Касаясь столь тонких материй — а как их не касаться, когда тема номера «Предчувствие», — надо быть готовым внимательно выслушать семейную хронику, ради которой, чтоб слушать ее из первых уст, обозреватель «РП» Александр Рохлин отправляется в командировку в южный русский город. При весьма запутанных обстоятельствах.
«Рукопись эта была найдена на чердаке бывшей приходской школы при лютеранской церкви апостолов Петра и Павла в городе А-n. Здесь, в компании теней прошлого, нескольких привидений и парочки чьих-то неприкаянных душ, которые обязательно облюбуют подобное местечко, в старом деревянном сундуке без замков хранились записи о ее жизни и злоключениях. Неизвестно когда и неизвестно кем записанные, они с удивительной простотой рассказывают о жестокой и несправедливой жизни и о том, сколько пришлось вынести, вытерпеть и отдать на своем веку одной доброй женщине. Душа ее, несомненно, пребывает в вечных обителях. Иначе, честно говоря, верить в эти обители было бы совершенно невозможно».
Я мог бы начать заметку именно так, не погрешив против истины. Но нет никаких рукописей с чердака. Историю Матхильды мне рассказала ее дочь Вера Зауер.
Собственно, ради Веры я и приехал в Астрахань. Ради Веры и истории, к которой с самого начала испытывал сложные чувства. Предстояло увидеть женщину, ставшую… священником. Симпатий это не вызывало ввиду моих «отсталых» традиционных убеждений, но было очень любопытно и хотелось из первых уст услышать — зачем? Словно эти «первые уста» могли мне рассказать правду о закате мира. Но я надеялся понять еще кое-что важное для себя при личном знакомстве.
Обстоятельства встречи с Верой Зауер с самого начала все только запутывали. С одной стороны — необыкновенно красивый, живой южный русский город, которому удалось сохранить свое историческое лицо, здесь же и здания — памятники архитектуры, которыми сто пятьдесят лет назад владели астраханские немцы-лютеране. С другой стороны, бывшая лютеранская кирха сейчас пребывает в страшном запустении и разрухе, словно советская власть закончилась только вчера. Наше там пребывание напоминало визит одних привидений к другим. Мы поднимались по высохшим скрипучим лестницам, открывали двери на ржавых визжащих петлях, вдыхали запах столетней сырости и тлена. И дом представал во всей жутковатой прелести: огромные окна и пустые холодные залы, книги с готической вязью на обложках, мерцающий свет в стеклах, распятие в деревянном ящичке. И наконец, сильно прихрамывающая женщина ведет меня разбитыми коридорами неизвестно куда. Здесь нигде не топят. Все батареи срезал и увез с собой прежний хозяин дома — туберкулезный диспансер. Вера заходит в кабинет, садится за стол, я — в кресло напротив.
И она начинает свой пятичасовой рассказ, который сам собой на моих глазах превращался в историческую хронику. Слово становилось документом. И свидетельствовало о времени с какой-то яростной и безжалостной силой. Попутно уничтожая и мои представления о правильности или неправильности женского священства.
В январе 1926 года на задворках Европы, в бессарабских степях, в одной из немецких колоний-поселений, в деревне с громким названием Штрассбург, в семье Wurster (колбасника) Зауера появилась на свет девочка. Ее нарекли Матхильдой. Ей не суждено было стать знаменитой или хоть сколько-нибудь известной. Она не совершала подвигов, за которые ее стоило бы наградить, она не спасала людей, не исповедовала своей веры перед лицом смерти, не воспитала десятерых детей, с мужем жила как на войне, ничего не построила, не восстановила, не придумала, не приобрела, ничем не пожертвовала ради мира во всем мире. И наоборот, всю жизнь у нее отнимали то немногое, что у нее было, изгоняли, били, мучили, издевались. Весь мир ополчился против нее.
А должно было быть не так. В том маленьком и уютном мире, на задворках Европы, в бессарабской степи, в селе Штрассбург, в отчем доме Wurster Зауера, где было суждено родиться и старшим братьям, и отцу, и матери, и множеству других Verwandschaft, ничего плохого не могло, не должно было случиться. Двести лет, как первые колонисты пришли сюда, ничего плохого не случалось, неоткуда было прийти беде. Она же не родилась ни еврейкой, ни цыганкой, ни полячкой, ни армянкой, ни русской, чтобы от века знать и ждать: горе мимо не пройдет и своих всегда найдет. Девочка родилась немкой, а с немцами ничего плохого надолго не случается. Она выросла и прожила бы всю жизнь, никуда не выезжая, в трудах и заботах о своих Verwandte, работая в поле, ухаживая за детьми и большего горя, чем размолвки с мужем, смерти младенцев или хлебный недород, не узнала бы. Но вся ее жизнь превратилась в одну нескончаемую карусель горя и потерь, с радостью лишь на донышке.
