Это кто же так подшутил нехорошо и попутал? Маленькая бестия в образе старушки или девушки очень небольшого роста, которая мучит скотину в хлеву, стучит дверьми, топает, гремит посудой и мешает спать?
Но здесь не одна кикимора или один кикимор, а много.
И даже если – не кикимора, так ведь все равно: мры. А мры – известное дело – мры и есть.
Ки-мры!
Как гармошка надвое разломана…
И в этих двух хрипах, и даже не хрипах, а каких-то всхрюках, как будто в хлеве поросенок во сне испугался – вся правда.
Есть, однако, и речка Кимрка, которая впадает в Волгу, но это уже дела не меняет: кикимора, кикиморка.
Одним словом – Кимерия!
Кимерия зимой, словно старый зипун, на вешалке в сарае. Никому не нужен и замшелый весь.
В городе Кимры тоска зимой усиливается до такой пронзительности, что аж в ушах звенит. Как будто старая знакомая жалуется на жизнь: это плохо, то, сё. И вот вроде бы и тебя затянуло, как штанину в велосипед, и пошла штанина по швам. И жизнь по швам.
Кимры, словно побитая собака ходит за тобой попятам и хочет то ли руку лизнуть, то ли укусить. И собаку эту вроде бы и жалко, но потом вдруг начинаешь и себя почему-то жалеть. И представляется жизнь в маленьком доме с окнами на привокзальную площадь, где еще, кажется, в сумерках маячит тень от старой водонапорной башни. Жена, как оглашенная орет, детишек выводок, что тараканов. Немытое окно. И пьяный грач на ветке заливается.
А насупротив вокзал, где на деревянных ящиках пьют водку рыбаки, а кассирши никогда не бывает. В сторону вошедшего оборачиваются недоверчиво, словно чужого чуют. А сама изба спит, посапывая и выводя губами во сне: ки-мр-р-р-ы-ы-ы!!!
Кассирша будто бы на метле в трубу влетает минут за пятнадцать до электрички. И билеты в счастливое завтра выдает.
И вот только ты - бежать. А кикимора берет за шиворот, в оборот и бросает в метель, которая тебя смешивает, как тесто, с окружающей пустотой, с этой заигрывающей зловещими тенями из прошлого теменью. И хочется проорать хрипло:
- Пустите меня!
Но нет ответа, и никому не нужен ответ. И некуда больше бежать!
И вот я вроде уже уверенным шагом иду к площади перед станцией под названием Савелово, где пропасть такси. Договариваюсь с автомедонтами, чтобы добраться до ближайшей гостиницы. Но все тщетно. Все до одного «заказаны». И даже тогда, когда уже вроде бы все пассажиры электрички укатили восвояси, все равно:
Ки-мры!
Я уговариваю таксиста, как кисейную барышню, а он все не хочет, как кажется: ни ехать, ни не ехать. А все смотрит в даль, словно все пытается высмотреть нечто такое, чего мне не ведомо. Смотрит, как памятник, отрешенно и упрямо. Такого взыскующего взгляда нет, наверное, и у прокурора.
После что-то такое говорит. Невнятно, словно жует чебурек, запивая его пивом. Говорит о том, почему он не может, не хочет или не может и не хочет никуда ехать, не ехать, и кажется - жить.
Ехать, оказывается, все равно некуда:
- А мне похрен, у меня работа почасовая, я вообще могу на месте все время простоять!
Ну, похрен, так похрен, так и запишем:
Ки-мры!
Неподалеку от того благословенного места, где пустил такие мощные корни «похрен», кирпичная развалюшка. И на стене как-то криво выведено: хлеб. Но нет ни дверей, ни окон.
Кимры с наскоку не возьмешь, только сопли по щекам размажешь и обозлишься по-московски. Мол, эвона чего удумали, а ну-ка поворотись, зараза, к лесу задом, а ко мне передом. Но не тут-то было. Кимры, они и без тебя стояли тут пятьсот лет и еще столько же простоят. И все им похрен. Было и будет…
В гостинцу я прибываю почти за полночь. За окнами такси сверкает фиолетовым подмигом ночной клуб «Ураган».
