-Ну, ты ж дура, мать. Не зря тебя юродивой величают, поделом. Я уж не говорю, что ты Нинку, тварь такую отмазала, Кольке простила, а помогал он ей, гадине, видит Бог, помогал. Ивану вон, чуть башку не проломил, хорошо котелок у того крепкий, выдержал, доской ведь вмазал. Да зубов лишился, передних, ужас. И со всех, как с гуся вода. Из за тебя. Так она ещё и тётку притащила полоумную, на свою шею. С дитем-то маленьким. Дура.
Верка в сердцах тащила ведро из тёмных глубин колодца, варежки скользили по обледенелому металлу цепи, ведро бзинькало в оледенелом нутре шахты - декабрь ныне стоял студеный, злющий, крутил ветрами, не хуже февраля, морозил, не слабее январских святок. Луша переминалась с ноги на ногу, не то, что озябла, спешила очень, оставила Андрея с дочкой и тёткой, а у него и самого работы хоть отбавляй. А тут эта болтушка.
-Вер...Ты с мужем не передумала? Сварила я тебе один взварчик, зайди, возьми. Действует мягко, сначала пить меньше станет, потом злобится не будет, а потом совсем бросит. Только долго, год надо. Ну, как?
-О как! Помнишь... А я думала, ты и забыла, помочь не хочешь. Мужик-то мой совсем озверел, нажрется и лупит меня, в синяках вся. Давай седня зайду, ввечеру. А побыстрей там у тебя ничего нет? Больно долго, год...
-Нет, Вер, побыстрее с ним нельзя. От сильных трав с ума сойдёт, очень тонко у него внутри, рванешь-порвется. Зайди, дам баночку. Расскажу, как принимать, подмешивать будешь тихонько .
Верка мотнула головой, зацепила ведро, как медведь лапой и пошла по тоненькой кривой тропке, смачно хлюпая из ведра водяными ляпами, тут же застывающими у подножия высоких, с метр сугробов.
Луша и вправду тогда выгородила всех. Взяла все на себя, никого не обвинила, ни на кого не указала. Всё смотрели на неё - кто с удивлением, кто с уважением, а кто - крутил пальцем у виска. Андрей молчал, не указывал жене, как ей поступить, но Луша чувствовала, он согласен. Да и не было времени у него на эту мерзость - подготовка к строительству нового дома, хозяйство, да ещё и мать с слегла. Теперь у них в доме были две болящие - Пелагея, которая вдруг легла пластом и приготовилась помирать, да тётка Валентина. После пожара телом она оклемалась худо-бедно , а вот душой...Плохо все было. Ходила по дому, бродила, всматривалась во что-то одной ей видимое, ковыряла толстым пальцем между бревнами - то ли искала чего, то ли прятала. И говорила без конца - тихо, шепеляво, бессвязно. Ничего не хотела, ничего и никого не помнила, оживлялась только при виде Машутки. Увидит, как Луша, расстегнув кофту прикладывает дочку к груди, так встанет рядом, вся вытянется, напружинится, посветлеет лицом и вроде скинет лет двадцать - разумная, молодая, красивая. А потом опять затянет безумие её глаза, так озеро в жаркое лето затягивает ряска.
А вот Нинка...
Встретила её тогда, через день, как отпустили, у магазина, сощурила злющие, выцветшие глаза, бросила, как плюнула
-Что? Добренькой захотела быть? Иль мараться не стала? Перед суженым своим, ряженым, муженьком своим из доходяг вытащенным, хвастаешь, какая ты? А нечем хвастать то! Он все равно на меня будет коситься, дай срок. Никуда не денется.
-А ты, Нин, думаешь, ты злая? Нет, подружка. До злой тебе, как мне Ангела, век тянуться, не дотянешься. Ты пустая, беспомощная, одинокая, несчастная. Вот и прячешься за злобу свою, как за зеркало. Зачем? Вон, дитё скоро родишь, чему учить будешь? Злобе своей? О нем думай! Остальное пустое.
-А ты мне не советуй, советчица. ЭТО!!
Нинка распахнула пальто, она уже переоделась в свою нормальную одежду, в ту, в которой щеголяла так недавно, правда и её уже замызгала, да и висело на ней все, как на вешалке, несмотря на живот, выпятила пузо и потыкала в него грязным пальцем
-ЭТО!!! Ещё надо разобраться от кого!!! Ты уверена, что не от твоего красивого? Он, вообще, ходок всегда был. Знала?
-Нин! Что ты несёшь? Зачем? Ты бы с Колей поговорила, он любит тебя, как бы зАжили...
-Я сама решу, кто мой, кто не мой. Ты для Андрея кисель безвкусный, слащавый, а я яд - сладкий, пьяный, смертельный. Помни это, юродивая.
Долго этот разговор мучил Лушу, снился ночами болел внутри. И только дома, когда, переделав дела, садились рядышком с Андреем, пили чай, качали по очереди люльку, любовались длинными, пушистыми ресничками дочки, хмурым лобиком с чёрными, как нарисоваными бровками, круглыми румяными щечками и ротиком-пуговкой, тревога отпускала Лушино сердце и на душе становилось тихо-тихо, спокойно и радостно. И легкое чувство - все плохое кончилось, как светлое облачко клубилось внутри, охлаждая жар...
Если пройти по голубой ссылке, то можно поддержать автора
В том числе на издание книг