Если бы кому-нибудь взбрело в голову спросить меня, кто бы мог претендовать на имя Человека ХХ века, я бы не вспомнил никого из великих и славных, а назвал бы Матхильду Зауер.
История 1. Матхильда — сила в бою (пер. с нем.)
Итак, мама Веры Зауер, Матхильда, появилась на свет в январе 26-го года. А в сентябре 39-го года прежняя жизнь немецких колонистов в Бессарабии закончилась. Степь и села, мельницы и фермы, все немецкие колбасники, мясники, крестьяне, пасторы и проч. переходили под власть большевиков, от которых добра ждать не приходилось. Даниэль Зауер, только что потерявший жену от скоротечной чахотки, вовремя, как ему казалось, оставил в Бессарабии все, что невозможно было увезти, а семью через Румынию и Венгрию перевез в южную Австрию. И жить бы дальше трудолюбивому колбасных дел мастеру без печали, ан нет. Австрия год как присоединилась к Германии, стала частью Третьего рейха. А в Рейхе были свои порядки и виды. Приезжие немцы представлялись истинным немцам не очень настоящими немцами. Их следовало сделать более настоящими, и лучшего места, чем трудовые лагеря, для этой цели не существовало. Семью Зауер разлучили: отца и старших братьев отправили во взрослый лагерь, а тринадцатилетнюю Матхильду — в детский. Так она оказалась в городке Винер-Нойштадт. Нам сложно судить, почему так вышло. У нас своих неотвеченных вопросов на тему лагерей тьма-тьмущая. Все, что мы знаем о Матхильде и ее злоключениях, известно только с ее слов. Но выдумщицей ее никто не посмел бы назвать. Да и выдумать такое никакому сказочнику не под силу.
Свою семью она никогда больше не увидела — все они погибли. Пять лет, до самого уничтожения Рейха, она жила, училась и работала на заводе по производству артиллерийских снарядов и запчастей для фаустпатронов. Порядки там мало отличались от концлагерных. За любую провинность расстреливали. Завод был секретный, находился под землей. Весной 45-го года предприятие должно было исчезнуть, чтобы не попасть в руки наступавших союзников. Его собирались затопить вместе с людьми и не успели этого сделать. Матхильду чудом спасли американские солдаты и спустя некоторое время отправили ее в Венгрию, в лагерь для перемещенных лиц. Ей и в голову не пришло соврать, откуда она родом: из Бессарабии. То есть с территории, принадлежавшей СССР. Поэтому ее и отправили поближе к «своим». Оказавшись в Будапеште, Матхильда, спокойно говорившая на четырех языках — старонемецком, литературном немецком, украинском и бессарабском наречии румынского, — устроилась на работу прислугой к некоему армейскому чину Советской армии. К слову, русского языка она не знала вообще. Каждый день утром она уходила на работу, а вечером возвращалась в лагерь. И однажды ее подстерег злой случай. По дороге домой она встретила колонну пленных немцев. И на ее глазах один из пленных упал и умер. Конвой всполошился. Видимо, количество народа надо было блюсти, требовалось найти замену выбывшему. Недолго думая, они схватили первого встречного на тротуаре и впихнули его в строй. Так Матхильда оказалась в третьем лагере. Там с ней недолго возились. Она помнит, как после очередного разбирательства переводчик спросил ее, хочет ли она домой. Хочет ли человек домой после шести лет за колючей проволокой и каждый день под страхом смерти? Она сказала: да, хочет. Но где был ее дом? В этом вопросе представления 18-летней немки и советского командования решительно расходились. Домом Матхильды Зауер, как ни крути, теперь был весь Советский Союз. Но бедная деревенская фройляйн не понимала всех «переспектив». Она хотела попасть в отчий дом, потому что память говорила ей: там хорошо. Ей позволили захватить с собой пожитки и семейные драгоценности. Что удалось сохранить за эти шесть лет? Фотоальбом с родителями, браслет в виде змейки и три колечка, одно из которых было маминым обручальным. Девушку одели в шинель неизвестного красноармейца и посадили на поезд. Поезд шел куда-то на восток, на границе Венгрии и Советского Союза у нее отобрали все «семейные драгоценности». Выдали справку. Отправили дальше. (Только колечко обручальное она успела спрятать в шапку-ушанку. Через несколько лет эту последнюю память о маме найдет и пропьет ее будущий муж.) На больших станциях конвойные просто передавали ее с рук на руки другим конвойным, а она просто переходила из поезда в поезд, из теплушки в теплушку и так путешествовала, сама не зная куда. Она не считалась заключенной, но и свободной не была. Она была живой щепочкой, которую чья-то воля несла в то самое «неизвестно куда». Она говорила: «Ехала к немцам, приехала к ненцам». Ехала в Бессарабию, а приехала на край света — в Красноярский край. Слава Богу за шинель. Солдатик безвестный остался лежать на немецкой или венгерской земле, а его шинелька делала свое маленькое дело — спасала юную немку на русской земле. И кто во всей этой кутерьме виноват?