Ураган сияет в ночи синяком, по-пацански сплевывая сквозь зубы. Фиолетовое излучение пучины, донышка, неисчерпаемая тоска которого взыскует к прохожему.
И хочется сунуть палец в эту вихрящуюся, словно химическим карандашом намалевали, центрифугу, и боязно: а что ежели оторвет палец или засосет? Что тогда? Как быть? Как жить? Ну, да ведь не в болоте каком, а в вихре, бешеном и знойном засосе входного провала. Глядишь, и там, на дне-то жизнь. Там тоже клешнями тьма шевелит. Но главное – весело.
В гостинице консьержка за окошечком, выдавая ключи, спрашивает: «С бельем?».
Мы понятливые, если с «бельем», то в гостиницу, а ежели – без, то в нумера. С девицами. Видать, великатные. Предупреждают: если что, мол.
В ресторане - вой, веселье, «малина» гуляет…
А я – чё? А я – ничё....
В ресторане с местной малиной хорошо погружаться во мрак жизни. И пробовать скрести по этому дну веслом или ластой, нащупывая втуне дно, которого нету.
Погружение в бесконечность. У русской тоски нету дна. А что есть-то? Простор и воля есть. Под музыку, которая барабанным боем вминает ушные перепонки вовнутрь. А кругом – бандиты и Маруси их, как якорь или камень на шее.
И – хорошо! От боли и сладости. Ты тут вроде бы как не свой, а со стороны. И нам тут, как западу и востоку вместе не сростись. Хоть и рядом сидим.
И я еще могу мигрировать в их сторону. Ну допустим, стану бандюганом, начну жарить спирт, с Марусями дружить тут же, в гостинице, в нумерах без белья, а вот они до меня, который уже ушел к ним или от них, не доберутся.
Никогда!
И не потому что я – далеко от них, а потому что оно, это «nevermore», восходит над Кимрами, как черное солнце в пустыне. И растворяется, как вороний грай, в сизом морозном воздухе. И сходит на нет. И больше - ничего и никого.
Nevermore – это и есть похрен!
Утром сквозь шторы – белесый просвет, словно всю ночь я шел по темному тоннелю. И вот, наконец, утро брезжит. За окнами застывшая, как студень Волга. За Волгой трубы, домишки, Кимры. Зачем-то вспоминается вчерашний «Ураган».
За углом у выхода из гостиницы табличка их гранита: «Выдающийся писатель Александр Александрович Фадеев...Родился в бывшем селе Кимры 24 декабря 1901 года».
Непонятно, то ли родился в этом самом месте, где гостиница с нумерами без белья, то ли вообще родился. В Кимрах.
Ну и то сахар. В Кимрах и Фадееву рад, словно старому доброму знакомому. Хоть за что-то ластами зацепился по утру и то уже не плохо.
А ведь где-то здесь бывал и Мандельштам. Но таблички об этом историческом событии нету. И не надо. Жизнь – она такая беззаботная штука, особенно, когда холодком идешь вдоль примерзшей к гранитному берегу Волге, что не надо ее усложнять. Был здесь Мандельштам или не был?
Вон мужики на машинах с лицами калелыми. Для них Мандельштам, что - «Ураган».
Они выносят коробки какие-то из багажника, воровато озираясь по сторонам. Самое хорошее, чего от них дождаться можно – дело известное и наживное.
Можно так, можно в рассрочку. По частям и на вынос. Оптом и в розницу!
Кимры, они такие. Там театр драмы и комедии на месте собора, там Ленин на руины указует, как будто он там жил, заседал или дуба дал.
Все не случайно, а с умыслом.
Каким, таким, умыслом? Не знаю. И где его искать тоже неведомо.
Иду в чайную попить чайку с пирогами.
