.
«Вчерашний мир», повествует о том, как разум уступил безумию, иррационально. И хотя Цвейг говорит в первую очередь о проблемах войны и мира, затрагиваемая им тема выходит далеко за рамки пацифистской идеологии. Слишком узнаваема рисуемая им картина состояния социальной розни и нарастающего безумия: «Стало невозможно разговаривать с кем-либо… Каждый разговор заканчивался: «Кто не умеет ненавидеть, не умеет по-настоящему любить». Интеллигенция ударила в бубен покорности и начала служить пропаганде.
Позиция Цвейга – гуманиста, интеллигента легко узнаваема, и она не беспроблемна. Но настоящие книги пишутся не для заучивания наизусть, не для бездумного восхищения. Они должны будить разум и совесть, заставлять смотреть на мир трезвыми глазами.
Однако Цвейг оставил после себя не только предупреждение. «Вчерашний мир» - это пророчество о будущем человечества, об эпохе свободного творчества, пример беззаветной преданности искусству, скромности подлинного художника и честности перед собой, своим временем и потомками.
Времена меняются, одни книги перестают быть актуальными, становятся навсегда, а может быть, лишь на время, достоянием истории литературы. Другие наоборот. Вполне очевидно какая книга Стефана Цвейга должна стоять в книжном шкафу сегодня. Это «Вчерашний мир». Повествование о том, как гимн старости, спокойствию, стабильности обернулся кошмаром, терзающим мир и по сию пору, о том, как юность не смогла справиться со своими демонами и, не желая повторять ошибки предыдущих поколений, нащупала дорогу прямо в Ад.
Сегодня, увы, востребован такой Цвейг, напоминающий, что созерцатель неизбежно окажется свидетелем, что дом писателя и гуманиста в современной культуре всегда стоит по соседству с домом фюрера, и надо приложить немало усилий, чтобы оно не оказалось фатальным.
Сергей Морозов