Матхильда устроилась в колхоз в мес-течке, название которого она не успела запомнить. Летом на зернозаготовках в колхозе обнаружилась недостача зерна — целый мешок, 50 кг, пропал без вести. Кто виноват? Фашистка, кто еще. Тощая, от голода еле на ногах стоящая, только она и могла унести на себе мешок зерна, решили те, кому нужно было так решить. Долго не ковырялись — осудили на 10 лет спецпоселения и отправили еще дальше на север, в окрестности Норильска.
Что хорошего может случиться с человеком в ГУЛАГе? Например, Матхильда Зауер выучила русский язык, используя вместо букваря газету «Правда». А еще она познакомилась с чеченцами. Тех привезли сюда еще в 44-м, помирать, а они вырыли себе землянки и выжили. Узнали, что приехала новая девушка — ни слова по-русски, прекрасная гордая осанка, темные глаза и тугая коса темно-русых волос, которые на солнце отливали в рыжину. Подумали: своя? Чеченки привели ее в село — все землянки имели ходы сообщения между собой под землей. Матхильду накормили, одели, обу-ли и долго расспрашивали о жизни: нашелся переводчик с украинского. Старейшины не нашли в ней ничего чеченского, но обещали, что будут ей помогать и защищать ее как свою. И сдержали слово. Впервые за всю вой-ну кто-то за нее заступился.
А еще она осталась жива, когда весной 53-го года, уже после смерти Сталина, лагерь, в котором она жила с правом свободного выхода, власти собрались ликвидировать. Утром всех вывели и построили на плацу перед бараками. На крышах и вышках торопливо устанавливали пулеметы. Увидев приготовления, бывшие в рядах политических священники закричали, чтобы все вставали на колени и молились. Все рухнули на колени, и вместе с ними соседний барак уголовников. И только эти два барака выжили.
Мы не можем этого проверить. Я не посмею это опровергнуть.
Сделаем небольшое отступление. Известно, что русскому без немца жизнь не мила. История у нас такая кривая, что без них ничего бы не случилось, что случилось. И в этом смысле очень интересен город Астрахань, по разнообразию проживающих в нем народов тянет на звание русского Нью-Йорка. В Астрахани рано или поздно сойдутся все дороги нашей хроники.
Известный немецкий путешественник Адам Олеарий в своих записках о путешествии в Московию упоминает столицу бывшего осколка Золотой Орды, где он оказался в 1636 году. Олеарий пишет о том, что встретил там постоянно проживающих немцев и благодаря сопровождавшему его лютеранскому пастору Соломону Петри провел, возможно, первое исторически задокументированное лютеранское богослужение. То есть немцы в Астрахани живут давно. Более или менее сплоченное общество, по свидетельству местной церковной летописи, отмечается уже в самом начале XVIII века. В 1702 году в Астрахани насчитывалось около ста лютеран. Были среди них, конечно, и французы, и немцы, и шведы, и голландцы. Затем в эту тихую и неспешную историю вплетается типичный русский сюжет. Царь Петр Первый решает переодеть Русь на западный манер. В 1705 году указ о перемене платьев с энтузиазмом исполняется в Астрахани. Воевода Ржевский посылает по церквам и улицам своих людей, которые «у мужеска и женска полу русское платье обрезывали не по подобию и обнажали перед народом, усы и бороды обрезывали с мясом или рвали щипцами насильно». Усердие воеводских людей закончилось, известное дело, печально. Для иностранцев. Причудливость народного гнева заключалась в том, что в городе разразился бунт, названный позже «свадебным». Достаточно было пустить молву, что новым царским указом запрещается играть свадьбы в течение семи лет, а русских девиц поголовно будут выдавать замуж за немцев, которых пришлют в достаточном количестве из Казани. И началось. Во-первых, за один день перепуганные астраханцы обвенчали сто пар молодежи. Видимо, всех, кого смогли найти подобающего возраста. А во-вторых, в ту же ночь захмелевшая на сотне свадеб толпа ворвалась в Кремль, ударила в набат и принялась избивать начальников и резать немцев. Вырезали всех проживающих лютеран. В летописях пишут, что выжили двое мужчин и одна женщина. Однако ж разве немцы лыком шиты? Отнюдь. Всего через восемь лет их количество достигло внушительной цифры, так что они не могли найти в городе достаточно большой частной квартиры для проведения богослужений и в 1713 году построили первый собственный молитвенный дом. Прямо на территории Кремля, рядом с Успенским кафедральным собором. Число лютеран быстро достигло тысячи человек. Потом их опять поубавилось. В 1727 году в Астрахани свирепствовала чума, косившая народ без разбора вероисповеданий. Немцев осталось меньше сотни. В 1729 году первая кирха сгорела вместе с домом пастора, церковной школой и всем архивом. Построили вторую. В 48-м году, расширяя город по новому градостроительному плану, кирху со всеми пристройками перенесли в армянскую слободу. В дальнейшем летопись повествует, как прихожане добивались разрешения на постройку каменной кирхи. Речь идет уже о веке девятнадцатом. Деньги собирали без малого 60 (!) лет. Но к 1888 году собрали всего 12 570 рублей. Потом к сбору присоединились и обычные астраханцы всех сословий и конфессий, получился этакий краудфандинг XIX века. Собрали еще 15 000 рублей.
