Генка оказался не только хорошим водителем и носильщиком, но и знатоком мелкооптовых баз. Мы с парнем побывали на четырех из них, пока нашли хорошее соотношение цена-качество.
- Теть Оль, если что, можете сбрасывать мне список продуктов. Я куплю, все чеки возьму и привезу вам, - предложил паренек.
- Это еще лучше, - обрадовалась я. – Буду иметь в виду.
- Если что, я и другую работу могу…
- Геночка, пока не до того. В кармане пусто. Будем с тетей Валей сами крутиться.
- Как вы со своей рукой-то?
- Нормально. Послезавтра гипс обещали снять. И вообще мы первое время решили ограничиться комплексным обедом и простенькой выпечкой.
- Выпечкой? – оживился парень
- Простейшей! На завтра у нас оладьи. Валюшка тесто заведет, а я стряпать буду.
Генка переступил с ноги на ногу, шумно выдохнул
- Теть Оль, у меня, конечно, нет санитарки, но я всего три недели назад проходил воительскую комиссию, и я здоров. Можно я принесу вам свою выпечку? Мои продукты и работа. С вам реализация и 30% ваши.
- А, неси!
Я, конечно, понимаю, что это неправильно, но я знаю, что у Генки дома чище, чем в любом общепите.
У парня раньше был младший брат. Потом он чем-то заболел. Точный диагноз не знаю, врать не стану. Мама малышки решила, что в доме, где больной ребенок должно быть все чисто и стерильно. Она дважды в день делала влажную уборку с дезинфицирующими средствами, кварцевала комнату больного… Малыша это не спасло, а болезненная потребность в чистоте и стерильности осталась.
Дневник принадлежал некоему Савелию Матвейкиному, 1902 года рождения. Он делился воспоминаниями о том, как это было и с чего все началось. Если опустить лишнее, то получится весьма интересная история.
Мужчина писал:
Родился и вырос я в изолированной деревне с названием Филюшки. Кто придумал такое название и почему она была изолированной, мне не ведомо. Может и знал, да забыл за давностью лет.
Жили мы тем, что выращивали, выкармливали, да что мать природа дарила. Был у нас в деревне мужик Никифор Ильич, который снабжал всем необходимым. Весной, как только вскрывалась река, он со старшим сыном грузился в свою большую лодку и уезжал. Возвращались они через несколько дней. Привозили всего по чуть-чуть. Ткани, изделия из железа, соль, что-то там еще. Деревенские спешили к ним на обмен. Несли кто, что мог. Никифор Ильич ничем не гнушался, брал все. Грибы, ягоду, овощи, шкуры… Единственное «но» – был придирчив к качеству. Коль найдет какой изъян – не возьмёт. За лето они с сыном несколько рейсов делали. Деревенским не так-то и много надо было.
Еще в деревне был один грамотный мужик. Его однажды привез с собой Никифор сильно избитым. Отдал на лечение и постой к одинокой женщине Агрипине. Как сейчас помню, до того времени ни мужа, ни детей у нее не было. По местным меркам, она слыла старой девой, хоть и была красива, стройна и умна. А одна жила, потому как родители рано ушли и дом ей остался. Прежде, чем деревенские распознали истинную сущность пришлого, Агрипина успела родить от него одного за другим двух деток. Тут-то их папенька расслабился и раскрылся во всей красе. Деревня узнала, что он пакостный, подлый и мстительный.
Сам я те события помню смутно. Мне было не до того. Природа требовала своего, да случилось так, что свободные и подходящие по возрасту все были близкие по крови. За этим у нас жестко следили. Семьи создавать разрешалось только троюродным.
Был в годы моего рождения в деревне такой Матвей Гребцов – за пять лет обрюхатил всех, кого смог и всех сделал братьями и сестрами. Говорили, что даже замужние не могли перед ним устоять. Подойдет, глянет в глаза, скажет:
- На сеновал приходи!