Вот где вся правда! Девушки в халатиках, словно аониды в клубах чайного пара. И пироги пышут, и сдоба ароматными боками жаром обдает. И, кажется, что тебя вот-вот засосет сюда куда-нибудь. Ох, уж мне эти провинциальные аониды.
Есть в этом сдобном аромате, округлых мучных прелестях, парах заоблачных – своя известная прелесть.
Мд-а…
И ничего вроде бы и не сказала такого, а лишь посмотрела обыкновенно, словно мимо, и коротко бросила: 30 рублей, 45 копеек!
Но как вдруг заекала селезенка где-то под микитками. Аониды провинциальные, они так могут произнести по особому «30 рублей, 45 копеек», что, кажется, вот и жизнь бы отдал за эти 30 рублей 45 копеек. И сдачи не взял бы. А хрипло крикнул бы: «на чай!». Но только бы припасть к источнику вдохновения. И пить, ненасытясь!
Чаю…
После чаю мир вокруг проясняется, горизонт четко прочерчен вдали лесополосой. Развалины каких-то домиков чередуются с избами деревянными, как домино.
Русский деревянный модерн! Тут – сказка. Это отсюда на метле в кассы на вокзал кассирша вылетает за 15 минут до электрички. Тут живет деревянная душа кикиморы. С резными наличниками и узоречьем серовато-свекольных оттенков.
Новая жизнь запуталась в этих кружевах и узорах: «услуги связи», «вино», «фермер и садовод», «продукты», «фортуна», «клея»!
И не развязаться им. Все склеено клеями. Теперь вот эти «клея» подмалёвывают избяные Кимры красками, то добавят ультрамарина, то зеленки плеснут.
Нежно розовый, постыдно-розовый, почти что цвет «ню» обвенчался с «нотариусами».
А вот светлая башенка с балконом и крылечко почти что васнецовское. Она ни с кем не подружилась. И поэтому избенку регулярно силами местных любителей русской старины поджигают.
А может и пусть его – поджигают. Я бы и сам спичечку поднес к этому домику с резной беседкой и башенкой, у которой крыша усеченным конусом, или как «сорока», в три окна с почти готическими ставенками. А под нею дом с большим, круглым, как аквариум, окошком. И над ним еще три небольших прямоугольника в псевдорусском стиле.
Потому что нельзя быть красивой такой!
Потому что новая жизнь и сказка новая: клея, ураган, большой горчичного цвета щит, прикрученный шурупами к фонарному столбу. А в нем разблюдовка стоимости такси – в зависимости от удаления от центра: док 150; Зарека ДК 60; Бургора 100; Чернигово 80-100.
Оно, конечно, хочется сразу, не медля, укатить в Бургору за 100. Уж больно пронзительно и печально звучит она, как пионерский горн. И всего лишь – стольник за то, чтобы увидеть, как некто бурит гору или еще что. А с другой стороны и Зарека ДК манит дешевизной.
Тут вроде бы ДК зарок какой дает. Зарекается не пить что ли, а с понедельника жизнь новую начать. Да и в Чернигово – своя интрига. Хотя бы такая, что тут и поторговаться можно.
Вот такой Мандельштам!
Облупившееся здание с обвалившейся крышей и табличкой памятной: «Обувная фабрика. Основана 1 марта 1907 года». Почти сто лет прошло и нет фабрики. Одни руины. Nevermore, похрен.
Так и хожу от угасающей, ускользающей, тающей на глазах прошлой, деревянной, избяной, сказочной жизни – до руин, до «похрен». От сих - до сих. И вся брюквенная тональность кимрской тоски становится мне мила.
Нет, не только в ваших хваленных италиях жить-то можно, а и здесь.
Да что там? Только так и нужно жить. Гулять без продыху и потом спать без просыпа. И чтобы снились: Бургора, Зарека и ДК.
А еще по ночам граять в черный простор, усыпанный букашками звезд:
nevermore!
Нет, шалишь, жить можно только в Кимрах.
А не в Кимрах, что за жизнь?