Четырнадцатого июня 1892 года кирха была освящена и состоялись торжества по случаю ее открытия. Маленькая подробность, казус, игра света на стеклах судьбы: рисунки алтаря, хоров и пасторской кафедры были составлены архитектором Мильде. Этот Мильде за восемь лет до астраханской кирхи проектировал и строил берлинский Рейхстаг. Мог ли он знать…
Сохранилось описание торжеств — на страницах газеты «Астраханский листок» за 14 июня 1892 года. Нет возможности процитировать всю корреспонденцию. Она заняла бы две страницы. Но картина события, поверьте, была прекрасной, «скромной и величавой». Победа веротерпимости над духом косности, суеверия и разоб-щения. Были шествия, церемонии, проповеди, вручение ключей, любование интерьерами и изумительными гирляндами тропических цветов, которые на протяжении трех дней, день и ночь, готовили 15 астраханских дам. Звучали песнопения, оркестровые хоралы за авторством Мартина Лютера, даже медные хоры казачьего войска, а также под пение 95-го псалма возлагали крест, звучали речи уважаемых пробстов с краткой историей строительства, чтения священных текстов и, наконец, звон колоколов.
Число лютеран только в черте города Астрахани к 1917 году сообщалось неслыханное — почти 2600 человек. И все сплошь немцы.
В 1954 году Матхильду Зауер перевели на спецпоселение в село Мамонтово. В Мамонтове она устроилась на лесозаготовки, ей шел 29-й год, и она встретила человека, в которого влюбилась. В этом месте семейная хроника голосом Веры Зауер рассказывает историю, о которой думаешь потом: почему все так? За что все одному человеку? Куда еще горше? Есть куда. Поскольку есть люди, готовые на подвиг, и люди, готовые на подлость. Прошел слух, что Матхильда, несмотря на свои 29 лет, до сих пор девственница. В Мамонтове проживал мелкий хулиган Александр Бочкарев. Он с кем-то поспорил на Матхильду. И обещал проверить, насколько слух не слух. Он подкараулил Матхильду и проверил. За это ему ничего не сделалось. Чтобы замять дело, Матхильду заставили с ним расписаться, а про свою любовь забыть. В 55-м году у Матхильды родился сын Володя. На вопрос, почему она осталась жить с этим человеком еще почти 15 лет, ответ был следующий: из чувства долга, из-за нежелания оставлять детей без отца, в надежде что-то изменить к лучшему. И еще, может быть, стерпится — слюбится. Это последнее разве про немцев? У них и поговорки такой нет, я проверял. Значит, бывшие вокруг Матхильды в лагерях и спецпоселках русские бабы так продолжали думать и верить. А она через воздух впитала.
При регистрации фамилию Зауер изменили на Бочкареву, а заодно и имя вместо Матхильды теперь было Мария.
У человека можно отнять все: права, отнять родину и родных, отнять имя, низвести до положения лагерной вши, — и при этом невозможно лишить его чувства долга. И одним этим будет жив человек.
В том же, 55-м году вышел указ всем пленным немцам отправляться домой. Теперь вдруг выяснилось, что родина Матхильды все ж не Советский Союз. Раз немка — значит, иностранная гражданка. Тем же макаром, что и десять лет назад, только в обратном направлении, она добралась до западной границы Советского Союза. Одна с младенцем, муж не поехал. Оставался один шаг. И она его не сделала. При оформлении документов на выезд ей не разрешили взять сына. Он считался советским гражданином. Могла ли она оставить ребенка на границе и уехать одна? Могла. Матхильда поплакала на вокзале и поехала назад, в Сибирь. Через два года родился еще один мальчик, назвали Михаилом. А еще через четыре года родилась Вера.
История 2. Вера — уверенность в невидимом (пер. с греч.)
История Веры Зауер начинается в 1962 году. Зеркальное отражение маминого, 1926-го.
В необъятной Сибири есть точка на карте с именем словно из птичьего языка — Тиличеть. Всего-то 520 км от Красноярска. Матхильда устроилась посудомойкой в столовую. Поселок этот вырос при зоне, жили здесь семьи охранников или вольнонаемные. К числу последних относилась и Матхильда и довольно много ссыльных немцев. Человек, который назывался ее мужем, относился к числу «жителей» зоны. Он двигался по простой схеме: выпил — подрался — в тюрьму. На свободе оказывался проездом, мотал срок за сроком вплоть до 1965 года.