Девушки просили связывать их, а как ночь придет – выпутывались и убегали к Матвею. Битым он был неоднократно, а толку не было. Потом с лошади на ровном месте упал и в детство впал. Вроде не совсем дурак, а как 10-12 летний ребенок стал,
Ушел я от главного.
Была у Матвеевых деток одна особенность: у всех без исключения щербина на левой ноздре. Будто кто-то вырезал кусочек плоти.
Приехали зимой в нашу деревню какие-то люди. Говорили, живете тут, ничего не знаете, а у нас власть сменилась. Вас теперь переписать всех надобно. Будете теперь жить по новым правилам, колхозом. Беда только, что писарь с ними всего один приехал, а деревня большая оказалась. Тут и вызвался наш грамотей помогать. Деревенские-то неграмотные, знать не знают, что он там выводит. А мужичок шустро так строчит. Приезжий писарь с одной семьей разбирается, а наш уже третью заканчивает. Потом только узнали, что все сплошь Матвейкины, Матвеевы, да Матюшкины. Оказались в деревне и фамилии, коих отродясь не было: Косоротовы, Толстобрюховы, Кривоноговы, Злыдневы. Под своей фамилией остались только те, кто был у заезжего писаря на учет поставлен. Сам «виновник торжества» раньше был Николай Горшков, а теперь оказалось, что он Николай Умнов.
Содеянное Николашкой раскрылось, когда приезжие стали сверять жителей со своими записями. Они сначала хотели расстрелять мужика, а потом самый главный, рассмеялся. Вскоре смеялись все приезжие. Успокоившись, сказали, что теперь уже ничего не изменить. Кто как записан, тот под такой фамилией и будет жить дальше. Подправили только одному. Как выяснилось, Николашка побаивался самого старшего сына Матвея Григория. Побаивался, да в раж уже вошел и просто не мог не указать, чей он сын. Фантазия закончилась, потому пакостник так и записал Григорий Матвеев сын. Приезжий писарь пыхтел, сопел, но подправил. Появился у нас в деревне свой японец – Григорий Матвеев-сан.
Самый главный из приехавших сказал Николашке:
- Мы не станем тебя наказывать, потому что ты сам себя наказал. Тебе жить среди этих людей.
Сам по себе приезд чужих людей и перепись были стрессом для жителей деревни. Выходка Николая еще больше взбудоражила народ и стало твориться что-то непонятное.
Конечно, после отъезда чужаков первым делом поколотили Николашку. Основательно поколотили. Так, что он сам домой идти не смог, пришлось нести.
В ту ночь во многих домах буйствовал барабашка. В последующие дни, один за другим, загорелись два дома, люди начали болеть. Это теперь я понимаю, что жили мы изолированно от людей, варились в своем котле, а приехали чужаки и люди нахватались от них всякой заразы с большой земли.
Стали замечать, что все странности только в тех домах, где есть дети Матвея.
Я-то давно знал, что не такой, как мать с отцом и братья с сестрами, да скрывал. Подле меня почти всегда была покойная прабабка. Она появлялась, когда мне было плохо, когда нужна была моральная поддержка. Я хоть и был сыном Матвея, но в семье был не первым и не последним ребенком. Третий из семи. Меня шпынял отец, который воспитывал, шпыняли братья и сестры. Мать, втихую, старалась сказать доброе слово, приласкать, но боялась делать это открыто. Несколько раз были случаи, когда доведённый до отчаяния близкими, я был на грани того, чтобы пожелать им чего-нибудь плохого. В такие моменты подле меня появлялась прабабка. Она гладила меня по голове или просто касалась моей руки. И по телу растекалось такое умиротворение, что мне обида и боль уходили.
Живой прабабку я помню смутно. Она умерла, когда мне было 5 или 6 лет. Все, что я помню: вечно недовольное лицо и всеобщий страх перед ней. Когда прабабка умерла и тело предали земле, все словно тут же забыли о ее существовании. Никто никогда не упоминал ее имени. Теперь только я понимаю, что людьми управлял страх. Боялись, потому старались забыть, как страшный сон.
Автор Павлина Крылова