Что помнит Вера? Как ни странно, она помнит, как ходила с отцом в тайгу, которая начиналась прямо за калиткой дома. А еще соседа-алкоголика за стенкой. На Новый год он украшал елку в своем палисаднике пустыми бутылками, они позвякивали, как колокольчики, и посвистывали, как маленький органчик, когда поднимался ветер. А еще как отец дрался, когда выпивал. Однажды Володя увидел в окно, что отец возвращается домой сильно пьяный и злой. Дети угадывали это безошибочно. Старший брат спрятал младших брата с сестрой в шкафу, сам же спрятаться не успел. Отец избил его до полусмерти, не оставив живого места на теле. Врачи в поселковой больничке говорили, что после такого парень долго не протянет, а если протянет, останется идиотом. Но немецкая кровь победила, он выжил. И сейчас, слава Богу, жив-здоров. Очень похож на своего прадеда Даниэля — ростом 2,20 и силой.
После той истории соседи вступились за Матхильду. Пообещали Бочкареву, что закопают его, если он не прекратит рукоприкладствовать, и он сильно испугался, ни разу больше не тронул детей. И засобирался домой. А дом у него был в Астрахани. Оттуда он писал Матхильде про здешнюю жизнь, что это рай с овощами и фруктами. Не поспоришь, Астрахань — не Красноярский край. Те же соседи, что обещали ее мужа приговорить и закопать, уговорили Матхильду поверить ему в этот раз. Зовет — значит, любит? Она получила официальное разрешение на переезд. По приезде в Астрахань они ютились в однокомнатном домике матери Бочкарева и только через год получили временную квартиру на Московской улице. Так и остались в ней навсегда. Это был двухэтажный каменный дом, до революции принадлежавший священнику Казанского собора. Коммуналку разделили на четыре квартиры, и у каждой была своя кухонька с личной газовой плитой.
Церковь во дворе не разрушили, а сделали из нее склад обувной фабрики. Рядом находилась восьмилетняя школа, куда и пошли учиться дети Матхильды. Райончик этот пользовался дурной славой. Жили здесь бывшие уголовники, наркоманы, алкоголики. Двор, соответственно, жил по тюремным законам. И в детской среде, без исключений. Вновь приезжие должны были «прописаться». Прописка — значит драка хозяев с новенькими. Вера увидела, как ее братьев лупят старшие ребята, и бросилась к маме. Мама вылетела во двор с кухонным ножом в руке. Разогнав дерущихся, она для пущей убедительности метнула нож в дерево метров с пятнадцати. Нож четко вошел в ствол, все замерли и поняли: шутить эта женщина не будет. Она могла защитить своих детей от кого угодно. И никогда не могла защитить саму себя. И все же в Астрахани мама оказалась на особом счету. Время ли изменилось, драконовский режим ли затупил свои когти, но почему-то советские законы на нее распространялись не так, как на всех окружающих. Она считалась иностранной подданной. Германский «вид на жительство» сохранялся за ней всю жизнь. Совершенно непонятно, каким образом это защищало и охраняло ее и детей за 3000 км от Германии. Но отношение к ней власти действительно было особым.
В семье никогда не вспоминали немецкого языка. Он был табу. Матхильда боялась, что дети могут повторить ее судьбу, словно можно было пройти по этой дороге дважды. «Ваша родина — Советский Союз, — все время твердила она. — Вы не знаете, какие вы счастливые, что живете на своей родине, вы не знаете, что такое жить на чужбине». Но она никогда не тосковала по Германии. И всегда с горечью вспоминала Бессарабию.
Однажды на базаре она услышала румынскую речь. Румыны привезли в Астрахань продавать яблоки. Мама прекрасно понимала язык, несмотря на то что прошло пятьдесят лет с тех пор, как пришлось уехать из Бессарабии. От этих людей мама узнала, что ее родного Штрассбурга больше не существует, село исчезло еще во время вой-ны и на его месте ровное поле. У нее не осталось ровным счетом ничего.
И еще она рассказывала детям, что родина их деда Даниэля — французская Лотарингия, а родина их бабушки, обедневшей дворянки Катарины фон Бельских, — русский Урал, куда дед Даниэль ездил покупать мясных быков. Там он ее встретил, и она сбежала с ним против воли родителей. Катарина не знала ни одного слова по-русски, настолько обособленно жили тамошние немцы.
Редко и очень осторожно Матхильда рассказывала детям, что у всех людей на земле есть и небесный Отец. И если Его попросить о чем-нибудь, то Он обязательно поможет. Значит, после всего пережитого это был ее личный опыт, сохраненный вопреки всему, выстраданный как никакой другой. Молилась она только по-немецки. И почти всегда втайне от детей. В молитву никто не мог ворваться, запретить, изгнать, отнять. Здесь была ее немецкая Бессарабия и небесная Германия, родные люди и живое детство.
Вера же все детские игры провела на ступеньках закрытого Казанского храма. Когда поднимала глаза, видела изваяние головы Иисуса Христа в терновом венце над аркой входа. И как-то само собой разговаривала с Ним как с родным.
Два раза в год Матхильда исчезала из дому на один день: в январе, на Рождество, и весной — на Пасху. Где-то она встретила в городе еще нескольких немок с Поволжья, женщины сохраняли традиции своей юности. Устраивали молитвенные собрания на лютеранский лад. Но детей она не посвящала в свои походы.
Матхильда избавилась от мужа, когда Вере было шесть лет. После очередной его пьянки-драки-отсидки она воспользовалась правом не прописывать его в квартире. Сказала ему, что он больше не нужен ни ей, ни детям. И Александр Бочкарев исчез из их жизни навсегда.
В 1994 году в Астрахань приезжает Ганс Христиан Дитрих. Берлинец, профессор теологии, пастор Реформатской церкви, историк. Возможно, спустя 350 лет после Адама Олеария это был второй немец, который оставил по себе столь значительный «астраханский» след. Как ученый-историк, он изучал Россию, интересовался, как здесь жили и веровали его соотечественники, последователи Герма Гутера — «гермгутеры», немецкие миссионеры, пытавшиеся христианизировать калмыков еще в конце XIX века. Миссия провалилась, и гермгутеры, уезжая, отдали все, что нажили, местным лютеранам. Когда Дитрих приехал на место поселка гермгутеров Сарепта-на-Волге, ему рассказали, что в Астрахани, в 450 км к югу от Сарепты, живут немцы-лютеране. Живут, как овцы, в рассеянии, без пастыря. И он немедленно поехал к ним. Влажный астраханский климат был губительным для профессора, у него отекали ноги и ныли суставы. Но и с этими невзгодами он продержался в Астрахани больше года. Разыс-кивал и собирал немецких бабушек по всему городу. А те, в свою очередь, тянули детей и внуков. Дитрих договорился с католическим священником отцом Кристофом, чтобы в костеле разрешили проводить молитвенные собрания лютеран.
С момента приезда в Астрахань до самой пенсии Матхильда проработала дворничихой в жэке. Убирала дворы и мыла подъезды. Она уходила на работу в пять утра и в девять утра возвращалась. Весь оставшийся день могла посвятить детям. По иронии судьбы даже в дворничихах она осталась связанной с теми, кто много лет гнал, ломал и пытался сжить ее со свету. Дом, в котором она мыла этажи, принадлежал работникам органов внутренних дел. Но Матхильде повезло с начальниками ОВД. Милиционеры относились к ней с неизменным уважением. Подарки и продуктовые наборы ко всем государственным праздникам она получала наравне со всеми сотрудниками, проживавшими в доме. И делалось это совершенно открыто, что вызывало зависть в окружающих. В жэке однажды просили милицию благодарить Матхильду где-нибудь у себя, не привлекая внимания, чтобы не дразнить гусей. На что пришел жесткий ответ, мол, мы уважаем и ценим труд Марии Бочкаревой настолько, что благодарить ее будем так, как сами посчитаем нужным. И на пенсию ее проводили как «свою», с поздравительным адресом и множеством подарков.
Матхильда уговорила Веру прийти на богослужение. И та пришла раз, другой, третий. И очень постепенно, незаметно для себя, втянулась. Для нее это стало одновременно и встречей, и возвращением к родному — языку, культуре, музыке, немецкому образу мыслей, слову Мартина Лютера и проповеди о Христе. Очень скоро ей предложили войти в церковный совет. Она была комсомолкой, партийной, работала в райкоме. На лацкане пиджака носила комсомольский значок, а на груди крестик. И никогда не скрывала ни того, ни другого. Но кого в 90-х могли удивить эти подробности? И ее приняли в совет наряду с парой молодых людей. Жизнь лютеранской общины затеплилась. После Дитриха в Астрахань приехал другой пастор — Эрих Фойт. Но и он бывал наездами — раз в год, по одному месяцу. А богослужение необходимо было проводить еженедельно. И тогда бабушки немецкие, составлявшие большинство общины, попросили двух самых активных девушек, Веру и Анжелу, эти богослужения вести. Прямо так, подошли и сказали: девочки, читайте, а мы за вами. Хоть как-нибудь, криво, косо, да все ж о главном. Читать на двух языках по специальной книжке — агенде, настраивать народ на молитвенный лад и всем вместе петь хоралы на стихи Мартина Лютера. Больше было некому. И они начали вести богослужения. Для Веры этот путь, вдруг или не вдруг, оказался главным в жизни.
А потом, еще через несколько лет, в Санкт-Петербурге восстановила свою работу лютеранская семинария. И те же бабушки подошли к Вере и сказали: давай-ка, доченька, ты поедешь учиться в семинарию. Всяким правильным наукам богословским научишься и станешь у нас проповедницей. Когда пастора нет, чтобы не листочек из книжки читать, а самой осмысливать и от сердца говорить. Надо сказать, что к должности проповедника в лютеранской церкви женщины получили доступ сравнительно недавно — после Второй мировой войны. Скорее всего, из-за элементарного отсутствия мужчин.
Все получилось само собой. Родные братья сказали: раз идешь этой дорогой, так иди и дальше. А Матхильда радости своей не скрывала. Потому что и не чаяла: если уж жить не получилось, то хотя бы похороненной быть по родному лютеранскому обряду. И если это сделает дочь, чего еще желать? Вера поехала учиться в Питер. Три года, шесть заочных сессий, двенадцать экзаменов. В 98-м году она защитила диплом на тему истории развития лютеранства в Астраханском крае. И еще три года служила в должности проповедницы. На общественных началах. Все три года искали пастора-мужчину. Среди местных не находилось, среди приезжих никто долго в Астрахани не задерживался. И потом случилось то, что случилось. Вера стала пастором.
Женское священство до сих пор неприемлемо у католиков и православных. «Женщина в Церкви да молчит». Но в протестантских конфессиях это случается все чаще и чаще. Женщины на Западе видят в этом восстановление своих прав, за что и борются. Вера Зауер никогда не стремилась возглавить церковный народ. И до сих пор считает, что священство — дело мужское. А женское — семья. Но жизнь, кажется, не оставила ей выбора. Как когда-то давно не оставила его для мамы Веры — Матхильды, заставив ее пройти путь, которого она не искала и не ждала. Если бы Вера не дала свое согласие на ординацию — поставление во священники, — самое лютеранство в Астрахани закончило бы свою историю.
Но у Бога, видимо, другие планы на астраханских евангелистов.
Однажды утром, в воскресный день, еще до своей ординации, Вера проснулась и задумалась. Община в положении не бей лежачего. Старики умирают, молодежь уходит, Бог молчит. Она — женщина и не предназначена к такому служению. Зачем ей все это надо? Тогда она решила погадать. Открыла Евангелие на первой попавшейся странице и прочла слова: «Проси у Господа знамения». Она захлопнула книгу. Какая глупость! Кто я такая, чтобы просить у Бога знамений? И в самых расшатанных чувствах Вера отправилась в костел на службу. Тогда лютеране жили еще без своего храма и пользовались гостеприимством астраханских католиков. В костеле она увидела отца Кристофа, который все молился, стоя на коленях в алтаре вместе с двумя женщинами. Потом он поднимается с колен, подходит к жертвеннику, вынимает Святые Дары и передает их в руки одной из женщин, чтобы та причастила свою спутницу. Вот тебе и знамение, подумала Вера. Хочешь не хочешь, а Он показывает тебе: община будет жить, и у нее будет свой священник. И никто не выступит против, если это будет женщина.
Ординация Веры прошла в 2001 году. В 2002 году умерла Матхильда Зауер. Провожало ее немного народу. Но в числе поминавших было как минимум два великих немца — Иоганн Себастьян Бах и Мартин Лютер. Это мое личное убеждение.
Мама ушла, Вера стала священником. Ей исполнилось сорок лет. И в этом же году случилось два важных события. Во-первых, городские власти Астрахани передали евангелической общине комплекс исторических зданий, которые принадлежали лютеранам до революции 1917 года. Те самые, об открытии которых с торжественностью, «простотой и величием» писали местные газеты в 1892 году. На своем веку эти три домика вынесли немало. Каменную кирху при Советах покалечили. Снесли колокольню, а само здание снабдили перекрытиями и устроили трехэтажный многоквартирный дом для сотрудников органов безопасности. Деревянный дом священника отдали под туберкулезную больницу. Но самым печально знаменитым зданием советского периода пришлось стать бывшей церковноприходской школе. В ней устроили детский приемник НКВД. Название до сих пор «украшает» фронтон здания. В 1937–1938 годах в этих стенах содержались дети «врагов народа», когда расстреляли их отцов — известных советских военачальников: Блюхера, Якира, Гамарника, Гарькавого. Про эту школу писал Петр Якир в своих воспоминаниях о тюремных мытарствах, которые начались для него в 13-летнем возрасте. И вот теперь это хозяйство — детприемник и туберкулезную больницу — возвращали лютеранам. Каменную кирху решили оставить как есть — жилым домом. Так деревянный, в стиле модерн, дом пробста стал церковью.
А второе событие еще поважнее. Вера Зауер выходит замуж. И это случается нежданно-негаданно, почти как в сказке. Но очень по-современному. Молодые ребята в офисе русско-немецкого дома, в котором часто приходилось бывать Вере, ради смеха отправили ее анкету на сайт знакомств. При этом не указывая места работы и должности Веры. Они ей признались в шалости, Вера посмеялась и забыла. Но в один прекрасный день пришло письмо от мужчины с просьбой откликнуться. И Вера, которая, по рассказам, никогда особо не задумывалась о замужестве и не искала его, как большинство окружавших ее женщин, откликнулась. Она написала ответное письмо, в котором сама задала несколько вопросов. И, к своему удивлению, получила неглупые ответы. Мужчина тот по образованию оказался инженером-механиком, работал в Астрахань-энерго. На вопрос, где работает Вера, та ответила, что в церкви. Кем? Провожу богослужения. Вы монахиня?! Нет. Совершенно обычная женщина. На том конце раздумывали недолго и предложили встретиться наконец. И они встретились, в кафе, за чашечкой кофе, и два часа проговорили, не замечая времени. Весь август они переписывались и встречались. А потом она уехала в семинарию на повышение квалификации, он же звонил каждое утро и каждый вечер. А еще через месяц, дождавшись Веру, он просто сказал ей: «Мы с тобой женимся». И не нашлось ни одной причины, чтобы отказаться. Он говорил, что считает себя махровым атеистом. Как это, удивлялась Вера. В детстве он был крещен, да быстро остыл и верить перестал. Особенно когда вспоминал, как священник в сельской церкви после Пасхи кормил своих кур остатками пасхального кулича. И думал, что вырос в убежденного атеиста. Это твоя личная проблема, однажды сказала Вера. Мартин Лютер говорил, что не бывает неверующих. Ты веришь в то, что не веришь в Бога. И это твой путь. Лучше подумай, что ты собираешься жениться на священнике! Каково это убежденному атеисту?
И они долго смеялись.
Штамп в паспорте не так сильно волновал Веру, как необходимость венчания. Без него она не представляла себе семейной жизни с любимым человеком. Иначе как она могла проповедовать людям жизнь не во грехе?
А «махровому атеисту» предстояло идти к алтарю Живого Бога. Инженер-атеист отправился к своему престарелому отцу за советом: как быть? А отец сказал: если ей нужно венчаться, иди и венчайся!
В начале следующего года, а именно 16 января, в день рождения Веры, они обвенчались в церкви апостолов Петра и Павла. В соседнем с нашим здании, где находился детприемник НКВД.
Они прожили вместе 10 лет. И я думаю, не спрашиваю, уверен, что это было счастливое время для каждого из них.
Его звали Виктор Андреевич Андрианов. Он умер от инфаркта. Вера Зауер уже восемь лет как вдова.
Всего лишь десять лет счастья на целых две женские жизни.
Ради чего я приехал в Астрахань? Ради Веры. А город очень теплый, щедрый на солнце даже в самой середине зимы. Мы стоим посреди Казанской улицы, залитой туманом и светом, и смотрим на лютеранскую кирху. Колокола не звонят, голоса не поют, и гимны Лютера о Христе никому не слышны. За двадцать лет жизнь здесь не расцвела цветом волжского лотоса, а еле-еле теплится. Старый плющ — хозяин места — вьется по забору и стенам деревянного дома с привидениями. Кажется, что время ушло. Вера продолжает рассказывать о своей борьбе за храм. Я стою и думаю: мне все равно — быть или не быть женскому священству. Здесь и сейчас это не имеет никакого значения. История христианства, если смотреть на него с угла Казанской улицы и улицы Кирова в Астрахани, клонится к своему завершению. Закат близок. И совершенно непонятно, что могло бы изменить течение дел. Точно так же, с тем же недоумением, я смотрю на свой полуразрушенный храм под Волоколамском. Ничто не тянет людей прийти в него и запеть Богу хвалу. Но для полноты печальной картины явно чего-то не хватает. И это что-то немедленно появляется. Вернее, кто-то. К нам идет маленькая пожилая женщина. Она опирается на палочку, но вид у нее бодрый и вполне воинственный.
— Здравствуйте, Верочка! — говорит старушка.
— Здравствуйте, Сфира Хаимовна, — отвечает Вера Зауер. — А вы, как всегда, бдите на посту.
— Конечно! — отвечает Сфира Хаимовна. — Смотрю из окна, кто-то шастает, разглядывает. Я и вышла проверить. А это вы. И молодой человек.
Ветхая еврейская бабушка внимательно разглядывает молодого человека в сапогах и картузе. Чьих кровей залетная птица? Она — сторож немецкой кирхи. Ее зоркий глаз и робкая надежда.
На Казанской улице города Астрахани стоит и разговаривает между собой странная троица. Троица неслиянная, ибо что общего у православного мужика в картузе, лютеранского священника-женщины и вечно недостижимого Иерусалима в образе астраханской пенсионерки Сфиры Хаимовны? Но троица и нераздельная, ибо до сих пор никому и ничему не удалось стереть в пыль и превратить в прах надежды этих русских, немецких, еврейских и прочих людей, соединенных невидимой и неуничтожимой нитью, соединяющей всех в Одно, к Одному, в Одном.
Колонка Александра Рохлина опубликована в журнале "Русский пионер" №101 . Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".